– Очень шумите, Степан Михайлович. Мы этого тут не любим, однако.
Она испытующе поглядела на Чудинова. Тот смущённо и трубно высморкался, уткнув нос в платок. И на уголке платка Наташа на мгновение увидела метку: «С. Ч.».
– Откровенно говоря, ничегошеньки я с вами не понимаю, – заговорила она, потеряв вдруг всякую уверенность. – То вы мне одним кажетесь, то совсем другим. Что-то запуталась я с вами.
– Наташа, может быть, хватит нам в эти самые ваши уральские разрывушки играть, а? Руку!
Он протянул ей свою широкую и уверенную руку.
– От вас, видимо, никуда не денешься, – невольно уступая, отвечала Наташа.
– И не будем спорить. Видите, я пришёл первый. Пришёл первый, чтобы вы на лыжне не остались –последней! Сам пришёл, деваться вам некуда. Сдаётесь? Ну?
– Сдаюсь.
Теперь они тренировались ежедневно. Чудинов был неутомим. Постепенно его заразительная, весёлая энергия стала передаваться и Наташе. После всевозможных упражнений и отработки отдельных элементов лыжного хода они в конце занятий делали прикидку с секундомером. И Наташа порой была готова возненавидеть эту маленькую, но дьявольски торопливую стрелочку, которая опережала её и достигала клювиком положенной черты прежде, чем Наташины лыжи пересекали условную линию финиша между двумя ёлочками.
– Вы меня совершенно загоняли! – жаловалась она к концу тренировки, покорно опускаясь на пенёк, и, освободив усталые ноги от креплений, втыкала лыжи в снег. – Скажите хоть что-нибудь.
Чудинов, сам уже взмокший и как будто довольный, сразу начинал объяснять:
–Слушайте, Наташа! Когда вы подходите к финишу, вы не скупитесь, выкладывайте все. Я же вам сказал: сделаем сегодня последнюю прикидку. Что же вы скаредничаете? Бережётесь? Оставляете слишком большой запас в себе. Сил-то у вас достаточно, а вот злости мало, хорошей спортивной злости. А без этого не победишь противника. Вы меня извините, но иногда прямо взял бы вас за шиворот и потряс как следует, леший бы меня взял!
– Ну вот, вы опять уже ругаться начали, – устало и виновато возражала Наташа.
Чудинов в таких случаях смущался, но продолжал бушевать:
– Я же сказал «меня». Меня чтоб леший взял!
– Ну, и на этом спасибо.
– Не за что! – Он внезапно распалялся. – Леший бы пас обоих взял в конце концов! На меня злиться – это вы умеете, а вот где надо характер ваш зауральский, норов этот ваш чалдонский в быстроту перевести – тут стоп дело. Ничего из вас не выйдет, пока не разозлитесь хорошенько. – С затаённой хитрецой он поглядывал на Наташу. – Вот, например, когда я тренировал Бабурину…
Наташа вскакивала:
– Опять Бабурина? Хватит с меня этой Бабуриной! Только и слышу… Пожалуйста, командуйте, я готова.
– На сегодня хватит, – подзуживал Чудинов.
– Нет, не хватит. Я хочу тренироваться. Слышите? Командуйте!
Так они тренировались день за днём, день за днём.
Однажды, после вечерней тренировки, Чудинов вынул из кармана два билета.
– На концерт сегодня пойдём. Вы свободны? «Пятую» Чайковского играют. И «Болеро» Равеля. Сильнейшая вещь! И вам полезло будет послушать.
…Они сидели в большом зале рудничного клуба. Оркестр, приехавший из Свердловска, играл «Болеро».
Удивительной и непривычной была для слуха Наташи эта музыка. Собственно, музыки в первых тактах не было. Неподвижно сидели все музыканты на эстраде.. Почти недвижим был и сам дирижёр – только чуть-чуть подрагивала мерно в его руке, прижатой к талии, палочка да возле него, в самой серёдке молчавшего оркестра, едва слышно что-то поцокивало однообразно, сухо, настойчиво, в одном и том же, лишь слегка, двухоборотно смещающемся, попеременно проступающем ритме. И вот постепенно, как бы приближаясь, это упорно повторяющееся звучание становилось всё громче, громче, явственней, решительней, и на него отзывался, подчиняясь тому же двойному, попеременно распоряжающемуся чёткому ритму, один инструмент за другим. И он, этот ритм, облёкся в робкую сперва мелодию, которая бежала по оркестру от флейты к скрипкам, от скрипок – к виолончелям, от виолончелей – к фаготам, как бежит по магниевому шнуру огонь, зажигающий свечу за свечой на ёлке. Все неодолимее, все могущественнее становился этот властный попеременный ритм, настойчивый, немного придыхающий, неодолимо, такт за тактом вовлекающий в своё движение все силы оркестра. И мелодия, послушная ему, с каждым тактом насыщалась всё новыми и новыми оттенками. Вот она уже завладела всеми инструментами, и то, что было недавно ещё едва слышным, цокающим стуком барабанчика, теперь стало жадным, лихорадочным и набатным зовом широко раззвучавшейся темы. Она пробивалась от одной группы инструментов к другой, все более разрастаясь, открываясь во всей своей повелительной мощи. Ритм несколько убыстрился, а мелодия все повторялась и повторялась. Она гремела уже оглушительно, почтя истошно. Казалось, сейчас она изнурит и музыкантов и не хватит больше сил слушать её, требовательную, всеисчерпывающую, прошедшую через все инструменты, сыгранную и так, и эдак, и ещё совсем по-новому, и потом опять, ещё раз по-другому… И когда, казалось, звучание уже достигло предела, истощив все свои возможности, и, торжествующе владея всем залом, подчиняло себе безоговорочно биение всех сердец, в музыке произошёл какой-то короткий внезапный сдвиг – и в скользящей лавине звучаний, вовлёкшей все инструменты оркестра, всё оборвалось и смолкло…
Наташу совершенно половил этот изнурительный двойной, попеременно повторяющийся странный ритм и как будто однообразное, но могучее движение музыки. Зал аплодировал, а она сидела неподвижно, прерывисто дыша, вся ещё во власти только что оборвавшихся звучаний.
– «Болеро», – тихо пояснил ей Чудинов. – Фанатический танец, особая магия ритма. Но хотите смейтесь, хотите верьте, есть в нём что-то похожее на наш двухшажный попеременный ход, честное слово. Вы заметили? Тут тоже попеременно повторяется одна и та же музыкальная фигура, а потом берётся разгон и включаются все силы, используются все возможности… полная отдача! Кажется, уж нечего больше выкладывать, а оказывается, можно ещё вот и так… и под конец ещё один, почти исступлённый рывок, бурный спурт и финиш… Люблю я эту штуку!
Потом играли Пятую симфонию Чайковского. Наташа вообще любила музыку, а сегодня благородные звуки симфонии, лившиеся с эстрады, волновали её с какой-то не совсем ей даже Понятной и новой силой. Всё вокруг было музыкой – и новые надежды, которыми она теперь жила, и завтрашний день, обещавший опять встречу на снежных холмах, и сегодняшний вечер, и этот сидевший рядом недавно ещё совсем ей не известный, а теперь уж очень нужный то грубоватый, то ласковый неукротимый человек. Чудинов тоже отдался весь во власть слышимого и едва заметно качался, как бы повинуясь величавому ритму симфонии. А Наташа, сама того не замечая, в сладостном оцепенении припала к его локтю, стиснув его руками. Спохватившись, Чудинов, слегка отодвигаясь, шёпотом сказал:
– Чувствуете, какая здесь звучит воля к победе? Слышите, как свершается это? Как человек побеждает? Преодолевает все в великом напряжении… Слышите? Ещё и ещё. Победа близка!
– А я что-то совсем другое представила, – зашептала кротко, но ещё не сдаваясь, Наташа. – Будто вечер и чуть-чуть позёмка… И вот идут по равнине двое, рядом, близко так. И впереди у них что-то хорошее, светлое, и они идут туда… все рядом…
Чудинов как бы задохнулся слегка, но нашёл силы пошутить:
– Гм!.. Рядом уже не годится. Вы должны быть впереди. Помните, что вы должны быть впереди.
– Но чтобы быть впереди, – на другой день говорил Чудинов на тренировке, – надо напрячь все силы, собрать всю волю, и так день за днём…
И шёл день за днём, и каждый день они встречались. Сперва под ноги им стелилась белая пороша, потом подмёрзший звонкий паст, потом лыжня потемнела, а под лыжами иногда проступала вода в колее.
А затем уже не снег, а мокрые дорожки стлались под ноги Наташи я тренера. И оба они, обутые в лёгкие беговые туфли с шипами, делали пробежку среди ещё голых весенних деревьев. А после была гаревая, залитая ранним утренним солнцем дорожка пустого стадиона, где тоже надо было тренироваться. А иногда ноги упирались в дощатое дно лодки и в руках, привыкших к лёгким лыж ным палкам, были довольно тяжёлые длинные весла, сверкавшие в лучах солнца над водой озера при каждом взмахе.
Когда интернат переехал в загородный дачный лагерь, Чудинов примерно через день стал наезжать туда в электричке после работы. И опять начались в лесу пробежки, разминки, игры в мяч. Ребята бурно радовались приезду Чудинова. Они уже привыкли к нему и даже прощали, что он на два-три часа отнимал у них тётю Наташу. А инженер безотказно перекидывался с ними мячиком, придумывал какие-то новые, необыкновенные игры в следопытов, охотников, вырезал в лесу биты для городков, сочинял какие-то невозможные фигуры вроде высотного дома, лимонадной будки, метро, которых никогда прежде до него в городках и не было.
Потом снова задули холодные сибирские ветры и облетели с дерерьев рыжие листья, янтарные – с берёз и словно из красного сафьяна вырезанные – с кленов. Но и они пригодились Чудинову. Он научил Наташу ходить на лыжах по золотой влажной осыпи листьев, уверяя, что они дают прекрасную лыжню, отличное скольжение. А Наташа не сразу узнала свой родной город, когда вернулась вместе с ребятами в интернат после трёхмесячного лагерного житья. Город так отстроился за лето, что многое из виденного прежде Наташей на проектах Чудинова, которыми он нет-нет да легонько хвастался перед своей ученицей, перешло теперь уже с бумаги на улицу, стало прочно срубленными или красиво выложенными из камня стенами новых жилых домов, пролегло совсем ногой улицей к лесу, распахнулось красиво застроенной площадью, которой ещё не было весной. И Наташе было приятно знать, что город хорошеет оттого, что в этом очень нужном деле неутомимо действует человек, который и её самоё взялся обогатить душой, возвеличить и прославить, как он обещал это ей и городу.
Её все больше тянуло к этому человеку, в котором многое было несколько непривычным в в то же время влекущим: и манера держаться, и неожиданные обороты мыслей, и грубоватая искренность речи. Чувствовалось, что он сильный человек. Но сила обычно не волновала Наташу. Она привыкла жить среди сильных людей – горняков, охотников. Старик отец и сейчас ещё мог трижды перекреститься гирей-двухпудовиком. А когда-то он слыл на руднике одним из первых силачей, несмотря на свой малый рост. Трудно было удивить Наташу силой. Но у Чудинова сила была его волей, его строго нацеленным движением к смело и твёрдо намеченному будущему, к которому он упрямо шёл, ведя за собой и Наташу.
Хороший был человек Чудинов, только иногда уж слишком деловым, чрезмерно устремлённым лишь к одной точке и ничего, кроме неё, до обиды не видящим казался он Наташе.
Пришла ранняя зима. Двинулись сугробы в улицы городка. Опять замелькали за деревьями подступившего к Зимогорску бора фигуры лыжников в лыжниц.
Однажды вечером, когда Чудинов занимался после работы у себя в номере, к нему, едва постучав, ворвался Донат Ремизкин. Чудинов привык уже к подобного рода вторжениям. Энтузиаст-репортёр всегда сообщал в таких случаях что-нибудь сверхпланово сенсационное, как он говаривал.
– Ну, танцуйте! – закричал, торжествуя, Ремизкин, размахивая ещё мокрым оттиском только что свёрстанной газетной полосы. – Я прямо из типографии. Танцуйте!
Тут только он заметил, что левая нога тренера укутана пледом и покоится на подушке, положенной на подставленный стул. Раненое колено с осени опять стало напоминать о себе.
– Ну ладно, – смутился Ремизкин, – я за вас станцую. Шестёра! – объявил он ,и пошёл приседать, выкаблучивать но паркету номера и выкидывать коленца, старательно выплясывая все фигуры знаменитого уральского танца, имеющего шесть заходов и потому названного «Шестёрой». – Подгорна!.. Сербияночка!.. –продолжал выкрикивать Ремизкин, притопывая, приседая и колесом носясь по номеру. – Барыня! Холмогорочка… Зимогорочка…
Отбив дробь и исполнив все шесть положенных фигур, он подскочил к Чудинову и, чуточку отдышавшись, стал торжественно читать то, что было оттиснуто на мокрой полоске:
– Ну, слушайте. «В ознаменование десятилетия города Зимогорска и достигнутых его трудящимися высоких успехов в добыче руды и строительстве, а также учитывая массовый размах спортивной работы в Зимогорске…» Слышите, Степан Михайлович? «Массовый размах». Здорово?.. «Комитет по делам физкультуры и спорта решил провести зимнюю спартакиаду и розыгрыш кубка в городе Зимогорске».
Он опять взвился, отбил дробь, хотел было кинуться с раскрытыми объятиями на Чудинова, но покосился на его ногу, махнул рукой и побежал к двери, крича на ходу:
– Пойду сейчас нашим комсомольцам сообщу, всех ребят проинформирую. Ведь это же какое дело! Ей-богу, честное даю слово! Дождались-таки, признали нас!
С этого дня пошли ещё более интенсивные тренировки. Но тренировались и другие лыжницы в Зимогорске. Та же Маша Богданова, старательная, наделённая каким-то особым весёлым рвением, делала вое более заметные успехи.
И на первых прикидках результаты получились совсем неожиданные. Время, которое показала Маша и другие её подруги при замере по секундомеру на три километра, было не хуже, чем у Наташи.
– Зря вы со мной бьётесь, – говорила опять после этого Наташа, – сами видите. Ещё хуже ходить стала, чем прежде. Совсем вы меня сбили.
– Нет, Наташенька, – успокаивал её Чудинов. – Это другие стали ходить лучше. А вы сейчас, как говорится, шкурку меняете. Прежнюю сбросили, а новую ещё не совсем нарастили. Это не всем сразу даётся. И потом, я же пока вам давал прикидку на коротких отрезках. Тут ваша выносливость, заряд ваш великолепный, неисчерпаемый не успевают показать себя, поверьте мне, потому и результаты получаются примерно равные. А вот постепенно начнём увеличивать дистанцию, вы их всех бросите позади, оставите у себя за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28