– Он абсолютно предан мне, – объяснял в это время Александр. – Я помню, как верно он служил моему отцу, надеюсь, что и мне он будет служить не хуже. На него можно положиться в вопросе безопасности Москвы, как ни на кого другого в России. Само собой разумеется, моя дорогая сестра, что не следует говорить ни слова из того, что я рассказал вам, никому, даже Багратиону. При Дворе существует группировка, которая жаждет мира с Францией не меньше, чем Сперанский, и то, что я собираюсь предпринять, должно застать их врасплох.– Я понимаю, – отозвалась она. – А во главе этой группировки стоит Константин, черт бы его побрал!Несчастный трус, он всем говорит, что мы проиграем эту войну. Он предрекает, что Наполеон победит нас через несколько месяцев и заполучит вашу голову, а на самом деле печется о собственной голове. Я ему этого никогда не прощу!Александр поднял глаза от стакана и украдкой взглянул на нее.– И я тоже, – произнес он.Вечером двадцать девятого марта император вызвал к себе Сперанского. С портфелем под мышкой он направился в Зимний дворец. Он был полон решимости попытаться убедить царя не поддерживать этот совершенно безумный план войны с Наполеоном.Сперанский шел, покачивая головой, полностью уйдя в свои размышления по поводу предстоящего разговора с Александром.– Зачем губить Россию? Зачем стравливать русскую армию с величайшим гением мира, когда ни один русский генерал не идет с ним ни в какое сравнение. Франция никогда не ущемляла интересов России. Герцогство Олденбург, да. Наполеон захватил его, но только потому, что его союзники позволяли английским товарам просачиваться через их порты в нарушение соглашения по Континентальной системе. Так что же теперь, царь должен приносить в жертву свой народ, терять трон ради герцогства Олденбург?Все дело, конечно, в его сестре Екатерине, сердито заключил Сперанский. Злобная смутьянка, готовая пожертвовать родиной, чтобы удовлетворить собственную злобу на Наполеона. Жаль, что Александр слишком мягок, чтобы ответить ей должным образом! В таких случаях вспомнишь о старом порядке…Он прошел через приемную и был проведен в личный кабинет Александра.Вышел он оттуда два часа спустя, и лицо его было таким же белым, как бумаги, которые министр пытался трясущимися руками засунуть обратно в портфель. Он шел по длинным коридорам дворца дергающимся шагом, больше похожим на бег. За эти несколько минут он мысленно вернулся к своим истокам. Министр снова стал крестьянином, крестьянином в одежде придворного, с поношенным портфелем под мышкой, трясущимся от страха, что его могут избить.Он инстинктивно чувствовал, что новость о его отставке бежала впереди него с невероятной быстротой, что всегда позволяло Двору быть в курсе того, куда дует ветер монаршей милости. На этот раз никто не кивал ему, когда он проходил мимо, а многие отворачивались. Некоторые даже смеялись, и он слышал это. Он представлял себе еще один воображаемый разговор с Александром, и его седая голова при этом не переставала дрожать.– Если вы больше не нуждаетесь во мне, то я удалюсь в свое поместье. Я буду жить очень тихо, ваше величество. Я сыт по горло служением обществу, но если я когда-нибудь понадоблюсь вам…Он вышел из дворца и направился домой в личной карете. Когда он очутился в ее уединении, то лицо его неожиданно исказилось, и он разрыдался.Александр сидел в своем кабинете. Никто не осмеливался беспокоить его после ухода Сперанского. Он сделал несколько записей, а потом отложил перо и закрыл лицо руками. Перед его глазами все еще стояло лицо Сперанского, каким оно было в тот момент, когда министр услышал, что царь, которому он так доверял, следил за ним с помощью тайной полиции, когда ему были предъявлены обвинения в его приверженности Франции и в том, что он подвергал критике самого императора.В этот момент Сперанский выглядел таким ужасающе старым, а его язык, который так часто давал умные советы, заплетался, когда министр пытался как-то все объяснить. Ему не помогло даже его образование, он делал ошибки, акцент его усилился. Он уронил свои бумаги и забыл подобрать их; он так и остался стоять на коленях, умоляя Александра не прогонять его, не разрушать дело всей его жизни на благо России. И чем более был Александр тронут в глубине души, тем более укреплялась его решимость. Сперанский сердил его тем, что внезапно стал таким жалким, что сильно усложняло его задачу – настолько сильно, что вряд ли об этом подозревал сам Сперанский.Сейчас император сложил свои бумаги и разложил перья на позолоченном приборе для чернил. Этим столом пользовалась еще Екатерина Великая. Мальчиком он часто приходил навестить ее, помогал подниматься с этого самого кресла.Он вспомнил о ней и подумал, чувствовала ли она когда-нибудь себя так, как он в эту минуту, был ли ей известен этот спазм отвращения к вещам, которые приходится делать во имя власти.Полная, улыбающаяся бабушка, так сильно его любившая. Вспоминая ее, Александр вдруг осознал, что ее спокойная благожелательность была ужасна из-за ее абсолютной уверенности в том, что, как бы она ни поступила, никто не имел права ее судить. И его тоже. Это было привилегией и тяжким бременем царей.– Я совсем не жестока по натуре, – сказала она однажды. – Но по временам мое положение заставляет меня играть роль палача.Он взглянул на позолоченные часы, стоявшие в углу стола. Теперь Сперанский, должно быть, уже добрался до дома и нашел там Балашова, начальника полиции, ожидавшего его там, чтобы огласить последнюю часть приговора Александра. К этому моменту они, вероятно, уже запихнули старика в крытую повозку, запряженную тройкой, и отправили его в ссылку в Сибирь.Он поднялся и прошел в приемную, где столпилось полно народу. Он заметил Аракчеева, тот низко поклонился и улыбнулся ему. Повсюду он видел лица врагов Сперанского, людей, которые жаждали войны с Францией, от которых в этом вопросе можно было всегда ждать поддержки.Он спокойно кивнул им всем, улыбаясь, и прошел в свои апартаменты. Оттуда он послал своего камердинера за Марией Нарышкиной. Она достаточно сильно любила его, чтобы понимать, что сейчас ему требовался не отдых, а изнеможение; в конце концов он заснул в ее объятиях. 9 В начале мая император Наполеон прибыл в Дрезден, где собралось огромное количество придворных, чтобы выразить ему свое почтение. Так же, как и в Эрфурте, здесь были короли и князья; ослепительные военные парады; самые красивые женщины Европы; на этот раз здесь была и его жена, императрица Мария-Луиза.Мария-Луиза не обладала красотой. У нее были кошачьи манеры, светлые волосы, она имела те роскошные формы, которые так обожал Наполеон; но ее заостренное личико и глазки выглядели глупыми, гораздо более глупыми и менее очаровательными, чем у императрицы Жозефины, даже во времена ее заката. Успех Марии-Луизы у Наполеона объяснялся тремя причинами: ее полным подчинением его воле; неожиданным талантом в постели, приводившим его в восторг; и рождением наследника, которого он так страстно ожидал.Он не сохранял ей верность, но всегда тепло относился к ней; и она подчинялась ему с сонливой готовностью, уверенная в себе всегда, когда речь шла о работе чувств, но не ума. Как это ни странно, он к ней сильно привязался, настолько сильно, что в минуту сумасшествия во время кризиса в ее родах приказал врачам спасать ее, а не ребенка. Когда ей рассказали об этом случае, она сладко улыбнулась и поблагодарила мужа поцелуем. Но в глубине души императрица презирала его за то, что он оказался обыкновенным ничтожным человечком, который ставил свои личные интересы выше блага династии. С любым другим она могла быть так же счастлива, как и с ним.Проводились банкеты и приемы, смотры и военные парады, все было рассчитано на то, чтобы поразить воображение русского царя мощью и возможностями французского императора. Никогда прежде Наполеон не казался настолько самоуверенным и властным. Он все еще склонялся к тому, чтобы рассматривать возможность войны с Россией как ошибку, допущенную Александром по нечаянности. Царь склонен к красивым жестам, небрежно замечал он. Вовсе не следует упускать из виду возможность того, что он помарширует туда-сюда, проведет маневры в своей огромной армии, а затем вернется назад в Петербург. Но наедине с Марией-Луизой Наполеон оставлял свое позерство.После напряженного дня и вечернего приема, на котором присутствовали сотни людей, император отправился в апартаменты жены. Она уже переоделась, вышитое золотом газовое платье было снято, сказочная диадема и ожерелье положены под ключ в шкатулку для драгоценностей. Она сидела перед туалетным столиком, накручивая светлые пряди волос на палец и поглядывая на себя в зеркало.Бонапарт уселся на ее шезлонг, сгорбившись, опустив руки между колен.– Сегодняшний прием прошел прекрасно, – заметила Мария-Луиза.Наполеон мрачно взглянул на нее.– Как обычно, – отозвался он. – Слава Богу, это был последний, завтра я отправляюсь на границу.Императрица пальцами передвинула волосы на висок и слегка нахмурилась, неуверенная в том, насколько эта новая прическа идет ей.– Я буду ужасно скучать без вас, сердце мое, – сказала она. – Может быть, он в самый последний момент остановится все же на мире.– Александр и не думает о мире. Я в течение нескольких недель подозревал об этом, хоть и вынужден был приставляться перед всеми этими дураками в Дрездене. Он уже принял решение о войне. Мария, и он ее, получит теперь, каковы бы ни были ее последствия.Она повернулась и взглянула на него, пораженная его мрачным тоном и выражением лица. Он выглядит больным, вдруг подумала она, больным и очень усталым. На него это было совсем непохоже – чувствовать подавленность перед кампанией.– Вы выиграете, сердце мое, – произнесла она. – Ведь вы же всегда выигрываете.Он смотрел не отрываясь на пол, сжимая и разжимая кулаки.– Я выиграю. Не сомневайтесь в этом. Но именно в этой войне я не хотел бы участвовать. Видит Бог, я доверял ему, а он пошел против меня! Мне следовало бы это предвидеть. В Эрфурте я подозревал его. Если бы в тот момент ваш отец не собирался пойти на меня войной, я бы напал на него и еще тогда победил!Кошачьи глаза императрицы изменили цвет, когда она услышала об императоре Франце и о той кампании, в результате которой ее отослали во Францию в качестве платы за поражение. Затем она вновь обернулась к зеркалу. В конце концов этот человек – варвар, поэтому не следует удивляться, когда по временам ему изменяет хороший вкус.– Почему бы вам не попытаться и не закрепить мир прямо сейчас? – предложила она.Он хмуро посмотрел ей в спину.– И унизить себя перед всей Европой! Где же ваши мозги, мадам?– Вы могли бы сказать, что он просил о нем, – ответила Мария. Она недовольно надула губки своему отражению в зеркале. – Думаю, что мне следует сказать, чтобы мне зачесывали волосы повыше…Прошла минута, и Наполеон поднялся и подошел к ней сзади.– Извините, моя дорогая. Это был весьма мудрый совет.Глаза его сузились, и она следила за ним в зеркале, думая, что, как это ни странно, этот маленький человечек по временам выглядел очень устрашающе.– Ему сейчас, вероятно, мешает гордость. Если мне удастся продемонстрировать силу, пересечь границу, а затем направить к нему посланника… Возможно, он будет рад избежать сражения. Тогда вся проблема разрешится…Он положил ей руки на плечи, и она тут же прижалась к нему. Император наклонился и поцеловал жену сзади в шею. Она закрыла глаза и с наслаждением предалась своим ощущениям. Ей нравились его руки, они были белыми и изящными, можно было подумать, что они принадлежали благородному человеку… В ее голове, уже затуманенной чувственностью, промелькнула мысль, что ей действительно удалось сказать что-то умное.– Не все еще потеряно, – пробормотал Наполеон, прижимая ее к себе. – Если мне придется драться, я буду драться за вас, моя Мария, и за нашего сына. Если потребуется, я сотру Россию с карты, но я выиграю!Чуть позже он заснул, а она осторожно стала высвобождаться из-под тяжести его тела, стараясь не разбудить его, ища объяснение тому, почему на этот раз все было как-то необычно для их супружеских отношений. То, что она почувствовала, но не смогла определить, было новым и для самого Бонапарта.Это было отчаяние.Несколько минут она лежала, размышляя об этом, а потом спокойно заснула.На следующее утро Наполеон покинул Дрезден во главе огромной кавалькады, чтобы объединиться с Великой армией на левом берегу реки Неман.В разгар удушающей июньской жары Александр со свитой прибыл в Вену под предлогом смотра расположенных там войск и проведения маневров, а на самом деле он интересовался своей армией с той же целью, что и Наполеон.Для местной аристократии приезд царя означал ряд празднеств и развлечений. Каждый вечер устраивался либо бал, либо обед в честь Александра, и в то время, пока в нескольких милях отсюда на противоположном берегу Немана расположилась французская армия, прекрасные женщины танцевали с ним, флиртовали и потом до конца жизни сохраняли воспоминания о его обаянии. Днем собиравшиеся вокруг царя группировки пререкались и ссорились между собой.В соответствии с генеральным планом Фуля, русские войска были поделены на две мобильные группы. Главная часть войска находилась под командованием литовца шотландского происхождения Барклая де Толли. Стержневым моментом русской стратегии являлся укрепленный лагерь, построенный в изгибе реки Двины. По плану Дрисский укрепленный лагерь должен был преградить дорогу Наполеону, и решающая битва войск, возглавляемых Барклаем де Толли, должна была состояться недалеко от него, а Багратион со своими войсками держался в стороне, чтобы сдерживать французов с тыла и флангов.Александр одобрил план и расположил силы русских соответственно, но тут же развернулась кампания по оказанию на него давления с трех сторон. Аракчеев и Барклай де Толли осудили теорию Фуля так же энергично, как поддерживали ее немецкие эмигранты тактики, а Багратион в случае претворения в жизнь этого плана предрекал катастрофу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31