(Нужно сказать, что в этих словах была доля правды – тот Васко любил выпить… Но с тех пор, как познакомился с ней, малость образумился и говорил всем, что стал другим человеком.) Я влюблена в своего кума, сказала Кристина, он станет моим мужем. Ну, ясно, как завертелись события. Приятель, теперь уже бывший, пошел к Любе, к Стефану, назвал их сына подлецом, негодяем и т. п. Как полагается в таких случаях… К тому же все это произошло в тот самый день, когда отец, предложивший Матею съехать, услышал в ответ не очень лестные для себя вещи… С семьей Кристины родители Васила в традиционной ссоре – соседи, да к тому же, если учесть и их представления о морали… Девушка бросает жениха в самый канун свадьбы, нахально залезает в постель к куму – потаскуха, потаскуха в квадрате и в кубе! Если женишься на ней, сказали они, выгоним и лишим наследства, проклянем! Забудешь, что был нашим сыном! Они способны выполнить угрозу: даже, как бы поточнее выразиться… ему кажется, что глубоко в душе своей, они хотели, чтобы случилось что-нибудь подобное… Их гордость своим трудом, доводящим до помешательства, ненасытна и безмерна, она ведет их прямо-таки к мазохизму какому-то… Они хотят, чтобы им было невыносимо больно, вот тогда они и ощутят в полной мере эту гордость! Короче говоря, хотят, чтобы жизнь их продолжалась в суровом одиночестве, чтобы они были непризнанными, окруженными сплошной завистью, и только тогда, когда прогонят всех как недостойных – всех родственников и знакомых, включая собственного сына, – тогда они по-настоящему насладятся чужой неблагодарностью, к чему и стремятся…
Он с Кристиной до поздней ночи, возвращается домой на рассвете. Они ждут его, доведенные до крайности усталостью, озлобленные, тогда начинаются крики. Невероятные обвинения – она известная потаскуха, весь район от нее плачет, с малых лет этим занимается, да, в скверах с парнями… И я из этого района, пытался он вставить, ничего такого не знаю, сам впадал в бешенство, называл их лгунами! Но Люба бесцеремонно называла имя кого-нибудь из его сверстников… Иди, спроси у него, раз не веришь… И на работу к ней ходила выведывать, что да как, там тоже намекали: мол, вертихвостка… Просто возмутительно! Может быть, Матей спросит, почему его задевает вся эта клевета. Раз уж купается в нечистых удовольствиях, становится предателем и ничтожеством из-за женщины, не будет ли еще более волнующим, если она и в самом деле окажется такой? Не будет ли еще более сильной сладостная отрава? Но все же… он еще не пал так низко… Он пропадет из-за Кристины, но ему хочется верить, что она порядочная и совестливая девушка, что ценит его… Почему бы им не создать хорошую семью? Она такие слова говорит ему… так нежна иногда… В последнее время он начал действительно думать, что беспомощен, измучен и нуждается в ее защите… Да, верно, может быть, не чувствует себя мужчиной в полной мере, но с ней ему так уютно, ему даже кажется, будто до сих пор не по своей воле пыжился – ведь он худенький, непредставительный, разве ему подходит роль сильного мужчины?
Поделился с одним другом, тот не понял его. Не бойся, сказал, не потеряешь свое добро, женись на ней, твои уступят, куда денутся! Тогда решил придти к Матею, потому что… ясно почему, а также и потому, что он последняя жертва Стефана и Любы. Уйти от них? Уже третий раз мешают ему жениться, унижают его, называют „потаскухой" каждую его девушку… А это так ужасно! Лучше бы его вовсе не рожали! Каждый раз везут его в отцовскую деревню, пытаются сосватать ему кого пострашней, забытую богом какую-нибудь, лишь бы для работы годилась… Для работы, причем для безропотной. Какая настоящая девушка сможет жить в их семье? Хотя… кто знает… Он видит друзей детства, коллег… Вроде они и молоды, вроде волнует их то да се, а когда поженятся, начитают помаленьку походить на его родителей. Копят, покупают, экономят, озлобляются… Что посоветует ему Матей? Может, он хочет сперва увидеть ее?
25
Все началось сначала. Усевшись на веранде, в кругу тишины и солнечного тепла, Матей ощущал, как и на самом деле возвращается первый день, чтобы снова освободить его, возвращается еще более доброжелательный и упоительный. Жара, он разделся до пояса. Прошли часы. (Граница между его кожей и окружающим медленно размывается, он теперь – и Матей, и часть тишины.) Превращенный во что-то иное, он обретал… четвертое измерение.
26
На следующий день ему не показалось странным, что к дому идет Стефан. И изменившаяся походка хозяина не была для него неожиданностью. (Неуверенно, сутулясь, он как будто продирался сквозь невидимый густой кустарник.) Матей провел исключительно спокойную ночь, добрые предчувствия пели ему колыбельную.
Стефан поскользнулся, наступив на яблоко, нога поехала по бетонной плитке в поисках опоры; в воздухе возник образ тяжести и бессилия, он напомнил о загипсованной ноге режиссера. „Что я сказал Василу, еще до того, как он поделился своей историей? Что я останусь тут, и случай мне поможет…"
Хозяин кое-как добрался до веранды.
– Как дела, – произнес он сразу, словно автомат, заряженный определенными звуками, – как сценарий? Уже заканчиваешь?
Матей развел руками.
– Эти дни не работал.
– И почему… может, переживаешь? Разреши, я поднимусь, хочу сказать тебе кое-что хорошее.
– Разумеется.
Режиссер сидел некоторое время не шевелясь. С каким трудом он прежде вытягивал из Стефана каждое слово! Как будто тот жевал свои собственные зубы и злобно выплевывал их на землю…
…итак, сели они с Любой, чтобы пересмотреть свое решение насчет Матея, подумать, не поспешили ли, может, оно не обосновано, и пришли к единодушному мнению оставить его на некоторое время, то есть насколько он пожелает… Фразеология отчетного доклада… – В первый момент по привычке оцепенел от ее торжественности. Потом ему стало смешно: его убеждали самым серьезным образом, что… общественная справедливость сейчас исправляет случайную ошибку… Люба и Стефан принимали решение не как семья, а как чьи-то представители и… какую другую возможность оставляли они ему, кроме как поблагодарить их?
– Да и когда у нас будет время отдохнуть, – продолжал хозяин, – посидеть здесь, сам видишь… Второго такого мученика, как я, нет.
– Да кто же заставляет тебя беспрерывно работать? Кто тебя гонит, принуждает? Что за неотложные дела такие? Ничего плохого не случится, если прервешься и поедешь отдыхать. Никто не пострадает. Думаю, ты не уезжал из Софии многие годы, отпуск проводишь – плитки выкладываешь, штукатуришь…
Стефан не смотрел на него, но Матея нельзя было ввести в заблуждение. Ощущение невозвратимости, уверенность, что каждым своим словом он готовит себе приговор, стиснули на мгновение его грудь тугой петлей. (Только срок исполнения приговора оставался неизвестным.) Но он знал, приговор будет вынесен рано или поздно. Теперь они уже не говорили только о личном, обобщали: „В моем лице ты обидел…" – мог сказать Стефан, а он мог ответить: „В моем лице тебя обвиняют…"
– И… что ты на это скажешь? – не выдержал хозяин.
– Как что?.. Согласен, само собой разумеется. Здесь мне хорошо, да и деваться все равно некуда.
Матей невольно оглянулся, посмотрел назад, на двор. Подумал, что собачка вернулась, но не увидел ее. Знал, что это нелепо, но воспринял ее отсутствие как предупреждение… Снова посмотрел на Стефана. Хозяин не глядел на него, глаза его были опущены: непричесанные волосы, небритое лицо напоминали о тлении, создавали впечатление, что он начинает терять контроль над своей внешностью и поведением. „Я, наверное, слабохарактерный идиот…" – подумал Матей, ему стало грустно за себя самого, потому что почувствовал жжение, словно проглотил горячую пищу, – верный признак, что его охватывает сострадание. Это уже чересчур! Разве этот непричесанный и небритый человек не шнырял по коридорам его прошлой жизни, не рыскал без разрешения там, как оккупант в чужом жилище, не рушил, не поджигал? Стефан попытался лишить его и этого дома, и помешать ему вернуться под старый кров. Он хотел отнять у него опору, оставить его на ничьей земле. „Но голос чистого разума всегда был для меня далеким и холодным…" Единственное настоящее мгновение в жизни – это теперешнее обросшее лицо Стефана, его опущенные глаза.
– Что с тобой? – спросил Матей. – Никогда не видел тебя таким… озабоченным.
Хозяин не прервал его, как можно было ожидать, ничего не ответил, и фраза заскользила – так же, как нога человека, наступившего на яблоко. Возможно, Стефан пропустил его слова мимо ушей или не признался себе, что расслышал их; примирение после такого вопроса означало бы, что ему не хватает духа сопротивляться причине, приведшей его сюда. А Стефан собирался вырвать свою просьбу раскаленным железом – из самого своего сердца.
Молчание затянулось, и Матею, необъяснимо почему, захотелось спать. А ведь он не был ни наверху, ни внизу, ни в зоне беспроблемности, ни в неподвластном разрушительном вихре, когда нас одинаково легко охватывает полное спокойствие… Так что же это было, неосознанная скука? Голос Стефана заставил его вздрогнуть.
– Наш Васил приходил…
– Да, приходил, поговорили.
– Рассказал тебе, что… хочет жениться.
– Знаю уже.
Не допустил ли ошибку? Нет, с тех пор, как он поселился в этом доме, таких колебаний у него не было. Он признавал истину, не страшась. Пусть он поступает вразрез со своими интересами, пусть его не принимают какие-то люди, это не страшно, лишь бы его принимала тишина.
Хозяин наконец поднял голову:
– И ты мне больше ничего не скажешь?
– Нечего мне сказать, я девушку не видел.
Первое упоминание о кандидатке в невестки подействовало на Стефана стимулирующе: он выпрямился, в глазах вспыхнуло желтое пламя, волосы и небритые щеки превратились из примет отчаяния в приметы гнева.
– Знаю и ее родителей, они наши соседи. Ее мать одно умеет – вертеть своей… так в свое время отца ее заманила, так и теперь все дела устраивает… А сейчас положила глаз на наше добро, и дочь учит так же поступать… Потаскухи! Негодяйки! Но этому не бывать! Всю жизнь в лени провели, дом их чуть над землей торчит, ладонью накрыть можно, а тут гнешь спину – и что? Утром подкараулил эту девицу, когда она на работу шла, сказал ей: „Для тебя в моем доме места нет…" Смотрит на меня и молчит.
Он вцепился в сидение стула двумя руками, сжал до боли; боль в пальцах, но и в дереве – раз есть аура, ненависть – это серый нож, который рассекает ее и все, что оказывается в ее пространстве.
– Как нас угораздило вырастить такого растяпу, такого круглого идиота? Валялась с его другом, свадьбу назначила, потом надоело, да и мать уговорила – и хоп – с кумом! Объясняется ему в любви, а он, словно перезревшая девственница: „я ей верю… она чиста…" Но нас не обманешь, чиста она, как… не будем говорить, как что… Он каждый раз возвращается домой с первыми петухами, где она его выматывает – не знаю, может, у себя дома. Из окна следим: еле ноги волочит. Ты вот что…
Стефан повернулся к жильцу всем телом прежде, чем сказал с отчаянием:
– Вся наша надежда на тебя, других близких людей у нас нет!!!
Молния, вызванная ошеломляющей фразой хозяина, ударила у самых ног Матея, еще миллиметр – и запахло бы паленой плотью; ее блещущий излом продолжал трепетать между ними.
(Перед Матеем бесновался некий лукаво-наглый Лир, преследуемый стихиями, лишенный друзей, преданный дитятею своим… Но королевство – два дома-крепости – было у него в руках, и он все так же требовал покорности, не в состоянии поддаться чьей бы то ни было лести – ни Реганы, ни Гонерильи, если вместо несуществующих дочерей иметь в виду кандидатку в невестки и ее мать.)
Я понял, говорил Стефан, еще когда черешню собирали, что ты можешь повлиять на сына; ты сам отец и должен помочь мне… Разве справедливо, чтобы пошли насмарку и труд наш, и вся жизнь? У Любы давление, сейчас у нее голова гудит, качает ее. Хорошо если не поднялось до двухсот пятидесяти… Сыночек решил угробить нас, но и мы отплатим ему, как он того стоит, – лишим наследства, и будь что будет!
27
Давно уже он не охотился на зайцев – с молодых лет. Однажды ему довелось подстрелить серну. Когда подошел к ней, увидел, что она плачет, как ребенок… Прикончил ее. И хотя его собственный образ как образ жестокого существа – фигура в черном, сапоги, ружье в руках – запечатлелся раз и навсегда в пространстве (после того, как отразился в умирающих зрачках серны), тишина теперь приняла его. Вот и он так же отнесся к Стефану. Ему стало жаль отца, но прежде он пожалел… сына. Как помочь обоим? Их интересы взаимно исключались. Правда, его колебания выглядели необоснованными – желанное отвержение отцов, разрушение ложных принципов, – почему не воспользоваться долгожданным и вдруг предоставившимся случаем? Однако добился бы он чего-нибудь? Васил до сих пор означал „сыновей" вообще, Стефан – „отцов". Теория, голая теория. Вспоминая выражение лица убитого переживаниями хозяина, Матей видел перед собой и плачущую серну – они слились воедино. Понимал, что наивен, что идет откровенная спекуляция на его желании остаться в доме… И все же то, что он знал о Стефане, выглядело каким-то отвлеченным и маловажным по сравнению с этим последним воспоминанием о его лице.
Все эти дни ждал появления белой собачки, но напрасно. Это беспокоило его, ловил себя на том, что ищет безнадежно – между облаками или где-то вдали, – не осуждает ли маленький друг его колебания, раз пренебрегает им? А возможно, одиночество сводит его с ума, повергает в растерянность, возможно, ему только кажется, будто он дожил до успокоения? Или успокоение настолько чрезмерно, что это – сумасшествие, но отраженное в кривом зеркале? Не признак ли помешательства то значение, какое он придает какой-то собачке? Но куда он ни бросит взгляд – на двор, на дорогу, на кусты, – все напоминает ему о ней. Шепот сосен приносит ему сообщения от нее, сообщения, которые разгадать невозможно.
Вечерами случалось и такое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15