Якову хлынула кровь в лицо.
- У нас, евреев, не так.
Помещица нетерпеливо махнула веером.
- Что не так? Мужчина остается мужчиной. Нет разницы, еврей он или татарин. У вас ведь мужчина мог иметь несколько жен. Все ваши большие люди держали целые гаремы.
- Теперь это запрещено.
- Кто запретил?
- Это называется запретом раввина Гершона.
- У нас еще больше запретов, но человеческая природа сильнее всех запретов. Я не виню мужчину за чувство вожделения и даже не презираю женщину, которая нарушает закон. Я считаю, что все идет от Бога, даже вожделение. Не каждый имеет волю, которая есть у святых, чтобы обуздать брожение крови. Даже со святыми случалось, что они не могли побороть искушения. И чем Богу плохо, если человек получает удовольствие от жизни? Среди христиан есть мнение, что когда все остается втайне, и имя Божие не оскверняется, грех не так уж страшен. Муж мой несколько лет жил в Италии, где каждая женщина имеет мужа и любовника, который называется "амико". Если женщина идет в театр, она берет с собой мужа и амико. Муж ее, конечно, тоже чей-нибудь амико. А у амико есть жена. Не забудьте, что это происходит в Риме, под боком у Ватикана. Нередко роль амико играет кардинал или другое духовное лицо. Папа знает обо всем и не был бы столь терпим, если бы это было таким уж преступлением перед Богом.
Яков чуть подумал.
- У евреев такого быть не может. Даже смотреть нельзя на чужую жену.
- Но ведь смотрят, мой милый Яков. Смотрят и испытывают желание. Если мужчина скажет мне, что желает лишь свою жену, я назову его кретином... Я хочу вас кое о чем спросить.
- Слушаю, Ваша милость.
- Откуда вы родом? Как вы попали в ваши края? Возможно, мне не следует интересоваться подобными вещами, но есть причина, почему я спрашиваю. Как получилось, что вы женились на немой? Мужчина с вашей внешностью - редкость у евреев. Кроме того у вас хорошие манеры, вы знаете польский язык, в несомненно могли взять в жены самую красивую еврейскую девушку.
Она у меня вторая. Яков кивнул.
- Что же случилось с первой?
- Ее погубили гайдамаки. Ее и детей.
- В каком городе?
- Я из Замосца.
- Это грустно. Что они хотят от женщин и детей?... А откуда родом ваша теперешняя жена?
- Из тех же краев.
- Почему вы избрали именно ее? Были ведь, конечно, в вашем городе и другие женщины?
- Мало кто остался. Большинство было уничтожено.
- Она вам, по-видимому, приглянулась? Что ж, она красивая. Этого у нее не отнимешь.
- Да.
Помещица выждала минутку. Веер покоился на ее груди.
- Я буду с вами откровенна, Яков. У вас есть среди евреев враги, и некоторые из них распространяют слухи, что жена ваша не немая, а притворяется. Когда муж мой это услышал, он был вне себя от гнева и хотел испытать вашу жену. Он собирался выстрелить у нее за спиной из пистолета и посмотреть, что будет. Но я его отговорила. Я сказала ему, что таких фокусов с беременной женщиной не устраивают. Муж меня слушается. Он делает все, о чем я его прошу. И в этом смысле он необыкновенно хороший муж... Вы сами понимаете, что если история с чудом - ложь, это может вызвать скверные последствия также и для остальных евреев. У священников в этих краях свои счеты и интересы. Особенно у иезуитов. Я хочу поэтому, чтобы вы знали, что в моем лице вы имеете близкого друга, и что вы можете мне доверять. Не будьте со мной так скрыты и застенчивы. Ведь, в конце концов все мы под платьем сотканы из плоти и крови. Я буду вам защитой, Яков. Сердце мое говорит мне, что вы нуждаетесь в ней... Яков медленно поднял голову.
- Кто же распространяет такие слухи?
- О, у людей есть языки. Этот самый Гершон - хитрая бестия, и он занимается подстрекательством даже против моего мужа. Он плохо кончит. Но до тех пор может навредить...
3.
Слова помещицы пробудили в Якове такой же страх, как в то утро в деревне, когда его пришел звать холоп Загаека. Но тогда он боялся за свою собственную жизнь. Теперь же и Сарра была в опасности. Уже собираются стрелять из пистолета за ее спиной... Я в западне! - говорил себе Яков. Убежать? Но не раньше, чем она родит... И как бежать с новорожденным? Дело к зиме...
Он не знал как быть. Признаться помещице, что Сарра притворяется немой? Отрицать? Он не мог решиться ни на что и безмолвно сидел с растерянностью человека, которого только что оглушили. Помимо того он испытывал перед помещицей что-то вроде неловкости за свою мужскую робость. Пилицка сверлила его опытным неприязненным взором, ехидно улыбаясь.
- Вам не следует так уж пугаться, Яков. Как говорит пословица великий гром и малый дождь, С вами ничего худого не произойдет.
- Надеюсь. Благодаря Вашей милости. Право уж не знаю, как благодарить.
- После поблагодарите. Вы уже видели замок?
- Нет, только эти покои.
- Идемте, я вам покажу замок. Многое попортил неприятель, но кое-что из бывшего богатства уцелело. Порой мне кажется, что муж прав. Все гибнет... Словно в тысячном году или во времена черной оспы. Мужики говорят, показалась комета с длинным хвостом от края и до края неба...
- Когда? Я не видел.
- Я тоже, но муж мой видел. Это всегда предзнаменование - войны, эпидемии, наводнения. Турок точит меч, москали вдруг стали угрожать, пруссаки же всегда не прочь пограбить. А раз так, надо жить пока живется. Завтра, возможно, будет уже поздно.
- Когда находишься в постоянном страхе, жизнь не идет впрок.
- А иногда наоборот. Во всех этих войнах и нашествиях моя жизнь не раз подвергалась опасности, и я научилась быть спокойной, когда другие трепещут, и смеяться, когда хочется плакать. Я ложусь в постель, велю горничной задернуть гардины и говорю себе, что мне осталось жить еще один час. Вы когда-нибудь пили в постели?
- Как это? Когда болеешь?
- Нет, в полном здравии. Спальня моего мужа на другом конце коридора, и я могу полностью отделяться. Горничная приносит мне вино, и я пью, облокотившись на подушки. Я люблю мед, хотя это считается мужицким напитком. За границей мед называют славянским нектаром. Мужчины любят напиваться допьяна, а я блаженствую, когда бываю слегка лишь под хмелем. Достаточно, чтобы мозг словно заволокло туманом. Тогда у меня нет больше никаких забот, а порой - и никакой ответственности, и я делаю лишь то, что доставляет мне удовольствие...
- Вот как.
- Пойдемте!
Помещица стала водить его по покоям. Яков не знал, на что ему раньше смотреть - на мебель, на ковры или на картины. То тут, то там со стен смотрели чучела оленьих голов, кабанов, множества птиц, казавшихся живыми. Одна зала была увешана всяким оружием: кинжалами, копьями, пистолетами, а также шлемами и латами. Помещица показывала портреты польских королей, разных близких и далеких родственников ее мужа. Все они были здесь развешаны, эти Казимиры, Владиславы, Ягелло, Стефан Баторий, красовались древние представители Радзивиллов - Чартористские, Замойские. Куда бы Яков ни кинул взор, он натыкался на шпаги, кресты, на обнаженных женщин, на изображение баталий, дуэлей, охоты.
Яков прекрасно знал, что смотреть на все это - тоже грех. Здесь сам воздух был пропитан разбоем, идолопоклонством и развратом. Потом помещица отворила двери спальни. Там находился широкий альков и висело зеркало. Яков увидел свое отражение, как в глубокой воде, и не сразу узнал себя. Он был красный, без шапки, с всклокоченной головой и бородой, чуть ли не такой же, как эти дикие изображения в залах. Помещица сказала:
- Это дурной тон - показывать гостю спальню, но евреи ведь не считаются с этикетом. При дворе моего отца был еврей, и мы все его любили. Он был веселый и, когда у нас устраивали балы, изображал медведя и плясал, как настоящий медведь. У нас была даже специальная шкура, которую он надевал. Но пить он не хотел, плясал и веселил всех, оставаясь трезвым. Мой досточтимый отец говорил, что на такое способен только еврей...
- Он был вынужден.
- Он умел рифмовать, мешая польский с еврейским, а также с разными мужицкими словами. Среди евреев в местечке он считался ученым. Он выдал дочь за сына раввина, тот все время раскачивался над молитвенными книгами, а тесть содержал его.
- Что с ним стало потом?
- Со стариком? Грабители убили его...
Яков каким-то непостижимым образом предчувствовал этот ответ. Ему стало не по себе. Как бы почувствовав, что ее слова огорчили Якова, помещица продолжала:
- Ну, он свои годы прожил. Не все ли равно, как умереть? Одно несомненно - смерть неизбежна. Порой я не могу себе представить, что мир будет продолжать существовать без меня. Солнце будет светить, небо будет ясным, деревья в саду зацветут в свое время, а меня не будет. Мне кажется, это невозможно. Но вот я разговариваю с пожилыми людьми, в они рассказывают о разных событиях до моего рождения. Ведь и тогда цвели деревья, пели птицы, а меня на свете не было. Разве это не то же самое? А между тем, милый мой Яков, душа жаждет наслаждений. Особенно по ночам. Я лежу одна, вокруг мрак... Вы когда-нибудь видели вурдалака?
- Вурдалака? Нет, высокочтимая панна.
- И я нет. Но вурдалаки существуют. Бывает, я сама готова среди ночи вылезти на четвереньках и завыть...
- Но почему?
- О, просто так. Я могу еще ненароком прийти к вам, Яков, тогда берегитесь! Потому что я страшная волчица...
Вдруг помещица схватила Якова за руку и воскликнула:
- Я еще не так стара. Поцелуй меня!...
Яков окаменел.
- Нельзя мне, любезная панна, моя вера запрещает мне это. Приношу свои извинения...
- Нечего вам извиняться. Я дура, а вы еврей. В ваших жилах течет не кровь, а борщ!...
- Милостивая панна, я боюсь Бога.
- Так иди к нему!...
4.
Сентябрьский вечер был по-летнему теплым. Поля лежали сжатые. От земли подымалось испарение. Стрекотали кузнечики. Квакали лягушки. В небе поблескивал серп луны, а над ним - яркая звезда, светившая особенным, синевато-зеленым светом. Она мерцала из какого-то другого мира. Было ясно, что точка эта где-то светит необъятным небесным сиянием. Яков шел и все смотрел вверх. Здесь на земле, он может считать себя конченным. Тиски все сжимались, со всех сторон подстерегали его опасности, чтобы погубить. Возможно, что он потерял уже и небесный рай. Но все же утешительно сознавать, что есть Бог, ангелы, серафимы, светлые миры. В местечке Якову приходилось избегать заглядывать в книги. Он не хотел, чтобы его считали образованным, опасался подозрений и преследований. Особенно надо было остерегаться каббалистических книг. Здесь же под открытым небом он мог каждую свободную минуту учиться без книг.
У него были Книга Бытия, Книга Разиэля и Зогар (Книга сияния). Он повсюду возил их с собой, как защиту от всякого зла и еще для того, чтобы подложить их Сарре под подушку, когда придет ей время рожать. Он их просматривал, разобраться в них пока было ему не под силу, но сами слова, буквы были для него святы. Когда глядишь на них, просветляется в мозгу. Даже чести быть грешным перед ликом стольких миров надо удостоиться. Яков помнил еще со времен, когда отдавался учению "Древа жизни" святого Ари, что раскаяние может превратить грехи в благодеяния, а закон в милость. Порой даже грех - путь к исправлению. Вот так он согрешил, возжелав Ванду, дочь Яна Бжика. Тогда он себя сравнивал с Зимри бен Салу. Но теперь она - Сарра, дочь Авраама и собирается родить еврейского ребенка, принести с Божьего престола еврейскую душу. То, что Яков не поддался искушению помещицы панны Пилицкой, он считал своей заслугой. Но убережет ли его эта заслуга от западни, перед ним расставленной? Как суждено, так и будет...
Яков шагал дорожкой среди полей, и из-под его ног выпрыгивали разные созданьица. Одним суждено было быть растоптанными, другие успевали исчезнуть. Создатель вложил в каждую мушку, в каждого комарика немало мудрости, но он не щадил их тельца. У кого только были ноги, тот топтал их. Они поедали друг друга. Все же Яков нигде, хроме своей собственной души, не находил и следа печали. Летняя ночь была полна радости, пения, шелеста. Теплые ветерки приносили ароматы злаков, садовых плодов, леса. Сама ночь была подобна каббалистической книге, полна загадочных знаков и величайших тайн. Земля и небо слились воедино. Где-то вдалеке трепетали зарницы. Но грома не было. Звезды были словно священные письмена. Над сжатыми полями вспыхивали огоньки. Все вокруг дышало, бормотало, перекликалось. Время от времени Яков улавливал шорох, словно кто-то невидимый нашептывал ему что-то на ухо. Он шел, окруженный силами - добрыми и злыми, милосердными и жестокими, каждая имела свое особое предназначение. Тут он улавливал вздох, а там смех. То его нога спотыкалась, и он уже готов был упасть, но тут же кто-то возвращал ему равновесие. Борьба происходила и в нем и вокруг него. Он снова и снова благодарил Бога за то, что ушел от помещицы незапятнанный, но он страшился ее гнева. Он тосковал по Сарре и хотел как можно скорее уже быть дома. Кто знает? Может быть, у нее начались родовые схватки? Правда, в доме есть служанка, и, в крайнем случае, можно позвать из села акушерку, но Яков хотел, чтобы ребенка приняла еврейка. Он не собирался оставаться здесь один в Дни всепрощения. Как только он немного освободится от дел в именин, он вернется в Пилицу - если его оставят в живых... Не бойся! - сам себя успокаивал Яков. Он вспомнил, как когда-то меламед повторял с ним благословение Иакова: "...И Иегуда забился в уголок, он боялся, что ему напомнят грех с Тамар. Но Иаков молвил: Иегуда, не бойся, не дрожи и не трепещи... Будут восхвалять тебя братья твои, потому что от тебя произойдет царь Давид..."
Давно ли Яков ходил в хедер? Мелодия, с которой произносились эти слова, еще звучала в его ушах. Меламед погиб смертью мученика. Теперь он предстал пред взором Якова, словно изображение на холсте, со всеми морщинками, черточками. Яков вспомнил также мальчишек из хедера, каждого со своими привычками и ужимками: Мойшеле, Копеле, Хаим-Берла, Товье-Меира... Где они все? Наверное, не осталось ни одного. Они уже постигли те тайны, которые Якову еще неведомы. Каждый из них уже в другом мире.
Яков шел, а сбоку за ним бежала тень - не одна, а две тени: одна плотная, другая - еле заметная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32