Взгляд его ничего не выражал, зрачки все время смотрели в одну точку — куда-то далеко за горизонт, лицо же было уже конкретно синим, и в целом представитель власти смотрелся неважно.
— Приведи меня к Шаману, и я отпущу тебя, — сурово произнес майор и опять начертал Знак Могущества. — Навсегда…
— Э-э-э… А-а-а… О-о-о… — Не живой и не мертвый труженик мэрии вздрогнул, прерывисто вздохнул и, как бы наконец проснувшись, простонал: — Я повинуюсь воле твоей, Господин, — и медленно протянул обе руки по направлению к Неве.
А где-то через полчаса, когда Сарычев выехал на набережную, жмуряк, глядя на высокий каменный забор, сказал:
— Шаман здесь.
Голос его изменился, стал хрипловато-невыразительным, казалось, будто шел он прямо из живота.
— Жди меня, — приказал майор, убрал машину с дороги и, продираясь между кустов, двинулся на разведку.
Забор был высокий, метра четыре, с натянутой по верху «колючкой». Майор сразу понял, что она под напряжением. Пару минут он напряженно вслушивался в ночную тишину и, не уловив ничего подозрительного, двинулся по периметру, освещенному через равные промежутки всполохами галогенок. Наконец стена повернула под прямым углом, и Александр Степанович очутился перед небольшой одноэтажной постройкой с надписью у входа: «Приемный покой». Чуть дальше забор плавно перетекал в двухэтажное здание, табличка на дверях которого гласила: «Институт болезней мозга. Проходная».
Заметив, что подходы контролируются видеокамерами и почти все окна первого этажа освещены, майор быстро миновал опасное место и, двигаясь вдоль стены, вскоре обошел всю лечебницу. Забор всюду был одинаково высок, внутреннее пространство периметра заливал свет множества прожекторов. «Ни хрена это не больница, больше на зону похоже». — Сарычев вернулся к машине, отряхнул снег и залез внутрь. И сразу же раскаялся — после морозного воздуха отвратный запах, источаемый работником мэрии, ощущался особенно сильно, в салоне, казалось, окопалась добрая дюжина скунсов… С этим надо было что-то делать, и майор уже собрался принимать решительные меры, как за стеной института раздался рев мотора, загудел электродвигатель ворот, и Александр Степанович понял, что жмуряк его не подвел — сверкая фарами, мимо затаившейся «девятки» пролетел «мерседес»-купе. Тот самый, черный, хорошо знакомый…
— Не так быстро, ребятки, не так быстро. — Сарычев запустил теплый еще мотор, лихо развернулся и, стараясь быть предельно осторожным, двинулся следом. Даже не заметив, как проснулся охотничий инстинкт.
Было еще очень рано, автолюбители большей частью спали, так что майор без особых хлопот довел «мерс» до Кировского проспекта. Не доезжая до площади Л. Толстого, тот погасил габаритные огни. Через минуту загорелись стоп-сигналы, и, стремительно вырулив направо, иномарка исчезла из поля зрения. Будто испарилась… Не мешкая, Сарычев двинулся следом, но когда он повернул, той уже видно не было — оторвалась, зато в глаза бросилось другое. Под фонарем, в ярком пятне света, лежало обнаженное женское тело — раскинувшись, со страшной раной на груди. Ну и ну!
Майор повернулся, глянул на синюю рожу Шоркина и сильно хлопнул его по плечу:
— Молодец, что не соврал. Умрешь теперь героем!

Наничье
Ох, уважаемые граждане, никогда не кушайте пельменей! Владимир Иосифович Фридман, например, не только вкуса, но и вида их не выносил, а все потому, что технологический процесс изготовления был известен ему досконально. Сам он был когда-то доктором наук — крупным специалистом по самому нежному женскому месту. Но жизнь заставила, и вот, задвинув в один прекрасный день гинекологическое кресло в гараж — на всякий случай, вдруг еще пригодится! — эскулап принялся кормить трудовой народ.
День нынче выдался хлопотливый. Дешевое некошерное мясо быстро подошло к концу, пришлось смешать то, что осталось, с поганым индюшачьим фаршем и раскошелиться на дополнительную дозу яичного порошка, чтоб пельмени не расползлись. «Эх, попалась бы ты мне раньше». — Гинеколог хмуро посмотрел на ответственную за овощи Наташку, которая, будучи уже на кочерге, матерясь, очищала лук на манер картошки, весьма неизящно, весьма. Он тоже выругался и отошел к тестомесу. Там все было по-прежнему — в муке, а глянув в недра агрегата, Владимир Иосифович сразу вздрогнул и с надрывом в голосе кликнул старшего пельменного:
— Сема, у меня есть дело до тебя, шлимазало!
Жилистый и чернявый начальник процесса, на лету уловив пожелание шефа, виртуозно изгнал хвостатую тварь из чана и, утерев пальцы о белый когда-то передник, решительно прокартавил:
— Кгыс тгавить все гавно пгидется. Я сказал…
Он покосился на приличных размеров куль с яркой кричащей надписью: «Осторожно! Яд», но Владимир Иосифович, не вступая в неприятный разговор, уже отошел, сунул рано облысевшую голову в морозильную камеру. Задумчиво отстучал пельмениной «Семь сорок», довольно крякнул и дал команду: «Фас».
Сейчас же бывшая завотделением, кандидат медицинских наук Софа начала фасовать продукцию в коробочки с красивой надписью: «Пельмени русские высшей пробы», а с Фридманом внезапно случилось что-то странное: у него закружилась голова, его сильно затошнило, и в первое мгновение он решил, что это дает о себе знать перенесенный после защиты докторской инфаркт. Вскоре полегчало, но обычно добродушная, толстая харя его вдруг искривилась в приступе бешенства. Владимира Иосифовича буквально затрясло от ненависти к твари поганой, мерзкой, называемой человеком. Он вдруг ощутил себя маленьким и беззащитным в этом враждебном мире, душу его объял неудержимый страх, и ощущение это было так ужасно, что Фридман еле удержался, чтобы не закричать. Затем глаза его застлало красной пеленой неудержимой злобы ко всему вокруг, и, подчинившись ей, он принялся действовать.
Воровато оглянувшись и убедившись, что все дети израилевы заняты производством пельменей русских, гинеколог незаметно зачерпнул пригоршню из мешочка с крысиным ядом и щедро сыпанул белый, похожий на муку порошок в чан тестомеса. Для верности он проделал то же с пельменным фаршем, а затем ноги сами собой понесли его на улицу, к железнодорожному полотну. Прошагав, задыхаясь, метров триста, Владимир Иосифович увидел огромный транспарант, настойчиво советовавший по путям не ходить, и начал подниматься по ступеням висячего железнодорожного перехода. Внизу с грохотом проносились электрички, степенно тянулись товарные составы, и Фридману вдруг неудержимо захотелось прыгнуть на потемневшие, пахнущие соляркой шпалы…
Он так и сделал — перегнувшись через перила, рухнул вниз безвольной, тряпичной куклой. До шпал, правда, не долетел, приложился боком о крышу вагона-ресторана. Тело его скатилось под жернова колес. Перед глазами Владимира Иосифовича вспыхнул неяркий свет и тут же погас, сменившись непроницаемым мраком…

В начале следующего дня секретарша Шоркина Любочка пребывала в расположении духа весьма посредственном. Причиной этому явился тот печальный факт, что домогавшийся ее уже давно свободный депутат Стамескин не произвел прошлой ночью на нее даже малейшего полового впечатления. Больше того, утром он преподнес ей за любовь дешевые отечественные колготки и прошепелявил слюняво: «Мы просто созданы друг для друга, птичка моя!» «Ну уж дудки!» — Любочка передернула пухлым, как сдобная булочка, плечом и в ожидании шефа включила электрочайник — Михаил Борисович любил начинать утро с чашечки черного, очень горячего кофе.
В этот миг двери открылись, пропуская в приемную самого господина Шоркина, при виде которого глаза секретарши чуть не вылезли из орбит, и она, сдавленно икнув, плавно опустилась на подоконник. Начальник ее шел как-то странно, подволакивая обе ноги сразу и глядя в одну точку, располагавшуюся где-то высоко в небе. Лицо его, синеватое, местами с фиолетовым отливом, было в пятнах запекшейся крови, и вместо привычного: «С добрым утром, Любочка», он зарычал так, что у секретарши раньше срока наступили «праздники». Остановившись перед дверью в свой кабинет и, видимо, не найдя ключа, Михаил Борисович открыл ее ударом ноги и, уронив на себя трехцветное полотнище российского флага, с грохотом приземлился в кресло. В таком вот виде Шоркина и нашли сослуживцы, крайне встревоженные его отсутствием во время обеда. Не обманул, стало быть, Сарычев — Михаил Борисович в глазах общественности действительно погиб геройски, на боевом посту.
Сам же Александр Степанович в это время о зомбированном обитателе Смольного и думать забыл. Он рулил по скверной, занесенной снегами дороге в направлении Гдова. Рано утром по объявлению в «Рекламе-шанс» майор уже успел навестить «потомственную ворожею с большим опытом лечения заговором и травами». Когда же та узнала, зачем он пришел, то закрестилась, зашептала испуганно:
— Господи, спаси и сохрани!
Однако за сотню баксов забыла о Боге и послала Сарычева к родичу своему, в деревню Пируновку note 161 Note161
Именно Пируновку, через «и». В быту, чтобы не трепать великого бога, Перуна называли Пируном.

, километрах в двадцати от Гдова.
— Уж и не знаю, застанешь ли его живым, — перекрестила майора на прощание знахарка, — уж больно древний. А звать его дед Посвист, потому как знака он Стрибогова note 162 Note162
Стрибог — бог ветра, воздушного пространства.

. Со мной не знается, говорит, мы все Ящеру note 163 Note163
Яже, Яша, Змей Горыныч. Змей, держащий Землю.

душу продали…
Сарычев, как человек бывалый и всю жизнь проживший в России, купил много водки, приобрел также ватный костюм с валенками и, залив полный бак, покинул славный град Петров. Миновав Гдов без особых приключений, он повернул у указателя налево, но обещанной дороги, как ни старался, не разглядел — лишь два глубоких следа от гусениц пересекали девственно-белую целину. Это, в принципе, было нормально, так что, переодевшись в ватный прикид и валенки, майор где-то через полчаса уже трясся в кабине «Беларуси». Мрачный, судя по всему, запойный тракторист решил, что ради хорошего человека свиньи комбикорма могут и подождать.
Проехав километров пятнадцать, он остановился.
— Дальше не ездят — провалиться можно, болото. Лесок вон видишь? Держись полевее, там Пирунов-ка и будет.
— А чего селились-то в бездорожье? — удивился Сарычев. — Земли, что ли, мало? Словно на Луну забрались — ни туда, ни сюда…
— А, как плотиной реку перегородили, с тех пор и заболотило. — Парень зло прищурился, сплюнул и полез в кабину. — Коммуняки, мать их…
— Слушай, а может, подберешь меня попозже? — перекрикивая двигатель, спросил Сарычев. — Я ненадолго.
Но тракторист в ответ мрачно ухмыльнулся:
— Это вряд ли, я бухать буду. До усрачки.
Глянул ему Сарычев вслед и пошел по белой целине, стараясь снег не загребать и дышать размеренно. Отмахав половину пути, он почувствовал, что валенки начинают натирать ноги, и сейчас же кто-то из предков подсказал ему обтереть ступни снегом и насухо высушить. Сразу полегчало. Вот уж воистину — самое ценное это опыт, его не купишь ни за какие деньги…
Миновав по правую руку высокий сосновый бор, майор перешел речку, в которой, судя по проруби, хранились бочки с квашениной, и, взобравшись по крутому склону, узрел деревню Пируновку во всей ее красе.
Дворов было дюжины три, но, если судить по вьющемуся из труб дымку, жилых набиралось едва ли с десяток. Более же всего удивляла тишина, прямо-таки кладбищенская — ни лая собачьего, ни детских криков. Сарычев понял, что деревня умирает.
Постучавшись в самый крайний дом, он долго ждал, пока ему ответят, и, следуя по направлению клюки морщинистой, в черном платке бабки, оказался возле вросшей в землю, почерневшей от времени избы.
Изгородь была подперта трухлявыми жердями, ветер, навевая тоску, свистел в щелястых стенах сарая, а в запущенном яблоневом саду из-под снега выглядывал чертополох. Протиснувшись в щель между ветхими воротинами, майор поднялся на скрипучее крыльцо, потопал ногами, отряхивая снег, негромко постучал. Тотчас, словно его ждали, за дверью послышались шаркающие шаги, и старческий голос спросил:
— Чего надобно?
— Ищу я свет сердца, да доброту, да разумение, — Сарычев вдруг ощутил себя уже немолодым, уставшим от бесконечной дороги скитальцем. Не было у него ни жилья, ни жены, ни добра, только знание потаенное да вера твердая в Триглав. Одинокий странник, калика перехожий…
Дверь открылась — она была даже незаперта, и из глубины темных сеней позвали:
— В горницу ступай, студено нынче.
Через выстуженные сени майор прошел в комнату — стол, скамья, печь, топившаяся, слава тебе господи, по-белому. Увидев безжизненные, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, Сарычев понял, что тот слеп. Борода старца позеленела от времени, холщовые порты обветшали. Он был самое малое втрое старше Александра Степановича, но склонил седую, давно не чесанную голову.
— Ражу note 164 Note164
В древности в течение жизни человек имел по меньшей мере семь имен, связывавших его с тонкими началами. Ража — вечное имя, с которым человек приходит в каждую новую жизнь. От жизни к жизни он получал иглу (сразу вспоминается Кощей Бессмертный), сделанную из двух камней его богов-покровителей. Эти иглы вдевались в нить и вешались на шею человеку. Чем больше было таких игл, тем больше человек уже прожил жизней.

назови свою.
Совершенно неожиданно для себя майор произнес:
— Ярокош — моя ража. — И рука его быстро начертила в воздухе то, что было видно и слепому. — Двенадцать игл на моей нити.
Вздрогнув, старец ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой:
— Перуне! Славен и трехславен буде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46