Если она умрет, мама тоже не выдержит, она совсем больная, почти не встает!.. Господин, господин, господин...
Чего ты хочешь от меня, Сон, брат Смерти и Возмездия? Чтобы я каждую ночь снова и снова плакала и умирала видя, как плачут и умирают другие? Какие видения ты приносил моей бабушке, Сон? Как горел наш город? Как деда принесли на щите после той битвы, когда мы победили, а он погиб? А маме? Как папу на ее глазах распинали на кресте? У меня есть клятва, Сон, и у бабушки она была, и у мамы. Покажи! Покажи, чтобы я увидела: клятва исполнена, Рим горит, и все города римские горят, а этого зверя Суллу распинают на кресте — как папу! Не можешь? Какой же ты после этого бог?
— Может быть, ты слышишь меня, сестричка... Бабушка говорила, что мертвые после смерти слышат, пока их не похоронят. А мы с мамой не сможем даже похоронить тебя как положено. Хорошо еще, управляющий разрешил закопать тебя на кладбище, где бродяг из милости погребают. Извини, сестричка, что не плачу, я не могу уже плакать, может, над мамой поплачу, ей совсем мало осталось. Но пусть! Скажи папе, и бабушке скажи, и деду: я все помню. Все сделаю! Пусть не все, пусть я всего лишь убью хозяина, и меня повесят на кресте, как папу. Но это лучше, чем как ты... Извини, извини, зря это я сказала. Вот видишь, теперь я плачу!..
Не отпускаешь, Сон? Не отпускай! Ты — не милосерднее Смерти, не милосерднее Рима! Тот тоже не отпускает нас, нашу землю, нашу Италию. Вы все сильны, но у силы грань, за которой — слабость. Кружи, Сон, дыши в лицо! Вы — не всесильны! Найдется тот, кто страшнее тебя. Найдется тот, кто сильнее Рима! Волку выть на Капитолии!
— Тебе понадобится помощник, Учитель. И не один. И помощница Тебе пригодится. Без людей Ты не сможешь...

* * *
Неладное я заметила на улице — прямо посреди Дороги Сципиона, что через всю Капую идет. Мудрено было заметить, но парень, что за мной увязался, промашку дал. Хоть и небольшую, а промашку.
А все из-за хозяйки, из-за сиятельной! К утру успела я ее разлюбить, мою Фабию Фистулу. Так разлюбить, будто и вправду меня этой римлянке продали.
Все ничего начиналась. Проснулась на заре, по привычке, сбежала вниз — да на гостинщика и наткнулась. К месту пришлось: напомнила ему для верности, что хозяйка моя — матрона с привычками и страх как беспокойства не любит. Оттого и в Капую пожаловала, подальше от римского шума. До полудня отдыхать привыкла, завтрак только из моих рук берет, а иные трапезы обычно в городе вкушает, в гостях...
...Про то, что комната запирается, да не простым замком, а хитрым, сирийским, с двумя ключами, я сразу озаботилась. Нечего госпожу тревожить!
Выслушал меня Слон этот Красный, кивнул понимающе, да и поинтересовался, куда розги доставить: в комнату или на двор задний, под навес, где столб для порки вкопан. А если плеть требуется, то и таковая имеется.
Выскочила я на улицу, словно меня и вправду у столба выпороли всей гостинице на потеху. А чего я ждала? Рабыня — даже у Фабии Фистулы рабыня. «Говорящее орудие», не человек.
Плохо! Я же в это утро я хозяйке своей, мирно почивавшей, столько добра сделать хотела!
Вчера мы с поэтом моим да с Аяксом одноглазым ее, Фабию, не до конца сотворили. Вроде как в луковице — лишь кожуру внешнюю. Носилки, скороходы, палла еще, покрывало...
...Морока! И красивое должно быть, и непрозрачное. И не очень яркое, потому как вдова, не положено. Но — молодая, нравиться еще желает. Нашла! Дорогое покрывало, зато как по заказу.
Из обуви только сандалии на ремешках с заклепками прикупила. Успеется остальное.
Остальным в это утро я и решила заняться. Сама пошла, без Аякса. День ясный, да и положение мое вроде бы определилось. Пособить же одноглазый мне на этот раз не мог. Ну никак! Сандалии — не задача, в первой же лавке, на Острове, купила (две пары да еще полусапожки) и до вечера там оставила. А вот лицо... Хорошо бы по совету Гая готовое купить, знать бы только где!
О лице сиятельном размышляя, я парня этого и подметила.

* * *
Лавка на Дороге Сципиона. Из самых лучших, с двумя пиниями у входа (по-римски — дворцу впору) и с вывеской пристойной. На улицу выходит, но прилавок широкий, далеко вперед вынесенный для пущего удобства. А на прилавке — лица те самые, правда, в разобранном еще виде.
Каким быть лицу хозяйскому? Тоже задача, и немалая. Нагляделась я на матрон римских, но издалека. В господском доме, как хозяйка наша хозяину развод по всем правилам дала, только девицы из тех, что пошустрей, бывали. Девица и матрона сходство, конечно, имеют...
Оно и плохо. Не должна моя Фабия на служанку свою верную походить! Сандалии я на самой широкой подошве подыскала, прическу повыше сделаю, пояс пошире. Но лицо, лицо!
Стою у прилавка, глазами по баночкам да шкатулочкам бегаю — и замечаю, что парень в плаще, молодой да уже бородатый, тоже всю эту красоту изучает. Любопытный — у соседней лавки, где я чуть задержалась, он тоже интерес свой проявил. Тогда я по плащу его взглядом скользнула...
С плащом он и ошибся. Сердце Капуи, форум рядом, лавка со всеми радостями женскими — и сельский увалень, то ли из пастухов, то ли виноградарей. За стенами городскими такие плащи круглый год носят, летом даже, но чтобы тут!
В книжках греческих, где про любовь несчастную, о бедняжке какой-нибудь пишут: «Похолодела». Я не похолодела, камнем взялась. Миф есть, греческий тоже — боги провинившегося в камень обратили, а нутро живое оставили. Стоит бедняга статуей мраморной, из глаз слезы сочатся... возможно, конечно. Лохматого могло по своей надобности в Капую занести, а он время решил убить, мимо лавок пройти, на редкие штучки полюбоваться. Или красотка его в лавке служит, вот-вот выглянет подмигнуть. Все быть могло! Но я, понятно, о другом помыслила, о чем беглой рабыне думать и полагается.
И что делать? Бежать? В лавку зайти да вторую дверь поискать, которая на соседнюю улицу ведет? Кинжал я, понятно, не взяла, а заколкой на улице не повоюешь, случай не тот.
Стою, смотрю. И он стоит — смотрит. Не на меня, на прилавок, только не легче от того. И решила я не спешить. В случае крайнем, последнем заорать попытаюсь, на помощь позвать. Парень — не стражник, не при мече-панцире, так что добрые капуанцы ему и бока наломать могут. Чтоб к приличной девушке не приставал, лохматый! А когда решила, вновь о лице моей хозяйки, сиятельной Фабии Фистуле, задумалась. Лавочник, смекнув, уже выскочил, помощь предложил, горшочки-гребешочки расхваливать стал, но я только рукой махнула. Не суетись, мол. Сама знаю!
А чего я знаю? Вот мудрец один, лысый наверняка, сказанул, что мужчины и женщины — разные создания. Близко, но не одно и то же, вроде как волк и собака. Щенков давать могут, а все же не одного рода. Потому и нравом не сходны, и внешностью, и всем прочим, причем женщины от природы дикие и ума-разума лишенные.
Бред, но не совсем бред.
Мужчина каким должен быть? Какие роду нашему женскому нравятся? Одним (мне, скажем) мытые с песочком причесанные и гладко бритые. Чтобы зубы порошком фрициумом чищены были и подмышки старым козлом не благоухали. Для иных (и таких знаю) мужчина обязан быть бородат, волосат и вонюч.
...Как парень этот! Стоит? Стоит, рядышком уже!
Мужчина самим собой быть обязан, вот оно! А если его белилами намазать да румянами натереть, кому такой полюбится? Полюбится, конечно, но только не женщине.
А мы, женщины? Почему нравимся мужчинам только крашенными, словно статуи? Те, правда, чаще красным мажут, а нам и красный нужен, и белый, и вся радуга в придачу. И нравимся, точно знаем. Сенат римский каждые пять лет эдикты издает, матронам краситься запрещает, да где там!
..Плечом коснулся, случайно вроде. Буркнул непонятно, отвернулся.
Шагнула я к прилавку, взяла в руки первое, что заметила. Палочка кости слоновой, видом, как рука, даже с пальцами. Полезная вещь! Скальптория — вошегонялка, самая сладость для тех, кто понимает. Зачем у лутерия мыться и в термы ходить? Сидишь в гостях — да спину при всех чешешь. Многим матронам такое по душе, сама видела.
Вот к чему меня хозяин, чтоб ему у Плутона кровью харкалось, приучил, — так это к мытью. Бил безжалостно, пока в привычку мертвую не вошло. Убежала — все равно трижды в день мылась и скреблась, хоть у пруда, хоть у колодца.
— Если ты и вправду Папия Муцила, тебе бояться нечего!
На моем родном наречии сказано. А парней лохматых-то уже трое.

* * *
— Не хотели тебя пугать. Извини!..
Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены. Лавка, но другая. И двери закрыты.
— Ты из осков? Ты Папия Муцила?
Я сижу, парни стоят. Один в один, лохматые, широкоплечие, загорелые. Какой из них меня у лавки встретил, Даже сказать трудно. Братья, не иначе.
— Кто спрашивает? — наконец отозвалась. Поняла — Не лjвцы рабов, не лихие люди, не стражники. Говор наш, оскский.
Переглянулись. Один кивнул, второй — тоже, третий лапищу вперед вытянул. Указательный палец согнутый, а нем — перстенек. Простенький такой, медный.
Поглядела, подумала... Подумала — и отвернуться им велела. Самое ценное у меня — под туникой, в шерстяное пояске над пупком, чтоб только с мертвой сняли.
— Вот!
Поглядели...
На моей ладони — тоже перстень. Не медный только — золотой. Но похож, в одной форме лили.
Вновь переглянулись. Поклонились низко.
— Папии Муциле, госпоже нашей, здравствовать и радоваться!
Закрыла я глаза, дух перевела, улыбнулась даже. И так бывает!

Антифон
Перстень и сейчас у меня на ладони. Тяжелый, литой. На круглой печатке — рогатый Бык, попирающий Волчицу. Дедов перстень, бабкино наследство. Сняла она перстень с дедова пальца у погребального костра консула Государства Италия. Сберегла! Словно знала — сгодится дедовой внучке. И не ей одной.
Бык и Волчица. Государство Италия — и Римская Республика.

* * *
— Еще помнишь, Гай?
— Только на греческом. Перевести не успел.
И не надо. Понимаю я греческий. Говорю плохо, а вот разбирать — все разбираю. У хозяина половина рабов в доме по-гречески говорила.
Поглядела в зеркало (удобное, квадратное, где только гостинщик и отыскал?), усмехнулась, потом призадумалась. Мысль удачная, только парик заметят быстро. Прическа надежнее, но вот возни с нею! Особенно если не со своей — с господской. Для матроны прическа — башня осадная. Моя нынешняя, кстати, так и называлась — «гелиопола».
Вздох — очередной, то ли десятый, то ли уже двенадцатый. Сзади вздох, от окна, где Гай Фламиний, клиент сиятельной Фабии, расположился — на табурете, кресла в гостинице не нашлось. Все как в Риме, будь он неладен: матрона прической занята, а клиент-виршеплет стихами ее развлекает. Правда, матронам «гелиополы» служанки сооружают, но тут делать нечего. Сама себе госпожа — сама и служанка. Напросилась!
А постараться придется. Этим вечером госпожа Фабия Фистула первый раз личико свое покажет. И не где-нибудь.
— Что не так, Гай?
Обернулась — и зря. Смутился парень. То ли из-за прически недостроенной, то ли из-за туники. А чем плоха? Как раз для госпожи — из коийской ткани. Дорогая, дороже нет, зато видом, словно легкий дым. И есть — и нет ее. В том-то и хитрость: сверху палла панцирем легионерским, а вот под ней...
— Гай Фламиний Не Тот! — нахмурилась я. — Если по римским обычаям положено при девушках обязательно ухать, так я тебя от этого освобождаю.
Моргнул глазами голубыми. Ямочки, ямочки!..
При чем здесь обычай, Папия? Я... Ты...
Тут я и озлилась.
— Не намекай, не поверю! Стихи сама знаю и книжки про любовь читала. Там все быстро — Амур прицелился, стрелу достал. А дальше: полюбил, томил, молил, не мил, забыл. Верно?
Краснеет, бедняга! Только меня не остановить.
— Мы едва знакомы, Гай! Стать твоим другом буду Рада. А вот Амур, которого ты глазами ищешь, в окошко еще не залетал. И не залетит. Тешить тебя по-дружески не хочу. Не умею по-дружески! А если, извини, сильно чешется, так «волчиц» полно. Стаями кружат!
Зря я так!.. Вскочил, волосы светлые поправил.
— Ты... Не надо, Папия! Бывает, и сам не знаешь: любовь, просто ли влеченье, дружба нежная. Может, все вместе, может, призрак того, что будет, чему случиться после. Когда увидел тебя!..
Теперь и я вздохнула, подобное услыхав. Поэт, что с него взять? Подумала, в окно поглядела, время прикинула. Хватит? Да за глаза, с верхом!
— Гай!
Вздрогнул, не иначе с голосом перестаралась. Подошла к столику, взялась за клепсидру, о недостроенной «гелиополе» вспомнила. Ничего, обойдется.
— Можно проверить все, Гай Фламиний! И чувства можно. Клепсидра на столике. У стены — ложе. Я здесь!
Скользнула на пол туника ткани коийской.
— Две клепсидры — я твоя. Делай со мною, что хочешь, а я помогу. По-дружески. У меня, к сожалению, очень большой опыт, здешние девки такому никогда не научатся. Две клепсидры, Гай Фламиний! И все, навсегда, навечно, до могилы и за могилой. Дружбе нашей конец, а любить ты меня вновь сможешь, только привязанную за руки и за ноги. Недолго — откушу себе язык и задохнусь кровью. И в том клянусь тебе родными могилами и родной землей! Оск такую клятву никогда не нарушит. Выбирай, римлянин!
Из окна — горячий зной. Капли пота у него на лбу. У меня — холод на сердце.
— Прости, Папия! Я... Я сам не знаю. Прости! Не знаю...
Отвернулся, дрогнул плечами. Не стала дальше смотреть, тунику накинула. Не коийскую — свою, льняную. Подошла, поцеловала парня в щеку.
— Теперь знаешь, мой Гай! Не торопи жизнь — смерть примчится. А ты и я долго жить должны, очень-очень долго, мой Гай!
Кивнул, улыбнуться попытался.
— Пойду, наверно!
— Ну уж нет, Гай Фламиний! — усмехнулась я. — Мужчины не должны сдаваться. Сейчас ты нальешь из кувшина немного вина, глотнем с тобой неразбавленного, а потом ты будешь рассказывать о поэзии. Нет, прямо сейчас и приступай! Кувшин на полу, у ложа. Начинай, не оглядывайся!
Постоял, затвердел скулами (прощайте, ямочки!). Блеснули глаза.
— Неразбавленного? Вот уж ни к чему!
Кабы попался ты мне на такие же плутни, трактирщик!
Воду даешь ты, а сам чистое тянешь вино!
Кажется, не ошиблась я в этом парне!
— А что до поэзии... Я уже тебе говорил, Папия: нет у нас, римлян, поэзии.
1 2 3 4 5 6 7 8