унитаз дешево
Прочитав позже "Полтаву", Николай Тургенев сравнил автора с одописцем и графоманом графом Хвостовым. Воспевание войны, а также подвигов тирана Петра I было Тургеневу чуждо. "Полтавская битва...- писал Пушкин в верноподданническом предисловии к поэме,- утвердила русское владычество на юге; обеспечила новые заведения на севере и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем". Мало того, в эпиграфе царь назван триумфатором. В чисто литературном плане в "Полтаве" просматриваются аналогии с байроновским "Мазепой".
Вероятно, психоаналитики найдут иные связывающие нити, но отметим то, что кажется нам важным. В поэме, которую уже полтора века именуют героической, патриотической, воспевающей военные подвиги, Петра и пр., главной темой является нечто совсем иное.
Тема доносительства не оставляла Пушкина во время работы над "Полтавой", ведь работа протекала параллельно с личными неприятностями поэта, связанными с вербовкой. Оголив суть сюжетного хода, рискнем сказать так: "Полтава" - поэма о доносе. Основным стержнем, вокруг которого Пушкин завязывает весь конфликт, становится донос Кочубея "на мощного злодея предубежденному Петру". Между прочим, друзья Пушкина сразу именно так и поняли содержание поэмы, хотя никто не связывал текст с жизненной ситуацией поэта. "Недавно, заходя к Пушкину,- записал Алексей Вульф, ухватив суть,застал я его пишущим новую поэму, взятую из Истории Малороссии: донос Кочубея на Мазепу и похищение последним его дочери".
Пребывая в рискованной ситуации и уклонившись от сотрудничества с тайной полицией, Пушкин донес государю на самого себя. Принеся себя в жертву, признавшись в сочинении "Гаврилиады", то есть как бы раскаявшись, он надеется, что наказание его минует. "Донос на гетмана-злодея царю Петру от Кочубея" в поэме "Полтава" - тоже в каком-то смысле самодонос, ибо донос на Мазепу не может не коснуться жены Мазепы - дочери Кочубея. От доноса страдает и сам Кочубей. Пушкин пишет в примечании: "Тайный секретарь Шафиров и гр. Головкин, друзья и покровители Мазепы; на них, по справедливости, должен лежать ужас суда и казни доносителей". Вразрез с пристойной русской традицией ("Доносчику первый кнут") Пушкин защищает и морально оправдывает доносителя Кочубея.
Выскажем впервые мысль, которая давно нас занимает: унижение, через которое государство протащило Пушкина, склоняя к сексотству, оказало на поэта влияние более сильное, чем это принято считать. Немного осталось воспоминаний: поэт по очевидным причинам вынужден был не распространяться на столь щекотливую тему. Но подсознательно, как видим, мучившая его проблема доносительства выливалась через творчество. В апреле 1828 года секретная служба Бенкендорфа недвусмысленно предлагает Пушкину сотрудничество, в апреле же он начинает поэму о доносе Кочубея на Мазепу. Покаянное письмо, то есть донос на самого себя с признанием авторства "Гаврилиады", Пушкин пишет 2 октября, а первую главу "Полтавы", содержащую историю доноса, завершает 3 октября. Можно ли считать это случайным совпадением?
В то же время, с конца августа, Пушкин набрасывает черновик стихотворения "Анчар". 9 ноября, стараясь отвлечься и застряв по дороге в Михайловское у знакомых в Малинниках, поэт переписывает это стихотворение набело.
Принято считать, что "Анчар" относится к числу наиболее значительных созданий Пушкина, и стихотворению посвящено много исследований. Отмечалось, между прочим, что "Анчар" находится в "несомненной внутренней связи" с окончательно отделываемой тогда же "Полтавой", хотя и не уточнялось, в какой именно связи. Столь же справедливо отмечена ошибка, гуляющая по всем советским изданиям этого стихотворения: "А князь тем ядом напитал свои послушливые стрелы...". При первой публикации стихотворения в альманахе "Северные цветы на 1832 год" Пушкин написал "Царь", да еще с большой буквы, а после конфликта с Бенкендорфом, во второй публикации, ему пришлось заменить слово "Царь" на "князь".
Толкований скрытого Пушкиным смысла легенды о древе яда, несущем смерть в округе, существует несколько. Как правило, они восходят к сочинениям на ту же тему нескольких западных авторов, которых Пушкин знал. Упоминаются и статьи в двух русских журналах, опубликовавших перевод с английского, о ядовитом дереве, находящемся на острове Ява. Между тем сам поэт взял эпиграфом слова английского поэта Озерной школы Самуэля Тейлора Колриджа о ядовитом дереве, которое плачет ядовитыми слезами. Цитируя Колриджа в данном случае и используя некоторые другие его литературные открытия (например, "Table-talk"), Пушкин не мог не знать биографии своего современника. Колридж с друзьями мечтал эмигрировать в Америку, чтобы основать там общину на рациональных началах, но не собрал для этого денег. Он объехал Германию и вернулся на Британские острова. Позже он стал наркоманом, а тяжело заболев, пришел к религии.
Одни исследователи считают "Анчар" художественным шедевром. Н.Измайлов писал, что "мрачное и загадочное творение Пушкина... таинственный образ, порожденный в далеких пустынях Востока". Другие усматривают в стихотворении чисто политические намеки: протест против деспотизма, против бесправия и рабства, против безграничной власти. "Стоглавой гидре уподобляет, как известно, Радищев в "Путешествии из Петербурга в Москву" и самодержавие, и крепостничество,- пишет Д.Благой.- Подобная же концепция лежит в основе пушкинского "Анчара". Благой отрицает наличие в "Анчаре" каких-либо других аллегорий.
Третий взгляд принадлежит академику В.Виноградову. Он видит в "Анчаре" своеобразный ответ Пушкина тем, кто упрекал поэта в лизоблюдстве. Упреки эти были вызваны "Стансами". Павел Катенин написал "Старую быль", где содержался весьма прозрачный намек на низкопоклонство Пушкина. "Анчар", в котором яд можно понимать как яд клеветы, мог быть ответом на стихи Катенина. Катенинский образ "неувядающего древа", считал Виноградов, есть некая антитеза пушкинскому "древу смерти".
В современной пушкинистике крайние точки зрения на эти стихи смягчены, лобовые политические аллегории остались только в учебниках. "Анчар" относят к философским стихотворениям Пушкина, легендам, притчам с глубоким значением и общечеловеческой мыслью, многозначными и внутренне свободными образами. С такой расплывчатой трактовкой трудно не согласиться. И все же, нам кажется, символика стихотворения оставляет простор для еще одного варианта прочтения, связанного с жизненными обстоятельствами поэта, приведшими к созданию "Анчара".
Рискнем в качестве гипотезы несколько иначе истолковать смысл стихотворения "Анчар". Несомненно, ядовитое дерево - символ зла; пустило оно глубокие корни не на Востоке, а в той "пустынной" стране, где живет автор "Анчара".
Слово "пустыня" у Пушкина - понятие не столько географическое, сколько социальное. "Пустыня" означает культурное пространство, где поэту скучно; пустыней он называет то Кишинев, а то и Петербург. Именно в этой пустыне его преследуют. И - "судьбою вверенный мне дар"
Доселе в жизненной пустыне,
Во мне питая сердца жар,
Мне навлекал одно гоненье.
Пушкин пишет о "пустыне нашей словесности" и даже о "философической пустыне". Между прочим, в первоначальном варианте стихотворения "Анчар" было: "В пустыне чахлой и глухой", а не "скупой", что еще больше сближает пустыню с провинцией. Раба склоняют к тому, чтобы он участвовал в бесчеловечном деле, чтобы принес яд. Раб соглашается и приносит яд. Вспомним теперь: именно в это время Пушкин получил распоряжение царя донести ему лично, кто автор "Гаврилиады". Отказ равносилен смерти. В дневнике у поэта 2 октября 1828 года краткая запись: "Письмо к царю. Le cadavre...", то есть труп.
Принес - и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
Доносительство - вот тлетворная, разлагающая человека отрава, источаемая этим всемогущим и таинственным (или тайным?) органом, именуемым "Анчаром", который наводит страх на всю Вселенную. Сперва отравленный раб, судя по черновикам стихотворения, страдал, но оставался жить. Больше того, в черновиках имеется следующий вариант этого четверостишия:
Но человека человек
Послал к анчару самовластно,
И тот послушно в путь потек
И возвратился безопасно.
Значит, Пушкин, когда писал стихотворение, думал о том, что яд этот, хотя и смертельный, но он не причинит вреда человеку, который его принесет, и не сделает вреда другим. Кроме того, поначалу поэт продумывал и, так сказать, более субъективный вариант легенды: вместо "Природа жаждущих степей его в день гнева породила..." у Пушкина было "Природа Африки моей..."
Кстати, слово "яд" у Пушкина примерно в двух третях случаев используется в переносном смысле: "ядом стихи свои в угоду черни буйной он наполняет", "сеют яд его подосланные слуги", "подозревая все, во всем ты видишь яд" и т.д. Зачем же, согласно замыслу "Анчара", царю нужен яд? А для того, чтобы пускать ядовитые стрелы в своих врагов, уничтожать их. Не в этом ли великая и вечная сущность доносительства?
В те самые дни, когда началась работа над "Анчаром", Пушкин сочинял письмо Вяземскому. В конце рукописи этого письма есть несколько слов, трудно разбираемых и требующих героических усилий текстолога: "Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц (которые очень бы мне пригодилась благодаря крепсу), и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и за милостями царскими". Подумав, Пушкин решил об этом Вяземскому не сообщать, и строки остались в черновике. Яд клеветы соединился для Пушкина с ядом доносительства. Вопрос этот мучил поэта. Мысль искала эзоповскую форму и нашла ее в стихах.
Поэтический образ ядовитого восточного дерева отражал, по-видимому, реакцию поэта на предложение распространять яд в "пустыне", где поэт жил. Смысл этот, представляется, мог наполнить произведение и подсознательно. В легендах, которые послужили Пушкину источниками, говорится, что за ядом посылали каторжников, смертников, обещая им свободу. И они шли к ядовитому дереву с последней надеждой освободиться. Над Пушкиным уже давно висело предложение Бенкендорфа принести яд с обещанием за эти услуги сделать поэта свободным, разрешить ему поехать за границу. О прецедентах такого рода он, разумеется, знал. Читательница Александра Тверская, с которой мы поделились мыслями о таком толковании "Анчара", вспомнила случай из жизни. Ее отец, будучи в тюремной камере, мысленно обращался за поддержкой к Пушкину. Отказаться от самооговора и оговора других стихотворение Пушкина помогло ему - единственному из большой группы однодельцев. Удержала этого человека мысль, что, принеся яд, подчинившись приказу владыки, он превратится в раба, а смерти все равно не избежать. Выйдя на свободу спустя 24 года, реабилитированный утверждал, что именно "Анчар" уберег его от доносительства.
Не случайно публикация стихотворения (а Пушкин не отдавал его издателям три года) привлекла внимание Третьего отделения, заподозрившего опасное иносказание. Цензура пропустила стихи, ничего не обнаружив, а умный Бенкендорф потребовал приказать Пушкину "доставить ему объяснение, по какому случаю помещены... некоторые стихотворения его, и между прочим Анчар, древо яда, без предварительного испрошения на напечатание оных высочайшего дозволения".
Пушкин понял, что дело плохо, но бросить прямое обвинение автору со стороны Третьего отделения было не желательно: для этого цензорам пришлось бы "раскрыться", указать на намеки, их суть. Бенкендорф приказал поэту явиться и, отчитывая его, как подростка, обвинил в "тайных применениях" и "подразумениях". Пушкин написал ему весьма резкий ответ, в котором, памятуя, что лучшая защита - нападение, заявил, что "обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие".
В письме этом Пушкин смело протестовал против двойной цензуры, которой он подвергается вместо одной - царской. Решительный этот протест многократно приводится в советских работах о Пушкине как доказательство мужества и принципиальной позиции поэта в борьбе с самодержавием. Опускается лишь одна деталь: когда порыв отваги прошел, Пушкин решил это письмо не отправлять. А послал другое - "с чувством глубочайшего благоговения".
Цензура в самом деле стала невероятно придирчива. Пушкин сочинял "Анчара", заменяя "самодержавного владыку" на "непобедимого", а в это время Вяземский писал Пушкину об уморительном цинизме цензоров, которые обязаны следить, чтобы в пропускаемых произведениях содержался патриотизм. Цензор и писатель Сергей Глинка жаловался Вяземскому: "Черт знает за что наклепали на меня какую-то любовь к отечеству, черт бы ее взял!".
Ошейник Третьего отделения всегда будет натирать шею Пушкину. Три года спустя приятель поэта Николай Муханов запишет в дневнике, что на вечере у Вяземского министр внутренних дел Д.Н.Блудов сказал, что министр иностранных дел Нессельроде не хочет платить Пушкину жалования. "Я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа". Пушкин "тотчас смешался и убежал".
Глава пятнадцатая.
НЕ СОВСЕМ ТАЙНЫЙ ОТЪЕЗД
Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края,- и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег - My native land, adieu!
Пушкин.
Он набросал эту картинку, приблизительно процитировав строчку из байроновского "Чайльд-Гарольда". Нет сомнения, что в неоконченном наброске "Участь моя решена, я женюсь", опубликованном через двадцать лет после смерти писателя, это биографическая деталь, хотя поэт написал, будто бы сделал перевод с французского. Из текста следует, что автор собирался уехать, если ничего не получится с женитьбой. Пушкину не сидится на месте. Он мечется из одного места в другое, и тема дороги перетекает у него из одного стихотворения в другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Вероятно, психоаналитики найдут иные связывающие нити, но отметим то, что кажется нам важным. В поэме, которую уже полтора века именуют героической, патриотической, воспевающей военные подвиги, Петра и пр., главной темой является нечто совсем иное.
Тема доносительства не оставляла Пушкина во время работы над "Полтавой", ведь работа протекала параллельно с личными неприятностями поэта, связанными с вербовкой. Оголив суть сюжетного хода, рискнем сказать так: "Полтава" - поэма о доносе. Основным стержнем, вокруг которого Пушкин завязывает весь конфликт, становится донос Кочубея "на мощного злодея предубежденному Петру". Между прочим, друзья Пушкина сразу именно так и поняли содержание поэмы, хотя никто не связывал текст с жизненной ситуацией поэта. "Недавно, заходя к Пушкину,- записал Алексей Вульф, ухватив суть,застал я его пишущим новую поэму, взятую из Истории Малороссии: донос Кочубея на Мазепу и похищение последним его дочери".
Пребывая в рискованной ситуации и уклонившись от сотрудничества с тайной полицией, Пушкин донес государю на самого себя. Принеся себя в жертву, признавшись в сочинении "Гаврилиады", то есть как бы раскаявшись, он надеется, что наказание его минует. "Донос на гетмана-злодея царю Петру от Кочубея" в поэме "Полтава" - тоже в каком-то смысле самодонос, ибо донос на Мазепу не может не коснуться жены Мазепы - дочери Кочубея. От доноса страдает и сам Кочубей. Пушкин пишет в примечании: "Тайный секретарь Шафиров и гр. Головкин, друзья и покровители Мазепы; на них, по справедливости, должен лежать ужас суда и казни доносителей". Вразрез с пристойной русской традицией ("Доносчику первый кнут") Пушкин защищает и морально оправдывает доносителя Кочубея.
Выскажем впервые мысль, которая давно нас занимает: унижение, через которое государство протащило Пушкина, склоняя к сексотству, оказало на поэта влияние более сильное, чем это принято считать. Немного осталось воспоминаний: поэт по очевидным причинам вынужден был не распространяться на столь щекотливую тему. Но подсознательно, как видим, мучившая его проблема доносительства выливалась через творчество. В апреле 1828 года секретная служба Бенкендорфа недвусмысленно предлагает Пушкину сотрудничество, в апреле же он начинает поэму о доносе Кочубея на Мазепу. Покаянное письмо, то есть донос на самого себя с признанием авторства "Гаврилиады", Пушкин пишет 2 октября, а первую главу "Полтавы", содержащую историю доноса, завершает 3 октября. Можно ли считать это случайным совпадением?
В то же время, с конца августа, Пушкин набрасывает черновик стихотворения "Анчар". 9 ноября, стараясь отвлечься и застряв по дороге в Михайловское у знакомых в Малинниках, поэт переписывает это стихотворение набело.
Принято считать, что "Анчар" относится к числу наиболее значительных созданий Пушкина, и стихотворению посвящено много исследований. Отмечалось, между прочим, что "Анчар" находится в "несомненной внутренней связи" с окончательно отделываемой тогда же "Полтавой", хотя и не уточнялось, в какой именно связи. Столь же справедливо отмечена ошибка, гуляющая по всем советским изданиям этого стихотворения: "А князь тем ядом напитал свои послушливые стрелы...". При первой публикации стихотворения в альманахе "Северные цветы на 1832 год" Пушкин написал "Царь", да еще с большой буквы, а после конфликта с Бенкендорфом, во второй публикации, ему пришлось заменить слово "Царь" на "князь".
Толкований скрытого Пушкиным смысла легенды о древе яда, несущем смерть в округе, существует несколько. Как правило, они восходят к сочинениям на ту же тему нескольких западных авторов, которых Пушкин знал. Упоминаются и статьи в двух русских журналах, опубликовавших перевод с английского, о ядовитом дереве, находящемся на острове Ява. Между тем сам поэт взял эпиграфом слова английского поэта Озерной школы Самуэля Тейлора Колриджа о ядовитом дереве, которое плачет ядовитыми слезами. Цитируя Колриджа в данном случае и используя некоторые другие его литературные открытия (например, "Table-talk"), Пушкин не мог не знать биографии своего современника. Колридж с друзьями мечтал эмигрировать в Америку, чтобы основать там общину на рациональных началах, но не собрал для этого денег. Он объехал Германию и вернулся на Британские острова. Позже он стал наркоманом, а тяжело заболев, пришел к религии.
Одни исследователи считают "Анчар" художественным шедевром. Н.Измайлов писал, что "мрачное и загадочное творение Пушкина... таинственный образ, порожденный в далеких пустынях Востока". Другие усматривают в стихотворении чисто политические намеки: протест против деспотизма, против бесправия и рабства, против безграничной власти. "Стоглавой гидре уподобляет, как известно, Радищев в "Путешествии из Петербурга в Москву" и самодержавие, и крепостничество,- пишет Д.Благой.- Подобная же концепция лежит в основе пушкинского "Анчара". Благой отрицает наличие в "Анчаре" каких-либо других аллегорий.
Третий взгляд принадлежит академику В.Виноградову. Он видит в "Анчаре" своеобразный ответ Пушкина тем, кто упрекал поэта в лизоблюдстве. Упреки эти были вызваны "Стансами". Павел Катенин написал "Старую быль", где содержался весьма прозрачный намек на низкопоклонство Пушкина. "Анчар", в котором яд можно понимать как яд клеветы, мог быть ответом на стихи Катенина. Катенинский образ "неувядающего древа", считал Виноградов, есть некая антитеза пушкинскому "древу смерти".
В современной пушкинистике крайние точки зрения на эти стихи смягчены, лобовые политические аллегории остались только в учебниках. "Анчар" относят к философским стихотворениям Пушкина, легендам, притчам с глубоким значением и общечеловеческой мыслью, многозначными и внутренне свободными образами. С такой расплывчатой трактовкой трудно не согласиться. И все же, нам кажется, символика стихотворения оставляет простор для еще одного варианта прочтения, связанного с жизненными обстоятельствами поэта, приведшими к созданию "Анчара".
Рискнем в качестве гипотезы несколько иначе истолковать смысл стихотворения "Анчар". Несомненно, ядовитое дерево - символ зла; пустило оно глубокие корни не на Востоке, а в той "пустынной" стране, где живет автор "Анчара".
Слово "пустыня" у Пушкина - понятие не столько географическое, сколько социальное. "Пустыня" означает культурное пространство, где поэту скучно; пустыней он называет то Кишинев, а то и Петербург. Именно в этой пустыне его преследуют. И - "судьбою вверенный мне дар"
Доселе в жизненной пустыне,
Во мне питая сердца жар,
Мне навлекал одно гоненье.
Пушкин пишет о "пустыне нашей словесности" и даже о "философической пустыне". Между прочим, в первоначальном варианте стихотворения "Анчар" было: "В пустыне чахлой и глухой", а не "скупой", что еще больше сближает пустыню с провинцией. Раба склоняют к тому, чтобы он участвовал в бесчеловечном деле, чтобы принес яд. Раб соглашается и приносит яд. Вспомним теперь: именно в это время Пушкин получил распоряжение царя донести ему лично, кто автор "Гаврилиады". Отказ равносилен смерти. В дневнике у поэта 2 октября 1828 года краткая запись: "Письмо к царю. Le cadavre...", то есть труп.
Принес - и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
Доносительство - вот тлетворная, разлагающая человека отрава, источаемая этим всемогущим и таинственным (или тайным?) органом, именуемым "Анчаром", который наводит страх на всю Вселенную. Сперва отравленный раб, судя по черновикам стихотворения, страдал, но оставался жить. Больше того, в черновиках имеется следующий вариант этого четверостишия:
Но человека человек
Послал к анчару самовластно,
И тот послушно в путь потек
И возвратился безопасно.
Значит, Пушкин, когда писал стихотворение, думал о том, что яд этот, хотя и смертельный, но он не причинит вреда человеку, который его принесет, и не сделает вреда другим. Кроме того, поначалу поэт продумывал и, так сказать, более субъективный вариант легенды: вместо "Природа жаждущих степей его в день гнева породила..." у Пушкина было "Природа Африки моей..."
Кстати, слово "яд" у Пушкина примерно в двух третях случаев используется в переносном смысле: "ядом стихи свои в угоду черни буйной он наполняет", "сеют яд его подосланные слуги", "подозревая все, во всем ты видишь яд" и т.д. Зачем же, согласно замыслу "Анчара", царю нужен яд? А для того, чтобы пускать ядовитые стрелы в своих врагов, уничтожать их. Не в этом ли великая и вечная сущность доносительства?
В те самые дни, когда началась работа над "Анчаром", Пушкин сочинял письмо Вяземскому. В конце рукописи этого письма есть несколько слов, трудно разбираемых и требующих героических усилий текстолога: "Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц (которые очень бы мне пригодилась благодаря крепсу), и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и за милостями царскими". Подумав, Пушкин решил об этом Вяземскому не сообщать, и строки остались в черновике. Яд клеветы соединился для Пушкина с ядом доносительства. Вопрос этот мучил поэта. Мысль искала эзоповскую форму и нашла ее в стихах.
Поэтический образ ядовитого восточного дерева отражал, по-видимому, реакцию поэта на предложение распространять яд в "пустыне", где поэт жил. Смысл этот, представляется, мог наполнить произведение и подсознательно. В легендах, которые послужили Пушкину источниками, говорится, что за ядом посылали каторжников, смертников, обещая им свободу. И они шли к ядовитому дереву с последней надеждой освободиться. Над Пушкиным уже давно висело предложение Бенкендорфа принести яд с обещанием за эти услуги сделать поэта свободным, разрешить ему поехать за границу. О прецедентах такого рода он, разумеется, знал. Читательница Александра Тверская, с которой мы поделились мыслями о таком толковании "Анчара", вспомнила случай из жизни. Ее отец, будучи в тюремной камере, мысленно обращался за поддержкой к Пушкину. Отказаться от самооговора и оговора других стихотворение Пушкина помогло ему - единственному из большой группы однодельцев. Удержала этого человека мысль, что, принеся яд, подчинившись приказу владыки, он превратится в раба, а смерти все равно не избежать. Выйдя на свободу спустя 24 года, реабилитированный утверждал, что именно "Анчар" уберег его от доносительства.
Не случайно публикация стихотворения (а Пушкин не отдавал его издателям три года) привлекла внимание Третьего отделения, заподозрившего опасное иносказание. Цензура пропустила стихи, ничего не обнаружив, а умный Бенкендорф потребовал приказать Пушкину "доставить ему объяснение, по какому случаю помещены... некоторые стихотворения его, и между прочим Анчар, древо яда, без предварительного испрошения на напечатание оных высочайшего дозволения".
Пушкин понял, что дело плохо, но бросить прямое обвинение автору со стороны Третьего отделения было не желательно: для этого цензорам пришлось бы "раскрыться", указать на намеки, их суть. Бенкендорф приказал поэту явиться и, отчитывая его, как подростка, обвинил в "тайных применениях" и "подразумениях". Пушкин написал ему весьма резкий ответ, в котором, памятуя, что лучшая защита - нападение, заявил, что "обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие".
В письме этом Пушкин смело протестовал против двойной цензуры, которой он подвергается вместо одной - царской. Решительный этот протест многократно приводится в советских работах о Пушкине как доказательство мужества и принципиальной позиции поэта в борьбе с самодержавием. Опускается лишь одна деталь: когда порыв отваги прошел, Пушкин решил это письмо не отправлять. А послал другое - "с чувством глубочайшего благоговения".
Цензура в самом деле стала невероятно придирчива. Пушкин сочинял "Анчара", заменяя "самодержавного владыку" на "непобедимого", а в это время Вяземский писал Пушкину об уморительном цинизме цензоров, которые обязаны следить, чтобы в пропускаемых произведениях содержался патриотизм. Цензор и писатель Сергей Глинка жаловался Вяземскому: "Черт знает за что наклепали на меня какую-то любовь к отечеству, черт бы ее взял!".
Ошейник Третьего отделения всегда будет натирать шею Пушкину. Три года спустя приятель поэта Николай Муханов запишет в дневнике, что на вечере у Вяземского министр внутренних дел Д.Н.Блудов сказал, что министр иностранных дел Нессельроде не хочет платить Пушкину жалования. "Я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа". Пушкин "тотчас смешался и убежал".
Глава пятнадцатая.
НЕ СОВСЕМ ТАЙНЫЙ ОТЪЕЗД
Если мне откажут, думал я, поеду в чужие края,- и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся: морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег - My native land, adieu!
Пушкин.
Он набросал эту картинку, приблизительно процитировав строчку из байроновского "Чайльд-Гарольда". Нет сомнения, что в неоконченном наброске "Участь моя решена, я женюсь", опубликованном через двадцать лет после смерти писателя, это биографическая деталь, хотя поэт написал, будто бы сделал перевод с французского. Из текста следует, что автор собирался уехать, если ничего не получится с женитьбой. Пушкину не сидится на месте. Он мечется из одного места в другое, и тема дороги перетекает у него из одного стихотворения в другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30