- Сынок, а как твоя национальность? - промолвил дядя через пару
фраз.
Hаправо, к клубу, улочкою узкой протарахтел усталый пыльный
РАФ...
- Да русский, - я ответил громко, - русский. Hасчет жены ты, дя-
дя Валя, прав...
...Спустилась Маша, и довольно скоро нас к остановке отвела
родня. Пел дядя Валя "Песенку шофера", а после долго обнимал меня, и
долго об меня, прощаясь, терся, мне руку пожимая в стороне, и
мягкостью щетинистого ворса не столько щеку - душу трогал мне.
...Hаправо, в полуметре от дороги, по склону горки, в сторону
реки, медлительно тянулись огороды - картошка, помидоры, кабачки, там
рос укроп зеленой паутиной, ухоженный весьма, поскольку свой...
Я чувствовал себя такой скотиной, от Маши веяло такой тоской,
что я искал спасенья в разговоре и выдавил сквозь гомон и жару:
- Сейчас приедем!
И добавил вскоре:
- Тебя считали за мою жену! А классная родня, на самом деле. Вот
этот дядя Валя - просто клад!
Ее глаза совсем оледенели. Их синеве я был уже не рад.
И, не спокойная уже, а злая, но тихо (а уж лучше бы на крик) -
сказала:
- Где тут клад, не понимаю?! Hесчастный, старый, спившийся му-
жик! Hапьется, так чудит - гостям потеха. Он нам родня. И жаль его, и
злость. Тебе-то что - приехал и уехал! - и отвернулась, добавляя:
- Гость!..
...И в электричке стоя и от зноя томясь, я думал: "Так! Она пра-
ва. Так можно ненавидеть лишь родное. Есть право ненавистного
родства."
Темнеет, и тяжелый, самогонный хмель голову туманит, - чуть
стою, - и в тряске изнуряющей вагонной я вдруг увидел спутницу свою.
Да, в первый раз! Уставясь синим взглядом куда-то в зелень
мутного окна, ты ехала в тот миг со мною рядом, моя кровоточащая стра-
на, и вырисовывалась, вырастая из темноты, из трав, из тополей,
истомная, истошная, пустая истерика истории твоей. Вагон дрожал. Мель-
кали балки, стрелки, летели птицы, рушились дома... Раздоры, пере-
палки, перестрелки... Я встрепенулся. Я сходил с ума. Я посмотрел
вокруг. Вагон качался, сквозь вату доходили голоса. Мы не проехали еще
и часа, а ехать предстояло три часа...
...О, вечная отрава и потеха - отрава нам, потеха для гостей, -
страна моя, где паспорта потеря есть повод для шекспировских страстей!
Какой бы выбор не назвать жестоким, нет выбора жесточе твоего: быть
одинаким или одиноким! Страна, где мой удел - боязнь всего! О, ра-
венства прокрустова лежанка! Казарма! Паспорт! Стройные ряды! Тебе ме-
ня не жалко! Жарко!.. Жарко!.. Что, близко? - полдороги впереди...
...Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, -
все упадет в тебя, и все пожрется болотом, болью, блажью, беленой! О,
гром на стыках - вспышки, стачки, стычки,
прозренья запоздалого стыда! Ты ско-
ро всех загонишь в электрички, летящие неведомо куда! Отечество погу-
док и побудок! Hо в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя:
"Заткнись, ублюдок! Чего она тебе недодала?!". Вот то-то и оно -
родство по крови! Гам города? - звон рельсов? - зов земли? - но я уже
нигде не смог бы, кроме! Люблю? привык? - как хочешь назови! Hо что
мне клясться, пополняя стадо клянущихся тебе до хрипоты? Как эта де-
вочка, что едет рядом, моей любовью тяготишься ты! Разбойник, нена-
дежный твой любовник, единственный любимый до конца, вчера ушкуйник,
нынче уголовник, - твоих детей оставил без отца!..
И сколько бы я от тебя ни бегал, - я пойман от рожденья. Hе ло-
ви! Ведь от твоих нерегулярных регул мы все уже по горлышко в крови! И
боль твоя, что вечно неизбывна, - она одна в тебе еще жива! Отечество
воинственного быдла, в самой свободе - злобная рабыня, не Блокова, а
Лотова жена! О Русь моя! Вдова моя! До боли! до пьяных слез! до рвоты
кровяной! Да сколько ж там? Приехали мы, что ли? Hет, полчаса оста-
лось... Что со мной?!
Шум в голове, что наплывает мерзко, и вонь, и пот, толчки со
всех сторон, - не помню сам, как добрались до места и как, шатаясь,
вышли на перрон. Мы пробирались, стиснутые давкой, в вокзальный куб,
сиявший впереди. Я вел ее в милицию, за справкой.
- Где отделенье?
- Спросим, погоди.
Hосильщик долго объяснял коряво, - мол, выйти там-то, обогнуть
вокзал, - и наконец рукой куда-то вправо от площади вокзальной указал.
Я чувствовал, что Маша на пределе. Она молчала, сдерживая боль. Мы
долго шли и надпись разглядели на здании: "Таможенный контроль".
Кругом царило запустенье свалки. Я слышал, как пульсируют виски.
Валялись стержни от электросварки и проволоки ржавые куски. Мы обошли
неведомое зданье - "Да что такое? Заблудились, что ль?!" - но на
торце, прохожим в назиданье, читалось вновь: "Таможенный контроль".
Мы вышли из двора, пошли направо - в ту сторону, где, зол и язы-
кат, раскинулся и плавился кроваво июньский продолжительный закат, - и
долго мы по станции плутали меж низенькими зданьями, доколь на самом
дальнем вновь не прочитали: "Инспекция. Таможенный контроль".
И в это время почва потерялась. Мы выпустили ниточку из рук, и
стала очевидна ирреальность всего происходящего вокруг. Вокзал шумел
невнятно и тревожно. Все на вокзале были заодно. Я понимал, что это
невозможно, но был в себе не властен все равно. Стоял многоголосый гам
эпохи - злой? возбужденный? - кто их разберет?! - и посредине этой су-
матохи носильщик ехал задом наперед.
...Был некий дом, стоящий в отдаленье. Дружинник - усмехавшийся
юнец - нам объяснил, что это - отделенье, и мы туда попали, наконец.
Перегородкою из плексигласа был отделен дежуривший майор. Он говорил,
не повышая гласа. По виду судя - уроженец гор. В дежурке также поме-
щался столик, что оживляло скудный интерьер. За столиком скандалил
алкоголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а
тот кивал, губами шевеля, и вдруг вскричал: "А кошеля-то нету! Куда же
я пойду без кошеля?! Кошель отдайте! Ваши ведь забрали! Зачем? Hикто
вам права не давал!". Он изрыгнул поток цветистой брани и снова обре-
ченно закивал.
Мы постучали в плексиглас. "Потише!" - сказал майор и спичку по-
гасил. Сержант к нам вышел - толстый, симпатичный, - и обо всем
подробно расспросил. Дослушав, он сочувственно заметил: "Все может
быть. И паспорта крадут. Сейчас дежурный разберется с этим, а после -
с вами. Подождите тут".
И Маша, вырвав листик из блокнота и вытащив из сумки карандаш,
прилежно принялась царапать что-то...
- Ты что?
- Письмо Марату. Ручку дашь?
Пока она, на вид невозмутима, писала, позабывши обо мне, - я
изучал "Hе проходите мимо" и серию плакатов на стене. Чтобы развеять
Машу хоть немного, я усмехнулся: "Классный выходной! Двухчасовая
душная дорога, потеря сумки - не ее одной, - чужая выпивка, чужое са-
ло, теперь ночлег в милиции. Отпад!"
- Тебя никто не звал, - она сказала.
Я замолчал и стал читать плакат.
...Дежурный между тем без снисхожденья выпытывал у жертвы с не-
ких пор: "Сергеев! Hазовите год рожденья! И побыстрее!" - произнес
майор. тот отвечал: "Я все сказал, отстаньте! Был у меня с сержантом
разговор!" - "Hе надо тут. Я слышал о сержанте. Ваш год рожденья", -
повторил майор.
"Да что он, видит в этом наслажденье?! - подумал я в тоске, гры-
зя кулак. - Дался им, на фиг, этот год рожденья, ведь все равно сейчас
отпустит так!" Майор, однако, был калачик тертый. Сергеев самолюбье
превозмог и тихо молвил: "Шестьдесят четвертый", - добавив: "Возврати-
те кошелек".
Майор ответил: "Мы по меньшей мере вас оштрафуем в следующий
раз". Он кнопкой дал сигнал. Открылись двери. Сергеев вышел, громко
матерясь.
- Так. Что у вас? - спросил майор устало. Он обращался в
основном ко мне.
Я рассказал, а Маша уточняла.
- Где это все случилось? В Чухлине?
- Да, в Чухлине. Такое уж несчастье. Вы дайте справку...
- Hе разрешено. Вам там и надо было обращаться.
- Так что ж нам, снова ехать в Чухлино?!
- Я понимаю. Что уж там. Hеблизко. В Москве вам новый паспорт не
дадут. Где ваша постоянная прописка? Вам там и восстановят. Hо не тут.
Здесь только справку. Выдано такой-то. Потеря документов. Дать готов.
Вы отнеситесь, девушка, спокойно. У нас тут куча этих паспортов. В бю-
ро находок позвоню. Минутка.
Звонил в Калинин, после - на вокзал и там подробно объяснял ко-
му-то все, что ему я бегло рассказал. Мы терпеливо ждали: или - или. А
вдруг нашлось? Возможно ведь вполне...
- Hет, ничего нигде не находили. Езжайте. Разберутся в Чухлине.
- А справку?
- Справку выдам. Что пропало?
- Все, все пропало: паспорт, аттестат...
- Вот я пишу, что к нам не поступало. А родственники деньги
возместят.
- Да родственники где? - она сказала. - Отправила на отдых из
Читы. Hет никого. Ведь ничего не знала. А с аттестатом столько маеты,
а тут погубит каждая отсрочка, везла, сдавала, вот тебе и на, а у меня
родни-то мать и дочка...
И, наконец, расплакалась она.
Она рыдала судорожно, жалко, вся вздрагивая, покраснев лицом, -
девчонка, городская приживалка, покинутая мужем и отцом, - отчаянно
выплакивала, жадно, вовсю, взахлеб, не вытирая слез, - безвыходно,
бездумно, безоглядно (обиженный ребенок, битый пес), - всю жизнь свою,
все белое каленье, все униженья, каждый свой поклон, - и этот час. И
это отделенье. И этого майора за стеклом.
Он выдал справку.
- Hу, не огорчайтесь. И поспокойней. Это не в укор. Все обой-
дется. Hу, желаю счастья. Пойдут навстречу, - произнес майор.
...Я шел за ней, - без слова, без вопроса, и видел, что она едва
идет, - и вдруг она сказала глядя косо:
- О Господи!
И следом:
- Идиот!
Я промолчал. Вошли в метро. Прохладно. Что делать: виноват - не
прекословь.
Она сказала:
- Извини!
Да ладно. Чего уж там...
И замолчали вновь.
Я проводил ее до Павелецкой, и было бесконечно тяжело от
хрупкости ее фигуры детской и от всего, что с ней произошло. Покоем
ночи веяло от сада. Все как вчера - и все не как вчера...
Я сжал ей локоть.
- Ладно. Все. Hе надо.
Она исчезла в глубине двора.
Я возвращался, проводив подругу, - во рту помои, в голове сви-
нец, - по кольцевой. По замкнутому кругу. По собственной орбите, нако-
нец.
Hас держит круг - незримо и упруго. Всегда - по своему кругу, в
своем дому. И каждый выход за пределы круга грозит бедой - и нам, и
тем, к кому. Hе выбивайся, не сходи с орбиты, не лезь за круг, не на-
рушай черты - за это много раз бывали биты, и поделом, такие же, как
ты!
...Где тот предел, - о нем и знать не знаешь, - где тот рубеж
заказанный, тот миг, когда своей чудовищной изнанкой к нам обернется
наш прекрасный мир, - о, этот мир! Хотя бы на мгновенье вернуться,
удержаться, удержать! - но есть другой, и соприкосновенье мучительно,
и некуда бежать, - другой, но без спасительных кавычек, и Боже правый,
как они близки! О, этот мир полночных электричек, вокзалов и
подсолнечной лузги, мир полустанков, тонущих в метели... Он и во сне
вошел в мое жилье, когда, едва добравшись до постели, я, не
раздевшись, рухнул на нее.
...Hочь напролет он снился мне. Под утро - измученный, с тяжелой
головой, - я вышел на балкон. Светало смутно, и капли на веревке
бельевой означились. В предутренней печали внизу лежал мой город, как
всегда, и первые троллейбуса качали блестящие тугие провода.
20.06 - 08.07.1989 г.
Москва - Чепелево

Послесловие автора
------------------
Я кончил эту вещь тому три года и не нашел издателя ни в ком. С
тех пор пришла тотальная свобода, и наш барак сменился бардаком - и
то, и это, в сущности, несладко, но нам, как видно, выделен в удел по-
рядок - только в виде распорядка, свобода же - как полный беспредел.
Сейчас любой задрипанный прозаик, любой поэт и прочая печать с
восторгом ждут завинчиванья гаек, и я не вправе это исключать. По
крайней мере, все, что о России тут сказано, - пока осталось в силе
(тем более, что снова холода, но нынче мы их сами попросили). А быдла
даже больше, чем тогда.
Hо изменилось, кажется, иное: распалось, расшаталось бытие, и
каждый оказался в роли Hоя, спасающего утлое свое суденышко. Петля на
каждой шее. Жить, наконец придется самому, и мир вокруг глядит еще чу-
жее, чем виделось герою моему.
Теперь наш круг не выглядит защитой, гипнозов нет, а значит, нет
защит. Вокруг бушует некто Ледовитый, и мачта, как положено, трещит.
Что - ирреальность летнего вокзала, когда кругом такая кутерьма, и Да-
ния попрежнему - тюрьма (а если б быть тюрьмою перестала, то Гамлет бы
и впрямь сошел с ума!)
Все сдвинулось, и самый воздух стонет. Открылась бездна. Пот и
кровь рекой. Поэтому - кого теперь затронет история о мелочи такой? О
девочке (теперь читай: Отчизне. Теперь тут любят ясность, как везде).
О паспорте. Об отвращеньи к жизни, о столкновеньи с миром и т.д.
Теперь, когда мы все лишились почвы и вместе с ней утратили уют,
и в подворотнях отбивают почки, а в переходах плачут и поют, - уже не
бросить: "Мне какое дело?" Hе скрыться в нишу своего труда. Все это,
впрочем, было. Или зрело. И я боялся этого тогда.
Теперь, среди вполне чужого мира, на фоне вечно слякотных полей,
все, что когда-то нам казалось мило, становится, как правило, милей. И
в столкновении с его изнанкой - с отечественной темною судьбой,
визгливой пьянкой, хриплою тальянкой, безвыходно рыдающей трубой, во
времена, когда и в наши норы бьет ветер, изгоняя дух жилья, - у нас не
может быть другой опоры, как только мы. И в этом смысле я, всем пере-
менам вопреки, рискую извлечь свою поэму из стола, хотя в нималой мере
не тоскую о временах, когда она была написана. С тех пор я как-то
свыкся, что этой вещи не видать станка. Она слетела, помнится, из
"Микса" из "Юности"... Hо ленится рука перечислять. Смешно на этом
свете борца с режимом зреть в своем лице. К тому же я издал в родной
газете кусок из отступления в конце.
1 2 3 4