Хотелось просто лежать, глядя в небо и ни о чем не думая. Но поговорить стоило, ведь лейтенант может что-нибудь знать о «Синем циферблате»…
– Я хотел у вас спросить. Мы тут с ребятами… то есть с гражданами разговаривали…
Я уже давно приметил любопытную подробность. «Синие» называли друг друга исключительно на «ты», как и положено истинным голодранцам-санкюлотам. Мне же все, включая лейтенанта, говорили «вы». Похоже, тут не обошлось без той бумаги, что ныне, вновь сложенная вчетверо, лежит в кармане моего камзола.
Толстая желтоватая бумага с отогнутым краем. Большие неровные буквы. «Французская Республика, Единая и Неделимая… Комитет общественной безопасности… Именем Республики… Всем военным и гражданским властям… Предъявитель сего, гражданин Жан Франсуа Шалье…»
– Так они меня спрашивают… Только поймите меня правильно, гражданин Шалье…
В голосе лейтенанта слышалась неуверенность, и я его хорошо понимал. Ибо Жан Франсуа Шалье, национальный агент, посланный от имени Республики, Единой и Неделимой, с важным и секретным поручением и имеющий право пользоваться всеми видами транспорта, равно как изымать в свою пользу любые суммы из гражданских и военных казначейств, мог понять лейтенанта и неправильно, а в этом случае сына мебельщика не защитит и вся его рота. Порукой тому подписи, стоящие под последней строчкой удостоверения. Страшные подписи, способные лишить дара речи даже лейтенанта из Сен-Марсо: Робеспьер… Вадье… Шовелен… Амару… Бийо-Варенн…
– Разговоры у нас идут, гражданин Шалье… Давно идут, еще с лета. Будто в самом Конвенте… Ну плохо, в общем…
– Плохо? - Я чуть не рассмеялся. С чего это в сатанинском логове будет хорошо?
– Будто измена там. И не просто в Конвенте. Говорят, в каком-то из комитетов…
Я даже привстал от неожиданности. Плохи, похоже, дела у Единой и Неделимой, если о таком болтают лейтенанты!
– Ведь что получается, гражданин Шалье! Мы уже восьмой месяц воюем, сначала в Бретани, потом у Лиона. Считай, десятки деревень прошли, если не сотни. Хлеба-то везде - завались! Урожай в этом году - девать некуда! А в Париже хлеба нет. Вот отец пишет - очередь с вечера занимают, и то не каждому хватает. И разве это хлеб - серый, с отрубями…
Я чуть было не ляпнул, что гражданам санкюлотам отруби в самый раз, но вовремя прикусил язык. А действительно, почему?
– Париж - большой город, - начал я осторожно. - Крестьяне напуганы, не спешат везти хлеб. Кроме того, не все хотят продавать хлеб по «максимуму» [6]…
Лейтенант помотал головой:
– Я с крестьянами говорил… Многие хлеб в Париж везут, а он - как сквозь землю. Это первое… Потом осел этот…
– Осел?!
Мне показалось, что я ослышался, но Дюкло тут же повторил:
– Осел, гражданин Шалье. Когда мы из Нанта уходили, местный представитель - гражданин Каррье - праздник устроил. Ну процессия, песни - все как обычно. А потом смотрим - впереди осел идет. Гражданин Каррье приказал на осла епископскую митру надеть, а к хвосту Библию привязать…
Я прикрыл веки, чтобы этот парень не заметил мой взгляд. Жаль, что я мертвый…
– Там же все верующие, гражданин Шалье! Как же так можно? Потом гражданин Каррье приказал на площади иконы сжигать и книги священные. В Нанте церкви все закрыли… Вы бы видели, как женщины плакали!
– А мужчины уходили в отряды Шаретта и Рошжаклена [7], - не сдержался я и понял, что когда-то уже слыхал об этом. И об осле, и о закрытых церквах, и об арестах священников…
– Мы хотели в Париж написать, в Конвент. Ведь это провокация, хуже не придумаешь! А потом пришел «Монитор» из Парижа… Так там такое же гражданин Шометт [8] устроил. И совсем недавно - в Лионе. Я даже к гражданину представителю Фуше [9] ходил, а он мне сказал, что это борьба с фанатизмом. Какая же это борьба?!
Я с интересом покосился на лейтенанта. А парень неглуп!
– Гражданин Фуше приказал все часовни и церкви при кладбищах закрыть. А потом собрать Библии, требники - книги, в общем, - и на могиле Шалье [10] сжечь…
Наши глаза встретились, и рот лейтенанта удивленно открылся. Я поспешил усмехнуться:
– Не родственник. Однофамилец.
Гражданин Дюкло, тут же успокоенный, кивнул, но я знал, что солгал этому парню. Точнее, сказал лишь часть правды. Я, конечно, не имел никакого отношения к безумному Шалье, вождю лионских якобинцев, которому отрубили голову двенадцатью ударами тупого топора. Но тот Шалье, чей документ спрятан у меня в кармане, был его двоюродным братом. Подумалось и о другом: такое «родство» может пригодиться…
Тут лейтенанта отвлекли - что-то случилось с одной из повозок, - и я был избавлен от необходимости отвечать на его скользкие вопросы. Хотя для себя я уже давно дал ответ. Конечно, никакой измены в Конвенте нет. Если не считать того, что все эти «граждане представители» - цареубийцы и преступники, чье место - рядом с гражданином Шалье Лионским, которого добрые горожане отправили на плаху. И чем больше Единая и Неделимая будет совершать подобное, тем лучше. Глаза откроются. Они уже открываются…
Эти дни, проведенные в повозке на старом колючем сене, позволили привыкнуть к нелепому ощущению - мертвеца среди живых. Я уже знал, что со стороны кажусь вполне обычным человеком. Я сменил залитую кровью рубашку и попытался очистить плащ и камзол. Те, кто нашел меня, после некоторого раздумья пришли к выводу, что я был контужен в бою у дороги, где какой-то «синий» отряд столкнулся с бойцами армии Святого Сердца. Меня попытались вынести из боя, но те, кто меня нес, были убиты - или ранены, - и кровь их залила меня с ног до головы. Такая версия всех устроила, и я, конечно, не спорил, хотя знал, что эта кровь - моя. Носить покрытый засохшей кровью камзол было неприятно, но я не спешил расставаться с ним. Камзол был частью меня - прежнего, настоящего, того, кем я был. А тот, кем я был прежде, похоже, отличался предусмотрительностью.
Это я понял в первый же день, когда постарался незаметно осмотреть свою одежду. Итак, во внутреннем кармане лежало сложенное вчетверо удостоверение национального агента, в боковом - толстая пачка ассигнатов, которая столь удивила сержанта, решившего обшарить покойника. Деньги - более восьмисот ливров - оказались настоящие, хотя цена этим бумажкам была невысока. Но под подкладкой камзола я нащупал нечто более интересное - тяжелые кружочки, размером (память не подвела и на этот раз) как раз с гинею, которую чеканил двор Его Величества Георга Английского. Двадцать гиней и еще одна монета, какая-то странная. Не удержавшись, я попросил нож и аккуратно достал монету из тайника.
…Три ливра - новенькие, сверкающие хорошим серебром. На одной сторое - крылатый Гений со стилосом, пишущий на большой грифельной доске, возле которой пристроился маленький галльский петух. Нелепая надпись «Царство Разума» и год - не Второй, а истинный - 1793-й. На другой - номинал, непонятная буква «А» и, конечно же, надпись «Французская Республика». В общем, обычная монета, на которую можно прожить целый день, а то и два (благо не ассигнат, а настоящее серебро), если бы не одна странность. Край был испорчен - слева от крылатого Гения чьи-то руки аккуратно вырезали небольшой треугольник. Конечно, деньги обрезают, особенно высокопробные, но здесь дело было в чем-то другом. Я спрятал монету и решил пока ее никому не показывать.
Итак, тот, кем я был раньше, предусмотрел если не все то многое. За эти дни мне уже не раз приходилось задумываться над непростым вопросом - кем я был? Вначале думалось, что невозможность вспомнить собственное имя будет не давать покоя, даже сводить с ума. Но вышло иначе. Я почему-то совсем не волновался. Просто ко многим загадкам прибавилась еще и эта. Впрочем, кое-что я понял сразу. Тот, кого нашли возле вспаханного поля, воевал за Родину и Короля, защищая Лион от орд Кутона и Колло д'Эрбуа. Но смерть встретила его не там, он погиб в самом Лионе, и имя его смерти - Бротто. Я чуть было не спросил у лейтенанта Дюкло, что означает это странное имя, но что-то удержало. Лишь потом я понял, в чем дело. Мне - нынешнему - незачем знать, кем был я раньше. Жизнь прожита, и мне осталось одно - добраться до Парижа и найти «Синий циферблат». А дальше все устроится само собой, ведь мне, мертвому, абсолютно нечего опасаться. Если я и волновался, то не за себя, а за то, что оставил в «Синем циферблате». Но и об этом я старался пока не думать. Успею - Париж совсем близко.
В ближайшей деревне, где отряд намеревался остановиться на ночлег, нас ждал сюрприз. Деревня оказалась битком набита солдатами, но не из Внутренней армии, а почему-то из Западной. Вскоре все разъяснилось. Один из отрядов армии Святого Сердца, прорывавшийся из Лиона на север, столкнулся с батальоном Внутренней армии и был вынужден свернуть прямо на парижскую дорогу. Неудивительно, что в Париже началась паника, и две сотни драгун, которые ждали отправки куда-то на границу с Бельгией, были брошены в сторону Лиона. Здесь, возле этой деревни, и произошла встреча. Кто-то из беглецов сумел уйти, но большая часть - около полусотни - была изрублена возле самой околицы. И теперь победители весело праздновали успех. На деревенской площади местные «патриоты» накрыли столы, Дерево Свободы - неказистый тополек с высохшей кроной - было украшено трехцветными лентами, а хор, состоявший все из тех же «патриотов», пел «Марсельезу» и «Саira» до полной хрипоты.
Рота лейтенанта Дюкло, пришедшая к шапочному разбору, была встречена тем не менее весьма приветливо, и на площади принялись устанавливать новые столы. Не желая участвовать в подобном сонмище, я сослался на строгие рекомендации гражданина Леруа и пристроился в сторонке - в совершенно пустом деревенском кабачке, завсегдатаи которого присоединились к толпе «патриотов». Хозяйка - дама чудовищной толщины с тройным подбородком - была рада закормить своего единственного клиента до смерти, но обедать я не стал и внезапно понял, что очень хочу курить. То, что я прежний не брезговал табаком, стало ясно почти сразу, как только я обследовал карманы камзола. Странно,- но трубки я не нашел ни там, ни в карманах плаща, более того, крошки табака показались какими-то необычными. Не трубочный табак - но и не нюхательный. И я ощутил суетное любопытство. И сейчас, пользуясь удобным моментом, я попросил у хозяйки табаку.
Как я и думал, она выложила на стойку несколько пачек трубочного - очень неплохого, виргинского, но я покачал головой и попросил чего-нибудь другого. Почтенная дама пожала необъятными плечами и заметила, что если у «гражданина» куры денег не клюют…
На стойке оказалась деревянная коробка, обклеенная золотистой бумагой. Я чуть не хлопнул себя по лбу. Конечно! Именно это мне и нужно. «Папелито» [11], а попросту говоря, папелитки - маленькие, на дюжину затяжек каждая. Испанский табак, но не темный, а легкий, ароматный, не чета грубому трубочному.
На радостях я купил всю коробку и с удовольствием сделал первую затяжку. Выходит, такому, как я, все-таки кое-что может доставить удовольствие. Похоже, привычки не умирают вместе с человеком. Мне даже показалось, что табачный дым напоминает мне о чем-то давнем. Я пристрастился к папелиткам не здесь, во Франции, но и не в Испании. Там, где я впервые закурил, было полно трубочного табака, самого лучшего, виргинского, но я стал курить именно папелитки. Кажется, я даже спорил на эту тему с моим другом… Нет, с моим бывшим другом, с которым мы потом почему-то поссорились. Я говорил ему, что здесь, в Виргинии, курят даже барышни, а он усмехался и пытался доказывать дикую нелепицу, будто курение вредно для здоровья. Эту чушь ему поведал некий докторишка из Бреста, где мой друг когда-то командовал полком. Да, он усмехался и уверял меня… «Через пять лет вы пожелтеете, как китаец, Франсуа! И не жалко вам легких!…»
Я вспомнил! Франсуа. Мое имя! Не Жан Франсуа, как написано в сложенной вчетверо бумаге, а просто Франсуа! Нет, не просто! За Франсуа должен был следовать долгий шлейф имен - второе, третье, четвертое, даже, кажется, пятое. Как у моего друга, которого звали Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер дю Матье де Ла Файет. Маркиз де Ла Файет, с которым мы вместе пили дрянное виски в штате Виргиния, недалеко от деревни Маунт-Вернон…
Да, я вспомнил. Мой бывший друг Мари Жильбер де Ла Файет четыре года назад предал Родину и Короля, перейдя на сторону мятежников и убийц. Наверно, я ненавидел его, но теперь ненависть ушла, и я горько пожалел, что его сейчас нет рядом. Он бы помог - ведь там, в Америке, мы помогали друг другу во всем. Под Йорктауном, где мы обложили лорда Корнуэллиса, Мари Жильбер командовал дивизией, а я…
Но тут источник памяти, столь щедро напоивший меня в этот вечер, иссяк. Наверно, это к лучшему, поскольку и того, что я вспомнил, было более чем достаточно. Меня звали Франсуа. Франсуа… Именно так должен был позвать меня Всевышний после того, как я встретился со смертью по имени Бротто. Но меня не позвали. Тот, кто носил когда-то имя Франсуа, не сделал того, что должен, в чем поклялся…
Да, поклялся! Даже странно, что я понял это только сейчас. Там, в оставшейся позади жизни, я в чем-то поклялся, и эта клятва не исполнена до сих пор. Но я не могу ее нарушить, хотя и не помню, какой я дал обет. Ясно одно - это как-то связано с «Синим циферблатом». Клятва не отпускает меня, она сильнее смерти, важнее вечного блаженства…
Я попытался успокоиться. Может, это все было именно так. А может, это всего лишь догадка, такая же смутная, как тени, что обступили меня, загораживая близкое - такое близкое! - небо.
На площади, куда я все-таки завернул, произошли немалые перемены. Столы исчезли, толпа потеснилась в стороны, а в центре, неподалеку от Дерева Свободы, собралась небольшая группа людей, весьма несходных друг с другом.
В центре стоял толстяк в распахнутой офицерской шинели - командир эскадрона. Рядом с ним терся блеклого вида худощавый субъект в черном английском пальто и криво сидевшей шляпе. А за ними трое здоровяков с палашами наголо охраняли двоих - связанных, с черными повязками на глазах. Подсказки не требовалось.
1 2 3 4 5 6 7