Я пытаюсь изложить эти впечатления на бумаге. Теперь, когда все кончено, каждая деталь мне кажется важной и надрывает душу. Я вижу, как мы отправляемся спать. Комната меблирована с большим вкусом. Ее обставлял художник по интерьерам из Нанта.
Вначале она казалась мне слишком уж красивой, чересчур смахивала на рекламный проспект. Но мало-помалу мы вжились в нее — так привыкаешь к новой одежде, когда ее поносишь. Пока я заводил будильник, Элиан причесывалась на ночь. Временами я спохватывался и застывал на месте. Что со мной происходит? Мне тридцать лет, а я веду размеренную жизнь старика. Нет, вернее, солдата. Я скорее дисциплинирован, чем опутан привычками. А Элиан?.. Ну зачем бы я стал мучить ее абсурдными вопросами? Я гасил свет. Мы никогда не закрывали ставен, разве только при сильном ветре, который гнал над лугами водяную пыль. Лежа в постели, я любил наблюдать звезды, отблески маяка; луч скользил с такой быстротой, что казался нереальным. А затем?.. Раз я взялся ничего не утаивать, то придется затронуть и этот, основной, момент… Любовь как физическая близость не занимала большого места в нашей жизни. То был просто ритуал, впрочем, приятный. Элиан приноровилась к нему, как и ко всему остальному. Она полагала, что удовольствие — составная комфорта. И пунктуально предлагала мне себя, но без восторга. Утолив желание, мы тут же засыпали после целомудренного поцелуя. Дни и ночи зеркально повторялись. Я много работал, мой сейф заполнялся купюрами, которые я ежемесячно относил в банк. Я не придавал большого значения деньгам, не питал честолюбивых надежд и жил только работой. Здесь тоже необходимо внести ясность. Я не был ученым, отнюдь. Наука была мне в тягость. Но я одарен удивительным «чувством руки». Трудно объяснить, что я имею в виду. Вы слышали рассказы об искателях подземных родников? Они чувствуют воду. Они ее чувствуют всеми нервами, замирая над ней, подобно стрелке компаса, указывающей на магнитный полюс. У меня же пальцы знахаря. Мои руки интуитивно определяют больной орган, и животное тотчас мне себя вверяет. Между ним и мною устанавливается контакт — иначе не скажешь. Конечно, этого не объяснишь, но истина не всегда бывает наглядной: она может даже показаться невероятной, и вы убедитесь в этом сами. Несомненно одно — через животных я соприкасался с тем, что составляло мою собственную природу, мою суть; выбирался из смутной мглы, в которой обычно бродила моя мысль, не находя выхода. Я сосредоточивался, мое внимание чрезвычайно обострялось, и я перевоплощался в собаку, лошадь или быка, своей плотью ощущая их плоть, разгадывая их через себя, вылечивая себя через них. Наверное, музыканты, истинные музыканты, испытывают нечто подобное, и это потрясающее состояние. Испытываешь радость, которую желаешь пережить снова и снова. Я с трудом понимаю мужчин, женщин из-за той словесной шелухи, в которую они себя облекают. Животные — это любовь и страдание, и ничего иного. Я был пастухом, стерегущим свое стадо. Разумным животным, заботящимся о неразумных.
Эти откровения шокируют, но я последний раз говорю на эту тему и больше не вернусь к моей жизни среди болот. Если я сделал такое длинное отступление, то только затем, чтобы вы лучше поняли чувства, взволновавшие меня в связи с приездом Виаля. Гепард! Признаюсь, я пришел в смятение, боялся, что меня постигнет неудача, а случись такое — прощай моя уверенность в себе, уверенность, что я вливаю в своих подопечных жизненную силу, благодаря которой начинали действовать лекарства. Слово «гепард» неприятно резануло мне слух. В нем таилось что-то опасное, ядовитое. Я наспех поужинал и, перед тем как улечься, записал в блокноте:
«М. Э.» Я мог бы написать: «Мириам Элле». Почему просто инициалы? Предчувствие? Кто знает. Помнится, я проворчал: «Он мог бы уточнить адрес!» Затем посмотрел на небо. Погода была хорошая, и у меня оставалось добрых три часа — вполне достаточно, чтобы без особого риска съездить туда и обратно. Прошу меня извинить за очередные пояснения, но тот, кто не видел Гуа, не сумеет следовать за перипетиями моего рассказа. А я сомневаюсь, чтобы вам довелось бывать в этом уголке Вандеи, наводящем тоску зимой и малопривлекательном летом. Остров Нуармутье связан с материком шоссе длиной в четыре километра, но во время прилива его заливает так, что из воды торчат только придорожные столбы. Эта дорога не походит ни на какую другую: она вьется как тропа среди песков, местами это обычное шоссе, а местами — скверная колея, где всегда сыро и грязно. Ее называют Гуа. Ездить по ней можно только во время отлива, чуть более трех часов в сутки. Едва юго-западный ветер принимается гнать волны в узкий пролив Фроментин — будь осторожен. Море возвращается стремительно, а машины могут двигаться только на малом ходу, и неосторожный путешественник рискует застрять посредине брода. Тогда у него только один шанс на спасение: оставить машину и бежать к ближайшему убежищу. Их три. Это мачты с подобием клети наверху — платформа на высоте более шести метров, окруженная перилами. Они стоят как виселицы на коническом цоколе. Во время прилива вода в Гуа поднимается более чем на три метра. Я не признался Виалю, что Гуа внушает мне страх.
Хочешь не хочешь, мне приходилось ездить по этой дороге, поскольку на острове жили некоторые из моих клиентов, но делал я это всегда скрепя сердце. Несчастные случаи здесь происходили довольно часто, несмотря на то что щиты, установленные в начале и в конце шоссе, информировали о времени прилива.
В шесть утра я отправился в путь на своей малолитражке. Помимо неизменной сумки с инструментами я прихватил чемоданчик с набором медикаментов. Гуа в это время года пустынен. Нуармутье заявлял о себе только фиолетовой черточкой на горизонте. О присутствии моря можно было догадаться по холмикам ила и полету чаек. Я все еще слышу гудок затерявшегося где-то на пути к острову Пилье парохода, ищущего устье Луары. Утро выдалось не совсем обычное: несколько взбудораженный, но все же уверенный в себе, я испытывал радость от бодрящего воздуха и, проникшись торжественностью момента, пересекал пространство, двигаясь наугад среди выбоин. Свет маяков таял в отблесках зари. Я всячески старался объезжать промоины, чтобы не залить морской водой двигатель. Для меня механизм машины — нечто живое, требующее заботы. Когда славная колымага выбиралась на твердую почву, я как бы ослаблял поводья. Мне пришлось посторониться, чтобы пропустить машину с прицепом из Нанта: прицеп бросало из стороны в сторону. Мильсан, шофер, в знак приветствия помахал мне рукой. Затем дорога пошла вверх и потянулась по острову. От леса Годен до Нуармутье нет и пятнадцати километров, и я ехал не спеша. В Лагериньер еще все спали, и тут я сообразил, что к Мириам приеду слишком рано; поэтому, остановив машину в порту, решил выпить чашку кофе в бистро, где, склонив друг к другу голову, беседовали рыбаки. «Раз гепард похож на большую кошку, — подумал я, — значит, то, что свойственно кошке, свойственно и ему… А то, что этот зверь родился в Африке…» Но тут я вспомнил курс лекций нашего профессора биологии. Тот утверждал, что среда обитания оказывает сильное воздействие на людей и на животных. «Среда обитания — вот ключ! — подытожил он. — Не забывайте этого, господа!»
Я глянул на часы и вышел, вновь озабоченный, немного не в себе, и поспешил дальше. Шезский лес — вот и все, что осталось от некогда обширного соснового бора, покрывавшего северную часть острова. В этом лесу на берегу бухты Бурнеф, укрытые от морских ветров, расположились красивейшие виллы. Какой же из десятка здешних особняков принадлежит Мириам Элле? Решить непросто. Я зашел в бакалею. Мадам Элле? На меня посмотрели с недоумением. Нет, о такой никто не слышал. В булочной — тоже неудача.
— Она рисует, говорите?.. А как она выглядит?
— Не знаю, никогда ее не видел. Тогда я сообразил обратиться с вопросом к мяснику.
— А! Дамочка с пантерой! — воскликнул он. — Вилла «Мод»… Постойте, да вы вроде бы ветеринар из Бовуара?
— Да. Я самый.
— То-то я думаю… Я как-то видел вас у Мазо.
— Точно. Я приглашал его к разговору, зная, что он словоохотливей Виаля.
— Что за бред — держать дома хищников. Это весьма неосторожно с ее стороны. К тому же требуется целое состояние, чтобы прокормить крупное животное, да еще такое прожорливое.
— Это гепард, — поправил я, — а не пантера.
— О! Для меня все едино. Как бы то ни было, я бы его пристрелил или отдал в зверинец… Но держать в доме! Она явно чокнутая, эта дама.
Я улыбнулся, а он притянул меня за лацканы меховой куртки и понизил голос, хотя в лавке, кроме нас, никого не было.
— Серьезно, — прошептал он, — эта женщина — чокнутая. Вы никогда не увидите ее днем. Она выходит только ночью. По-вашему, это нормально?
— Она художник. Будьте снисходительны. Она рисует.
— Рисует! Рисует! Ну и что из этого?.. Представляете, она выписывает мне чеки, вместо того чтобы прийти и уплатить деньги. Что она себе вообразила, а? Мы все-таки не дикари… Подождите… я еще не сказал вам самого главного… В магазин вошла пожилая женщина, и мясник от меня отступился.
— Заглядывайте! Пропустим по рюмочке.
— А как же найти виллу «Мод»?
— Дойдете до таможни, затем сверните налево, на большую аллею, ваша вилла последняя.
По дороге я старался нарисовать себе портрет Мириам. Впервые я пытался представить себе ее облик, лицо. Молодая, конечно, чуть эксцентричная, одна из тех девиц, которые летом гоняют на мотоциклах по бульвару на полной скорости. Она уже заранее мне не нравилась, и, кроме того, я был уверен, что она любовница Виаля. Впрочем, какое мне дело!
Я быстро нашел виллу «Мод». Это был двухэтажный особняк с резными деревянными украшениями, судя по архитектуре, построенный в начале века. Дом несколько обветшал. Все ставни были закрыты. Я толкнул калитку и вошел в сад. Точнее, не сад, а клочок песчано-каменистого участка, на котором росло несколько великолепных сосен. Я поднялся на трехступенчатое крылечко и поискал звонок. Звонка не оказалось, тогда я тихо постучал. Ни звука. Мириам и ее гепард спали. Я обошел виллу и сквозь сосны увидел море. С этой стороны дома по всему фасаду протянулся балкон. Очень широкий.
На нем стояли шезлонг и рядом круглый столик; ветер легонько трепал листы забытой на столе книги. Я вернулся к крыльцу и позвал:
— Есть кто-нибудь?
В тот момент, когда я уже собирался сойти с крыльца, дверь распахнулась. На пороге стояла негритянка.
Глава 2
На вид около пятидесяти, небольшого роста, одутловатое лицо, как у моськи, с влажными и кроткими глазами. Нет! Это невозможно!… Я утратил дар речи. Наконец я пробормотал:
— Извините… Меня направил сюда доктор Виаль.
— Входите. Я предупрежу мадам.
Разумеется, мне следовало сообразить, что у Мириам есть служанка. Но, уже войдя в гостиную, я все не мог оправиться от потрясения и только тогда понял, насколько этот визит волновал меня, нарушал привычный уклад моей жизни. Со вчерашнего дня, сознавал я это или нет, он был в центре моих забот. И не только из-за гепарда… Пусть смутно, мимолетно, но я уже ощущал угрозу, нависшую над моим житьем-бытьем. Возможно, сейчас я склонен все преувеличивать. Это неизбежно! Я… как бы это сказать… опасался и именно поэтому подозрительно оглядел комнату. В ней не было ничего примечательного: старомодная гостиная, сырая, темная, неприбранная. У стены стояло пианино, на нем — фотография бородатого мужчины во весь рост в форме артиллериста. На столе три свернувшихся листика мимозы. Под ногами скрипел пол, и я из стеснения боялся двинуться с места. Сверху до меня доносились голоса. Я наклонился и подобрал под стулом клок рыжих волос — тут прошлась Ньете. Шерсть была длинной, жесткой, белой у основания, такая обычно растет на ляжке. Я глянул на часы — десять минут девятого. Они там, наверху, не догадывались, что я торопился. В этот момент лестница заскрипела, и я уже знал, что это она. Но, увидев ее, я вновь испытал потрясение. Передо мной стояла высокая худая женщина в домашнем халате сливового цвета. Меня удивило ее холодное благородство. Не имея на то оснований, я ожидал увидеть фривольное и легкомысленное существо, а передо мной предстала настоящая дама. Может быть, я преувеличиваю и, вероятно, это звучит наивно, но только так я могу передать свое первое впечатление. Застенчивый по природе, оторопев, я казался себе еще более неуклюжим, неотесанным, чем был на самом деле. Я поздоровался, слегка кивнув головой.
— Рошель, — представился я. — Ветеринар из Бовуара. Меня направил доктор Виаль…
Она улыбнулась и стала иной Мириам — простой, приветливой, совсем девчонкой. Ей, безусловно, было уже около сорока, но когда она вот так улыбалась, то превращалась в давнюю добрую подругу. Без каких-либо церемоний она протянула мне руку. Ее серые глаза лучились сердечностью, интересом, пониманием.
— И вы отправились в такую даль! — сказала она. — Филипп — чудак. Жаль, что он напрасно вас потревожил. У Ньете ностальгия. Но это пройдет…
По тому, как дрогнул ее голос, я сразу же почувствовал, что у нее тот же неизлечимый недуг.
— Пойдемте, — предложила она. — Я вам ее покажу, коль скоро вы здесь… извините… Повсюду такой беспорядок…
Я поднялся вслед за ней по лестнице. Она поднималась легко, полуобернув ко мне голову.
— Мне не хотелось бы, чтобы вы ее трогали, она не в духе. Я сама с ней сегодня осторожна.
— Мне не привыкать, — ляпнул я.
Я чувствовал себя все более стесненно, неловко, и я ненавидел Виаля… Филиппа… Человека, которого она называла Филипп… Мне хочется отметить теперь одну деталь: он не был красивым, скорее необычным. Впервые, кажется, во мне пробудилась ревность — детская, мальчишеская. Я сразу это ощутил, ни на секунду не усомнившись в природе этого чувства; разгоряченный, я вошел в комнату. Зверь спал в глубине разобранной постели, вытянувшись на боку. Когда он увидел меня, то не пошевелился, но в глазах под полуприкрытыми веками вспыхнул огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20