Его ладони, шея, щеки, подбородок, ушные раковины, волосы - все было свежо, ухожено. Смеясь, он часто уговаривал меня прижать большой или указательный палец к листку бумаги, лежащему на столе, и, когда я это делал, кривил губу и просил: "Ну, подними",- а потом заявлял: "Ну вот, Влерик, ты обладаешь природным магнетизмом". "А ты?"- глухо спрашивал я, и Вадим прикладывал свой палец, прижимал к бумаге и поднимал - и так десять раз десятью пальцами, и каждый раз лист не шевелился, оставаясь на столе. "Ничего,- успокаивал меня брат,- не переживай, Влерик, ты хоть и Ромеев, но все же другой. Ты ведь читал "Историю Рима", что я тебе давал? Помнишь, что там говорилось о неравенстве?" Он много читал. В его комнате было полно книг, которые он доставал неизвестно где,- у отца была только мизерная полутехническая, полуприключенческая библиотека. Когда я перешел в десятый класс, брат, давно уже студент, однажды застал меня рассматривающим его книги, я вздрогнул от неожиданности и выронил одну. Я испугался - брат не выносил тайных визитов в свою комнату, особенно моих,- и быстро что-то пробормотав, вышел. А вслед услышал смех - добродушный, неожиданный. На следующий день, в воскресенье, я сам подошел к нему, ощущая стыд и одновременно что-то, похожее на желание твердой воли. Вадим в плавках - мощный, загорелый - лежал на залитой солнцем постели, и я, стараясь говорить беспечным тоном, попросил его посоветовать мне что-нибудь прочесть. Брат, глядящий до этого в потолок и кусающий губу, удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, прищурив глаза, словно видел меня впервые: - Ну и ну! Мы уходим в поход? Мы тоже уходим в поход? - Какой поход?- спросил я. - Просто я видел у тебя ТациЂта. - ТаЂцита,- поправил Вадим.- Да нужен ли он тебе сейчас?.. Начни с Эпикура, это основа всего. - Что именно Эпикура? - Мы уходим в поход,- повторил брат, улыбаясь,- мы уходим в поход. Мы хозяйке давно за квартиру должны. Но, увы, после нас там оценщика ждет грязный пол, потолок и четыре стены... - Так с чего начать?- спросил я. - Я составлю тебе, Влерик, список книг, которые нужно прочесть в первую очередь. А самое главное - запомни это сразу, сейчас: никогда не читай о мелких народах и мелких цивилизациях. - Почему, неинтересно? - Изучая мелочь, будешь сам мелким, Влерик. Брат внимательно смотрел на меня серыми глазами; пожалуй, глазами мы отличались больше всего. У меня были голубые, как и положено страстной родительской надежде, а у него почти без цвета, даже не серые, вообще никакие. В них дрожал спокойный смех - беспощадный ко всему, что его окружало. "Ты и так мелкий,- говорил этот взгляд,- но можешь стать больше, может быть, даже больше меня, но только если я окончательно плюну на все". Моих способностей догнать его явно не хватало. Он опережал меня в возрасте, что бы я ни делал, мне не перепрыгнуть эти шесть лет. Я мог бы стать триумфатором в живописи, ведь я учился в художественной школе, рисовал, ходил в парк на этюды. Но похвалы учителей и гордые вздохи родителей наполняли меня отвратительным стыдом, я понимал, что брат в силах создать какую-то другую, новую красоту. Я прочитал письма Эпикура и вдруг понял, что я тоже что-то значу. Радостный, я отправился к брату, чтобы просто с ним поговорить. Он посмотрел на меня и сказал: - Ты, братик, попался на крючок наслаждения,- и рассмеялся. - Но это же так правильно,- сказал я. - Ничего... полезно,- продолжал Вадим.- Все великие попадались на эту наживку, но также - подумай об этом, Влерик,- и великое множество мелких. Знаешь, когда начинается глупость? Когда с первой открытой истиной носишься больше чем два часа. Я имею в виду твое сияющее лицо, Влерик. Конечно, наслаждение прежде всего. Вот скажи,- взгляд брата стал пристальней,- тебе нравится рисовать? - Да. - А почему? Зачем это тебе, братик? - Мы с папой говорили,- быстро сказал я,- потом я поступлю в Ленинградскую академию. - А потом? - Потом? Ну, не знаю. Выставки всякие... В Союз художников вступлю. Брат откинул голову назад и засмеялся, хохотал он звонко, от всей души, но мне всегда казалось, что звуки его смеха таят для меня унижение. - В Союз художников?- переспросил брат.- А захлебнуться не боишься? Учти, ты ведь залезешь в середину. Знаешь, что такое середина? Я молчал, тихо, про себя, ненавидя его и его смех. - Лучше быть ниже середины. Вот как наш отец - и на шахте, и стихов не пишет. И это прекрасно, Валера... Я вздрогнул, он редко так меня называл. - А те, кто в середине - их полно,- это и есть богемная шваль, отбросы, их едят крысы, едят каждый год, а они все равно жиреют и плодятся. Эти средние поэты, художники, музыканты лучше бы не портили всем слух своим бренчанием, а спустились бы под землю, как отец.
2
Впервые брат перестал видеть во мне только объект для своих игр и развлечений, когда мне было лет семь и мы в летний день сидели на кухне друг против друга и ели вишню. Вадим, откинувшись на стуле, стрелял косточками в окно. По радио звучала музыка. - Ладно,- громко сказал брат,- так уж и быть, скажу тебе, где тайник Флинта, но с одним условием. Тайником Флинта служило потайное место у нас в доме, где Вадим или я что-нибудь прятали: деньги, жевательные резинки, конфеты, апельсины, марки, значки. У каждого из нас был свой тайник, и, если он открывался, нужно было сделать новый. Раз в месяц брат придумал устраивать "Дни сокровищ", когда в поисках спрятанных предметов мы переворачивали весь дом, причем Вадим чаще всего находил спрятанное мной, а я - почти никогда. Неделю назад брат показал мне новенький компас на кожаном ремешке, покрутил им в воздухе и спрятал. Я думал об этом компасе и днем, и ночью, так как третий раз посмотрел фильм "Остров сокровищ". Я видел компас во сне: я в пиратской одежде на деревянной лодке посреди океана, и в руках у меня только этот компас, который разросся в моем воображении до настоящего, позеленевшего от времени компаЂса. Я пересмотрел все щели и закоулки в нашей квартире, а брат только посмеивался. И тут мне представилась возможность завладеть сокровищем. - Скажешь, что это за музыка,- брат кивнул в сторону радио,- скажу, где компас. Я задумался, с каждым усилием чувствуя, что безнадежность погружает меня в темноту, где одна за другой вспыхнули точки света,- они как кометы, пробили мое черное поле - территорию страха и детства,- и одна точка вырвалась вперед. - Полонез Огинского!- тихо воскликнул я. Брат разжал кулак и ссыпал горсть вишневых косточек в тарелку. - Верно,- кивнул он, и я увидел в его глазах прежнюю скуку. С тех пор это и началось: как только пятна света выносили меня вперед, его разум и воображение шагали дальше, в какие-то нечеловеческие страны. Брат вышел из кухни, но я догнал его. - Где же тайник Флинта? Он посмотрел на меня сверху вниз - большой, высокий, сильный, с блуждающим пятном пустоты в глазах - и вытащил компас из кармана брюк. - Держи, Влерик,- сказал он, улыбаясь куда-то в сторону,- все тайники уже разрыты. Моей второй страстью, привитой, конечно, Вадимом, стало сочинительство. Тогда еще не наступило время, когда брат бросит свои тетрадки на диване или письменном столе - на виду у всех. Я еще не знал, что он писал и пишет, сочиняет стихи, бесконечные обрывки рассказов и повестей, но импульс желания, блуждая в его крови, в конце концов по невидимым, тайным сосудам влился в мою - маленькую, жидкую, но того же цвета. Я скрывался в своей комнате и дрожащей от восторга рукой писал главы обширного романа "Материк в огне". Это случилось осенью, когда я перешел из первого класса во второй. Роман включал в себя историю двух выдуманных стран. Книга начиналась так: "Недалеко от Африки есть две страны: Урия и Гипия. Однажды урии захотели напасть на гипов..." Названия стран тоже влил в меня брат: как-то раз я услышал, как он говорил кому-то из друзей в своей комнате: "Урия Гип... Ты когда-нибудь слышал, что такое Урия Гип?" Уже начав писать, я сразу понял, что тайна скоро раскроется. Мне было заранее безнадежно ясно, что если выведенный под именем Урии дух моего брата начинает борьбу с Гипом, то есть со мной, то ничто не способно скрыть этот бой от главного вдохновителя, от того, кто создал этот мир,- от Вадима. Брат не прилагал никаких усилий, чтобы раскрыть тайну, он редко заглядывал ко мне в комнату, он не думал всерьез ни о ком, кроме себя, но его жестокой, скучающей натуре требовались игра, развлечение, и он всегда точно и спокойно знал, что моя тайная жизнь никуда от него не скроется. Около недели я тщательно прятал тетрадь с главами романа в дальний угол последнего ящика письменного стола, в часы вдохновения доставал сочинение, писал, всем своим видом показывая, что решаю задачи по математике, которую уже начал уныло ненавидеть. В комнате Вадима по вечерам играла музыка, от громких звуков у меня болела голова, росло раздражение, я иногда прибегал к матери и отцу они сидели в большой комнате и смотрели телевизор. Не смея жаловаться, я садился на ковер, но мать все понимала, со вздохом вставала с кресла и шла в комнату брата - просить, чтобы он убавил громкость. - А!- смеялся Вадим.- Влерик, наш талантище, уроки учит. Брат никогда не мучился над домашними заданиями. Может быть, он вообще их никогда не делал, даже в начальных классах, хотя, конечно, это я мог только вообразить. Я скрывал свое сочинение, будучи уверенным, что рано или поздно брат узнает о нем. В моем выдуманном мире шли непрерывные войны, я сладострастно убивал и вновь рождал своих героев, меняя только имена. Я выдумал новый язык, на котором говорили урии и гипы, названия городов, вооружений. Гипы постоянно сражались с уриями, наступали, захватывали города и территории, но в конце всегда оказывались ни с чем. Я намеренно заставлял своих героев возвращаться к самому началу попыток. Мне это нравилось, я острее чувствовал беспрерывность, которая необычайно расширила мой горизонт видения мира. Но час откровения приближался - я прозревал, что нуждаюсь в кормчем более, чем в самом себе. Меня нес какой-то поток, некоторое время, пытаясь преодолеть тяжелый, настойчивый зуд желания, я упорствовал, а потом вдруг очутился у комнаты брата и переступил наконец границу, чтобы, затаив дыхание, собраться с духом и сказать. И я сказал - быстро и радостно,- постепенно мой тон выравнивался, рассказ становился более существенным. Брат смотрел на меня взглядом усталой змеи, а вся его поза - на диване, ноги врозь и руки над головой - была позой падишаха, которому приговоренный принес раньше времени свою не отрубленную еще голову. Позже, через много лет, я сравнил это ощущение с другим. Служа в армии, я был в увольнении и увидел комендантский патруль - до него было метров сто. Я мог бы пройти мимо, но неведомая, тяжелая, как ртуть, сила понесла меня прямо на майора, у которого было тоже усталое и немного циничное лицо. Остановившись перед ним и отдавая честь, я отрапортовал: "Рядовой Ромеев, нахожусь в увольнении, воинская часть такая-то..."- а майор, безжизненно улыбнувшись, спросил: "А что, рядовой Ромеев, я разве подзывал вас?" Вадим, не перебивая, выслушал меня, протянул руку и сказал: "Дай-ка почитаю..." Мое сочинение всерьез заинтересовало его. Много позже, перед тем как уехать, брат задумчиво признался мне: "Твой "Материк", Влерик, напомнил мне, как ни странно, "Илиаду"... Ты еще не читал?" Я сказал, что нет. "Ну так вот,- продолжал Вадим,- "Илиада"- очень темная книга, она затемнена временем, и там все обаяние в сражениях, люди воюют друг с другом - вот и все. Но если представить, что это детство человечества, как твое, то, выходит, и не могло быть иначе. Чем больше взрослеешь, тем больше чувств. Отправь твой "Материк" в то время - и, может быть, был бы готов второй Гомер". Я пережил немало стыдливых минут, когда брат вслух перечитывал отдельные фрагменты моего сочинения, насмехаясь над комичностью стиля и орфографическими ошибками. Он сразу принял игру - ведь он всегда скучал, несмотря на обилие школьных друзей, из которых я сейчас не помню ни одного лица, вероятно, брат их не любил, а просто принимал. Он скучал часто, брезгливо, зло, а сейчас я преподнес ему целый мир, которым он, не напрягаясь, мог занять себя в свободное время. Вадим принял деятельное участие во всех придуманных сражениях, заняв позицию уриев, которых беспрерывно атаковали гипы, терпя поражения. Его подвижный, чуткий ум занимал сразу обе стороны, он придумывал имена моим солдатам, разрабатывал тактику их действий. Мгновение - и начал существовать параллельный мир, не отмеченный ни на одной карте, с городами, войнами, восстаниями и перемириями, и это волновало только двоих людей на земле - братьев, один из которых был старше другого на шесть лет. Может быть, он интересовался "Материком", как взрослый - "Илиадой" Я составил на листе ватмана карту Урии и Гипии, Вадим раскрасил ее, я повесил карту над своей кроватью и каждое утро передвигал по ней фишки пластилиновые шарики с булавкой,- быстро фиксировал в "Материке" очередное наступление, а затем, уже на кухне, говорил брату: "Вадик, а гипы окружили пятнадцатую дивизию уриев у морского берега". На что брат, усмехнувшись, ровным, уверенным голосом отвечал: "Да, но ты разве забыл, что на помощь дивизии был послан флот? Так вот, супермощный линкор уриев показался на горизонте и обстрелял позиции гипов шестидюймовыми снарядами". Потом мы собирались в школу, я во второй класс, Вадим в восьмой. Я никогда не шел рядом с ним. Я всегда старался выйти из дома минут на пять позже - такой распорядок сложился сам по себе, без единого слова с его стороны.



1 2