Все же пошел на кухню, налил себе стакан воды, потом второй. Хорошо, хорошо, что сделал это… Как материальна радость, как беспрепятственно ее чистый поток проникает в тебя, проникает до последней твоей клетки!
7
Еще два дня. Не покидал веранду и дом, не спускался даже во двор – состояние, обычно называемое полусном. Сам Матей так определил бы его, если бы речь шла о ком-то другом. Но теперь, когда его ум был ясен как никогда, он знал, почему не спешит: время, которое ему принадлежит, которое не утекает… Осмелимся, хоть и с осторожностью, добавить: он чувствовал себя будто только что вынырнувшим из полусна и тумана. Чья-то добрая рука вывела его отсюда, чтобы помочь. Нужно было прекратить, остановиться… Беспрерывное действие и тоска по ясности – их столкновение; получив однажды толчок в спину, проносишься, как лыжник, через собственную жизнь по инерции с безумной скоростью до самой пропасти. Все более странным казалось, что он готов был сделать это – без терзаний и сопротивления.
Утром следующего дня почувствовал легкое подрагивание в груди. Это не вызвало неприятного ощущения, не обеспокоило. Подождал минуту со спокойной отзывчивостью, обращенный к себе, словно к ребенку, чтобы узнать истину; хотелось что-то сказать, записать… „Я не умею ничего писать, кроме сценариев…"
Спохватился, слегка смущенный, – тишина охватывала его величественно. Возможна ли более пустая фраза, чем только что пришедшая в голову? Сценарий? Называй как хочешь, не имеет значения. Раз не отвык жить определениями…
Не имеет значения достаточно серьезное повреждение ахиллова сухожилия, будет ли он режиссером или нет. Важные еще вчера вещи должны рассеяться, как дым, чтобы отчетливо проступила самая естественная и замечательная возможность: мог бы написать сценарий (пока что он не в состоянии освободиться от слов-определений) просто ради… Ради чего?
Это и нельзя сформулировать… Некое требование к себе, только к себе; или же потребность, не связанная с чужими интересами и мнениями.
8
Пятый день… Хозяин стоял перед верандой. Матей уже писал в мятой тетради химическим карандашом и порядочно вымазался.
– Мне, наверное, на роду написано, – пошутил он, – пользоваться только твоими вещами. Тетрадь и карандаш были в ящике кухонного стола. Почему я с собой не взял, не знаю.
– Ладно, хорошо, – прервал хозяин, – я пока в саду поработаю, потом поговорим.
Хрупкое дитя Матея: черты его едва проступали, и вот голос Стефана уничтожил его. Режиссер повертел карандаш между пальцами и отложил его в сторону, на подоконник. Потом встал (услышал, как карандаш покатился и упал), поискал глазами хозяина: в глубине двора мелькала фигура, кроны деревьев перебрасывали ее друг другу. Он чувствовал некое стремление окружающего эстетизировать движения Стефана, превратить их в свои собственные, – попытка, которая по непонятным причинам оставалась безуспешной. Фигура хозяина возникала неравномерно, чересчур резко.
Возможно, он забылся… Внезапно зашумела струя воды, звук был сигналом, что Стефан совсем близко, у крана во дворе; он плеснул себе в лицо, выпрямился, охая, с выражением недовольства. Возвращенный к простой действительности, Матей сразу понял с досадой и удивлением, что эта работа в глубине двора может восприниматься как бремя. Но… бремя, бреме – бременские музыканты… Сказка возрождается, всегда и из всего.
– Труд, труд и труд, – произнес хозяин, не глядя на него. – Вся моя жизнь прошла в труде, дни и ночи. Придешь с работы и начинаешь строить – дом, гараж… Тяжело, кое-кто не выдерживает… Но только так правильно жить.
Работа – может быть, ждал, что спросят – какая… Работал в совете профсоюзов, в районном, отвечал за несколько кружков – история, гражданская оборона, отвечал за их число и будут ли они вообще. (Нескладный ответ, но смысл был неожиданный; кто-то всплеснул руками, неужели я, удивился Матей). Хорошая работа и важная, – объяснял хозяин, – не для человека со средним образованием, но его ценили… Прежде в районе кружков столько не было. Да и для него удобно – станет обходить дома, ну и к себе заглянет, кое-что сделает.
Настроение Стефана поднималось, отсюда и желание похвастать!
– Где, – спросил тактично Матей, – ваш большой дом?
– Отсюда до автобуса два километра. И еще пять остановок в сторону города.
Дом его – лучший в квартале. Три этажа, на каждом по три комнаты, подсобки, туалеты, большое дело. Гаражи. Один сдал, сдал и верхний этаж: временно, пока сын не женится. А обстановка? „Может, думаешь, как тут? Этот дом я построил как добавку, между делом. Пусть будет." Труд, труд и труд… „Не как вы, артисты, дзынь-дзынь, тра-ля-ля – и денежки капают…" А он что? Его солидный дом не завершен. Двадцать лет строит, а конца не видно. Мозаика, балюстрады на балконах, внутренняя лестница – все это пока не сделано… Не то, чтобы чего-то не хватает, но не доведено до ума, как хотелось… Иногда даже подумывает: „успею ли доделать, пока жив?" В последнее время на глаза попадаются одни некрологи – на воротах больших домов, таких же, как у него. Поднял человек дом, измотался вконец – и нет его. А сын, безобразник, пальцем не хочет пошевелить, чтобы помочь. „Дух не перевели с Любой с тех пор, как поженились. Все для него копим…" Купили ему „Ладу" – чтобы не стыдно было, чтобы как у всех. Благодарности никакой. Вечно хмурый, вечно недоволен. Мешаем, видишь ли, жить, попрекаем домами, машиной… Он, мол, не хотел, зачем навязываем? Болтовня все это… А сам и на работу на „Ладе" ездит, тратит бензин надо и не надо. Дружки используют его как шофера, а на бензин и стотинки не дадут. Очень, мол, его любят, потому что щедрый… Упаси господь от такой любви. Дурак. Транжира. Семь лет как работает, стотинки не отложил. Двести десять левов в месяц…
– Не так уж много. Ведь холостой, расходы.
– Человеку нельзя оставаться без денег! Он должен это знать… Если у тебя нет сберкнижки и хотя бы трехсот левов в кармане, на что ты годишься? Завтра, когда женится, как будет сводить концы с концами? Семья это труд и порядок. Он то и дело подъезжает – дай, папа, лев на завтрак… В его годы деньги просить! Нет у человека достоинства. Но со мной разговор короткий – кладу на стол пятьдесят стотинок, и все. Срезаю, авось усовестится. Пользы – ноль…
Удивляться нечего: необходимо увенчать признанием старания Стефана и философию его жизни, связанные так тесно, кому бы желательней всего это сделать? Сыну, естественно. Единственному сыну. Все, что достигнуто, умещается полностью в их собственном кругу, потому-то самый желанный венец и должен быть домашней выработки. Поэтому любой разговор возвращал хозяина к сыну и несправедливой судьбе; этот несчастный парень превратился для него в катастрофическую, непреодолимую проблему, в ней воплотилось возмутительное несогласие определенной части человечества с принципом „труд, труд, труд и ничего другого".
Матей вскочил, словно его током ударило.
– Что с тобой? – спросил Стефан, скорее разозленный, что его прерывают, чем обеспокоенный.
– Послушай, послушай…
Насторожившись, хозяин прислушался:
– Ничего…
– А радио?
– А, оно. Я и не обратил внимания.
Наверное, это был транзистор, наглый и громкий. Может быть, он даже был не близко – звуки здесь умножали свою силу десятикратно, да и свое значение тоже. Безликая хоровая музыка, она обжигала жизнь, еще не затихнув, срывала с нее листву – до следующего небесного дождя и проникновения озона.
– Как им не стыдно… – волновался режиссер, воздевая голову, вытягивая шею, раздувая ноздри, принюхиваясь, совсем как собака. – Не считаются ни с кем, крушат… Слушали бы себе дома, другие-то не обязаны…
Он резко очертил рукой круг в воздухе, еще сильнее ошарашил хозяина. Да прийди же в себя, – сказал Стефан, – чего уж ты так, нервишки, что ли… Верно, здесь все – хамье, чего только не делали, чтобы надуть меня, когда мы участок покупали… До сих пор не разговариваем, но чтобы из-за какого-то радио… Музыка захлебнулась, наверное, пошли новости: „Промышленные предприятия города… на десять дней раньше срока выполнили план четырех месяцев года и идут по восходящей линии развития…"
– Ааа! – вскричал Матей, бросился в комнату, плотно закрыл за собой дверь, подпер ее спиной.
Прислушался, тихо, сделал пять-шесть шагов и замер: правая рука – на палке, левая – на столе, вдавленная в его грубую поверхность. Хозяин, обойдя дом, вошел через другую дверь.
– Нервишки, да? – На сей раз вопрос прозвучал ехидно, а взгляд стал подозрительным. – Может быть все-таки признаешься, зачем тебе понадобился дом?
– Не бойся, я не из психбольницы. – Матей вздохнул, плечи уныло опустились, он рухнул на стул. – Бывает такое, что-нибудь выводит меня из себя.
– Кто знает, может, из-за развода… Послушай, ты как отсудил квартиру? Куда жена делась?
– Квартира все равно по наследству детям достанется, а она не такой человек, чтобы выбросить меня на улицу. Ее мать давно овдовела, взяла ее к себе. Домик у них трехкомнатный, пока хватает.
Для Матея все эти объяснения были обременительными: но вот уже несколько дней он чувствовал себя готовым давать их – добросовестно и подолгу, – рассчитывая, что доверие породит доверие. Стефан прокашлялся с усилием, в три приема, прочищал горло дольше, чем нужно было.
– А алименты? По закону платишь или больше даешь?
– Не знаю, сколько по закону, в суде не был. Только заявления подписывал. Даю им по двести-триста левов в месяц, бывало и больше…
– Как? Алименты? Да это ж целая зарплата, и какая!
– Вот они, – Матей вынул из кармана рубашки маленькую фотографию, показал.
– Пожалуй, не скажешь, что они с тобой одно лицо… – Хозяин внимательно рассматривал фотографию. – Верно, и одевать их во что-то надо. Если твоя жена совсем мало получает…
– Одежду я отдельно покупаю. Часто вижусь с ними, предписания суда мы с ней не соблюдаем. А вот сейчас в первый раз исчез, чтоб с мыслями собраться…
– Благородными себя выставляете, – в голосе Стефана звучало непонятное раздражение, – она с квартирой, ты с деньгами…Много их у тебя, барином ходишь… Сейчас в тетрадке чиркаешь, сколько получишь?
– Ты прав! – Матей рассмеялся. – Чиркаю, занятие себе нахожу. Считай – сценарий, если поправлюсь, по нему, может случиться, фильм сделаю.
– По тому, что записываешь в моей тетрадке?! А я-то думал, ваша работа хоть какую-нибудь трудность составляет… Да, вот это жизнь, а такие, как я, вкалывают… Сколько тебе за фильм дадут?
– Не знаю, бай Стефан. Пока с ногой такое, о съемках и думать нечего.
Матей процедил эти мрачные слова, ногти вонзились в стол: поднялся бы с ним в воздух, как орел, улетел бы! В следующее мгновение кровью почувствовал взлет и… мысль, что, возможно, придется оставить профессию, отозвавшаяся только что в нем таким напряжением, внезапно вернула ему способность дышать по-настоящему и ждать… Странно, очень странно. Прислушался, глядя в пол: от хозяина не исходило ничего – ни ответа, ни утешения. А без человеческого ответа, без поддержки взлет, что ощутил в крови, покинул его, страшное „о съемках и думать нечего" завладело пространством комнаты, разрослось, как метастаз. Столько поворотов… Нужно попытаться выйти…
– Пойду посмотрю, может, выключили радио. Дошел до двери, резко распахнул ее. Тишина, снова полная, приняла образ маленькой белой собачки. Да, сперва это была тишина, потом – ответ на те слова, наконец – живая собачка с мудрым взглядом. Матей нагнулся, насколько смог, погладил ее.
– Не люблю собак, – послышалось за его спиной, но он не задал себе вопроса, кто сказал это и почему.
9
Прошло еще три дня, и только тогда он решил спуститься вниз, к лесу. Нет, „решил" самое неточное слово… До недавнего времени оно означало для него подчинение, необходимость считаться с принуждением – ни больше, ни меньше. (Делаю что-то, чтобы не отстать, чтобы меня не забыли, чтобы не опередили.) Первым настоящим решением в его жизни было то, что он снял этот дом. С того момента оставалась только естественная необходимость – писать или есть, размышлять или гулять. Беспокойства о времени не было, как и беспокойства о престиже; двигателем стала потребность, возникающая без усилия. Только сейчас познавал ее. Только сейчас понимал весь абсурд: он жил не для себя, а чтобы оставить обманное впечатление у других. Стоит только вспомнить о путешествии с женой и одной приятельской парой – объехали на его машине пять государств за месяц! Какое насилие над собой, как грубо и неприлично отнеслись они к миру! Потом в воспоминаниях царили неразбериха и хаос. Погубил навсегда возможность различать эти пять стран, оставить их в сознании – каждую с собственным лицом. Чувствовал себя неудовлетворенным, подавленным, уже когда ехали назад… Но скрыл это от них, да и от себя, не поверил разуму, собственным ощущениям. Даже сам факт, что ездил, оказался, в конце концов, ничего не значащим, он был вытеснен почтительной завистью окружающих, которая вполне удовлетворила его.
Здесь, в этом доме, понял: душу нужно уметь ждать, она подаст свой знак. Если перегрузишь ее, она ничего не примет, пережитое покинет тебя, не оставив следа.
Ходил в лес с собакой – безымянной до сих пор. Мысль о наименовании, об определениях теперь уже отталкивала его. Определения выявляли человеческую неуверенность – давайте классифицировать этот враждебный мир, чтобы обезвредить его, вырвать жало его таинственности. Матея не интересовала и порода собаки, не интересовало ничто, что могло бы занять его внимание, помешать им постигать друг друга.
(У него были, конечно, колебания в эти дни: собирался дать собачке подходящую к ее росту нежную кличку, удобную, чтобы называть ее и коротко, и длинно. Как-никак она провела два вечера в его комнате – тихо вошла и легла на ковер, помогла избавиться от страха, будто темнота уничтожает круг тишины, а утро может и не наступить. Ее белизна и взгляд говорили о связи с неразгаданной тайной: здешний день и здешнее солнце могут уменьшаться до размеров отдельного существа, растения и даже листочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15