Поняли, что не обошлось без чернявой, – и успели-таки! И не достать ее, бедную: глубокий колодец, а веревка перегнила…
Стоял я, губы кусал, себя, дурака, последними словами крыл. Она меня спасла, а я, выходит, ее погубил?
А что делать-то было? Дверь открыть? Купчики, бедняги, открыли! И поди, не хозяину – ей открыли. Нестарые были еще, в соку самом.
А потом я и на кухню заглянул. Заглянул – и пулей выскочил. Выскочил, на колени рухнул…
Вывернуло меня! Ну, как есть, всего наружу! Еле встал, еле до кадки с водой добрел…
Вот почему мясо в похлебке сладковатым было! А я еще над Доном Саладо смеялся, в людоедов не верил.
Долго в себя приходил, все очухаться не мог, меня уже и звать принялись…
– Однако же, сеньоры, чего делать нам надлежит? – вопросил со вздохом Дон Саладо. – По закону должно бы нам сообщить королеве или кому из сановников ее о сем злодействе…
Вещи мы уже собрали, на одров наших нагрузили, купчиков, бедняг, прикопали, как смогли, я из дров крест связал.
…Про кухню да про то, что в леднике я увидел, говорить никому не стал. И про колодец – тоже не стал. Постоял возле него, «Pater noster» прочел.
Эх, цыганочка!
– Сообщить можно, – неуверенно проговорил сеньор лисенсиат. – Да только задержат нас, причем надолго, ибо законы нашего королевства весьма несовершенны…
Вот уж точно. Как бы нас самих в убийцы не записали!
– Сожжем! – решил я. – Дотла! Чтоб только угли остались.
И не возразил никто.
Труп хозяина прямо в зал втащили, посреди бросили, я за сеном в сарай сходил. Дом, конечно, каменный, да крыша деревянная! И внутри дерева полно. Дерева – и пыли.
Дверь конюшни – настежь. Пусть гуляют лошадки. Может, найдут себе нового хозяина – получше?
Все?
– Погоди, Начо! – благородный идальго вздернул бородку-мочалку. – Не все еще сделано, что должно!
Зашел в дом, вернулся. Со щитом. С тарчем тем самым, который brusttartsche.
– Не должно, сеньоры, оставлять сей славный щит в таком месте. Ибо уверен я, что нечестным путем достался он хозяину сего злодейского замка. Пусть же побудет у меня, пока не найдется для него более достойный владелец!
И снова – никто не спорил.
Ну, все.
Амен!
Дым из окон, дым над крышей —
Занялось, раздуло ветром,
Вот и пламя – как из ада,
Словно пекло перед нами!
И почудилось внезапно,
Словно стон – протяжный, долгий
Из земли, из самой тверди,
Будто души убиенных —
И виновных, и невинных,
Ад покинуть тот не в силах,
Словно нас о чем-то просят,
Молят, отпустить боятся.
А огонь все выше, выше,
По двору уже крадется,
Будто нас достать он хочет.
Уж не стон – а рев ужасный.
Набирает пекло силу!
И ушли мы поскорее,
Ад оставив за спиною.
И никто не обернулся!

ХОРНАДА V. О преславной и преужасной битве с василиском
В ушах у нашего рыцаря начало звенеть аккурат после полудня, когда в церквушке, мимо которой мы как раз проезжали, колокол ударил. Гнусно так звякнул – треснутый, поди! Может, оттого и в ушах у него зазвенело?
Об этом всем Дон Саладо нам тут же сообщить изволил, да внимания мы, признаться, не обратили. И вправду – звенит и звенит, оно, между прочим, к деньгам, особливо ежели в левом ухе. Не обратили, а зря!
– Итак, сударь, вы пикаро, да еще с Берега, – подытожил сеньор лисенсиат Алессандро Мария Рохас.
– Осуждать станете? – покосился я на него не без любопытства. – Контрабандист да законы не почитаю?
Хоть он и лисенсиат, в Саламанке и Париже учился, а обычный вроде парень. Ну, усики, словно три дня не умывался, ну, горячий очень. Зато ведь не трус! И не дурак вроде.
…Ехали мы теперь втроем – по пути оказалось. Я на Куло своем поганом, Дон Саладо – на коньке-недомерке, а толстячок – на муле. Крепкий такой мул, большой. Мне за моего Задницу даже стыдно стало…
– Осуждать? – задумался лисенсиат. – Нет, не стану, Начо. Не стану…
И снова думать начал. Я и не мешал – человек он оказался такой: кричит, шумит – а после соображать начинает, гаснет вроде. Слыхал я как-то, что таких холериками зовут, это значит, будто холера на них накатывает – потрясет да бросит.
Дон Саладо тоже беседой нас не баловал – в ушах у него звенело. Ехал себе и ехал.
Ну и ладно.
– Законы наши, Начо, весьма несовершенны, – подумав, продолжил толстячок. – Об этом я уже как-то упомянул, однако добавлю: они порой несправедливо жестоки…
И снова замолчал. А мне интересно стало.
– Такие, как вы, делают доброе дело – благодаря этому во всей Испании нет недостатка в самом необходимом. Увы, ремесла да и промыслы у нас развиваются слишком медленно. Так что контрабанда нас, по сути, спасает – вопреки, увы, законам.
Вот как! Я даже приосанился. То, что мы с Калабрийцем доброе дело делаем, – это я и сам знал, но когда такое Ученый человек признает!
То-то!
– И еще добавлю: самые жестокие законы – отнюдь не самые древние, как можно было бы подумать. Увы, наш век, который отчего-то итальянцы назвали Ренессансом, дает примеры невиданной жестокости и несправедливости. Вы о Супреме [26] слыхали, Начо?
Не хотел – а вздрогнул. Отвернулся, на ветряк дохлый поглядел.
«Ты слыхал о Супреме, Начо?» – спросил меня тогда падре Рикардо. Грустно так спросил. А после улыбнулся – тоже грустно…
– Эти, зелененькие, которые? [27] – не глядя на сеньора лисенсиата, ответил я. – Фратины? [28] Чего-то слыхал…
– Вот и я слыхал, Начо…
Странное дело! Ему-то что до этих зелененьких? Не марран [29] ведь, не мориск. Не священник даже…
…И вообще, чудной парень. То есть не сам по себе. А вот куда и зачем едет? Говорит, в Севилью (потому и по пути нам оказалось), да не просто – а к невесте. Вроде бы доброе дело, но только какой же это жених о своей невесте даже словом не перемолвится? От иных спасу нет – и медальон с парсуной ейной покажет, и стихи всякие прочтет, и про приданое говорить-рассказывать станет. А этот сказал – и все. Отрезало словно! Загрустил – и думать стал.
Или невеста его – вроде ведьмы? Или это я не в ту сторону думаю?
…А еще у него деньги в поясе – ох, немалые деньги! Я-то сразу не заметил даже, а у хозяина покойного – у Императора, значит, Трапезундского, глаз острее оказался. Видать, той ночью за сеньором лисенсиатом главная охота шла!
Хотя деньги – это понятно. Свадьба ведь у парня!
– Это все сицилийцы, – заметил я, дабы разговор поддержать и невежливым не показаться. – От них все беды, сеньор, скажу я вам. И вообще, Сицилия – препаршивый остров!
Надо же, удивился!
– Помилуйте, Начо, при чем здесь…
– А при том, сеньор, что все эти фратины зеленые, что в Супреме служат, сицилийцы и есть. Их король Фердинанд сюда привез, нам на беду! [30]
…И если бы только это! Но не про «Омерту» же сицилийскую толстячку рассказывать. Не поймет ведь!
– Томазо Торквемада – не сицилиец, – ответил он, тихо так, еле слышно. – Но в чем-то вы правы, Начо. Мне кажется, что объединение наших королевств не пойдет во благо. Кастилия всегда славилась своей свободой, Арагон – предприимчивостью и успехами в мореходстве…
Это уж точно! Если чего есть у этих арагонцев – то это моряки. Один Калабриец чего стоит!
– Вот наши монархи и надеялись все сие объединить. А получается, что объединяется кастильский фанатизм и арагонское рабство…
Странное дело, это и падре Рикардо говорил. Тогда как раз свадьба королевская к нам в Севилью пожаловала. Маленький я еще был – а запомнил. Удивился потому что.
– Из Арагона мы взяли инквизицию и рабство. Наши сеньоры хотят ввести тут «дурные обычаи», слыхали? А у них, у арагонцев, начались гонения на марранов, чего и отродясь не было…
Я только плечами пожал – не моего ума это дело. Пикаро рабом не станет, помрет скорее. А насчет «дурных обычаев» – слыхал, как же! И от Калабрийца, и от других. У них, в Арагоне этом, сеньор может горло рабу перерезать и в крови ноги парить. И еще с каждой свадьбы невесту себе требует – на первую ночь.
Вот злыдни! И такое хотят у нас в Кастилии нашей вольной ввести? Да не позволим, понятно! А вообще, не моя это забота.
– Стоит ли об этом, Начо? – заметил лисенсиат, будто и вправду мысли мои услышал. – Хотел бы я у вас о другом спросить.
Оглянулся, на Дона Саладо нашего поглядел, ближе придвинулся.
Зашептал.
Мог бы и не шептать! Рыцарь мой совсем в себя ушел. Не иначе звон в ушах слушал.
И я послушал – то, что толстячок мне шепчет. Послушал – и только руками развел. И вправду, почем мне знать, как да чем беднягу Дона Саладо лечили-пользовали? Да в его глуши, в Эстремадуре этой, всего лечения, поди, для таких, как он, – цепь да ошейник!
Про то, что с Доном Саладо осторожность требуется, я сеньору Рохасу сразу же поведал – от греха. Не удивился он даже – сказал, что еще прошлым вечером о чем-то таком догадался. Уж больно Дон Саладо горячо про Ланчелоте всяких говорил.
– Чему же удивляться, сеньор, – заметил лисенсиат, меня выслушав. – Увы, невежество все еще царит в нашей славной Кастилии. На цепь! Какая дикость! Если и нужна в случае этом цепь, то совсем иная – цепь системы…
Очень мне это слово отчего-то не понравилось. Система, понимаешь!
– Лечение оной болезни нелегко, но все же возможно. И пользуясь тем, что волею случая оказался я в вашей компании…
Щелкнул толстячок пальцами, усиками своими дернул.
– А что? Болезни такие приходилось мне изучать в городе Париже…
И аж глазами заблистал! Смолчал я, но отчего-то не захотелось мне, чтобы сеньор Рохас моего идальго пользовал. Ну никак не захотелось.
Нет, не дам сажать я рыцаря на цепь! И кровь пускать не дам, и пиявки тоже.
Система! Придумал, умник!
А лисенсиат вновь в задумчивость впал, пальчиками своими крутить начал. Мне даже любопытно стало. Ну, ладно, система системой, а где в этакой глуши он аптеку найдет?
Обошлось, однако, без аптеки.
На ближайшем привале (Куло мой опять заартачился, Задница!) сели в теньке на холмике, я уж и плащ на траву постелил – отдохнуть чуток. Но не тут-то было! Достал сеньор Рохас из вьюка бумагу, а к ней лаписьеро [31] свинцовый. И окуляры на нос нацепил. Тут уж и Дон Саладо заинтересовался.
– Не собираетесь ли вы, сеньор, снимать с кого из нас парсуну? Смею вам заметить, что слава моя, увы, пока не такова, чтоб мог я сей чести удостоиться.
– Отнюдь, – ответствовал лисенсиат. – Да и не мастер я насчет парсун. А давайте-ка, сеньор Саладо, пейзаж нарисуем, сиречь местности этой изображение. С вашей помощью. Итак, что вы видите?
– Гм-м…
Оглядел мой рыцарь окрестности, даже ладонь ко лбу приставил. От солнца.
– А вижу я перед собой горы, слева же – замок, а справа вроде как пещера…
– Вот и славно!
Р-р-раз – и забегал свинец по бумаге. Вот и замок, вот и пещера. И горы, конечно. А толстячок все уточняет: сколько у замка башен да насколько горы высоки.
Вот и готово. Поглядел Дон Саладо, одобрил. Точь-в-точь!
– А теперь, сеньоры…
И вновь – свинцом по бумаге. Бегло так, позавидовал я даже.
– Вот, извольте сравнить, Дон Саладо. Не видите ли вы некую разницу?
А что там видеть-то? Второй-то рисунок правильный. Ни гор на нем, ни замка. Холмики, овцы вокруг, домишко скособоченный.
Все как есть.
Задумался мой идальго, бороду мочальную кулаками подпер.
– Понял я, сеньор, и увидел, конечно же, различие. На втором рисунке изобразить вы изволили то, что вам отсюда видно, на первом же…
Не договорил, вздохнул грустно, голову понурил.
– Или не знаю я, сеньоры, что почитают меня всюду безумцем? Но что делать, ежели все органы чувств говорят мне одно и то же? Если бы только зрение, но ведь и слух, и обоняние даже…
– Логика! – вставил я, наш с рыцарем разговор вспомнив. И не только разговор, но и меч пощербленный.
А может, не все так просто?
Лисенсиат, как про логику услыхал, даже крякнул. Поползли вверх брови вместе с окулярами, еле-еле на лбу удержались.
– Однако же, сеньор Саладо, должны вы согласиться, что все прочие видят и чувствуют иначе!
И дернуло тут меня за язык!
– Отчего же все, сеньор лисенсиат? Или мы с вами этих «всех» считали? Мир велик, а мы и треть Кастилии не объехали. Может, за морем где-то или за Пиренеями видят так же, как Дон Саладо?
…На Сицилии, например. Там уж точно на каждом шагу – драконы с людоедами!
На этот раз толстячок запыхтел, на меня воззрился гневно. За то, что я его систему порушил.
– Но, может, Дон Саладо, для начала так поступим: вы о том, что видите, нам говорите, однако в поступках будьте умеренны. А мы с вами вместе рассудим, надо ли за меч браться.
Вновь рыцарь голову понурил. Кивнул.
– Что ж, пусть так и будет. Но не могу я молчать, ежели чую беду…
И тут задумался я. Людоедов с великанами вспомнил – и тех, что на горке, и тех, что на постоялом дворе.
– Говорил я уже, что звенит у меня в ушах. И не было бы в том особой беды, если бы не примета верная. Где-то рядом совсем обретается чудище жуткое, именуемое василиск.
– Простите? – растерялся лисенсиат. – Василиск? Это который basiliscum? Co змеиным хвостом и петушиной головой?
– Да! – костлявый палец взлетел вверх, к горячему солнцу. – Чудище, что над всеми гадами повелевает. Монстр, убивающий взглядом своим и дыханием своим. Адский выползень!…
Скривился сеньор Рохас, а мне не по себе стало. Ну, путается мой дядька в словах, морисков людоедами кличет…
Но ведь не в словах дело!
А если и вправду какая-то дрянь рядом обретается?
И снова меч тот, со щербинкой, перед глазами встал!
– Увы, не взял я с собою зеркало, – вздохнул рыцарь. – А ведь зеркало – лучший способ поразить чудище, ибо мечом рубить его несподручно, так как в случае этом есть опасность глазами с ним встретиться. А сие, как ведомо, – верная смерть!
А я уже думаю-гадаю, как рыцаревы слова на кастильский перевести. По дороге селение скоро быть должно. Не там ли чудище это? Может, мой идальго местного альгвазила [32] почуял? Знаю я этих василисков!
А может, и того хуже?
В общем, не понравилось мне это, страх как не понравилось. И только мы селение это увидели – сразу, как с холма спустились, – я тут же дагу поудобнее пристроил. Мало ли? Да и рыцарь мой подобрался весь, копье у меня забрать попытался.
Ну, копье я ему не отдал, однако твердо решил, что лишней минуты в том селении не задержусь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9