opadiris мебель для ванной официальный сайт
— Входи скорее, — сказала она, крепко схватив меня за плечо. — Ты опоздал. Поторопись.И она повела меня — раз-два, раз-два, раз-два — по ступеням наверх, вверх по лестнице навстречу моей погибели…Мистер Джордан был тучный, лысеющий, зеленоглазый человек с серьезным взглядом, имевший привычку слегка покачиваться на пятках перед своими схемами и чертежами. Сегодня он вывесил большой рисунок человеческого тела с полностью содранной кожей. На рисунке были видны зеленые, синие, розовые и желтые вены, капилляры, мускулы, сухожилия, внутренние органы, легкие, кости и жировые ткани.Мистер Джордан раскачивался перед этой схемой.— Между нормальной репродукцией клетки и раковой существует огромное сходство. Рак — это просто нормальная функция, вышедшая из-под контроля. Перепроизводство клеточного материала…Я поднял руку.— А как еда… то есть… что заставляет тело расти?— Хороший вопрос, Дуглас. — Он постучал по рисунку. — Еда, попадающая внутрь тела, расщепляется, ассимилируется и…Я слушал, зная, что именно мистер Джордан пытается со мной сделать. Мое детство было в моем мозгу, словно отпечаток ископаемого животного на застывшей мягкой глине. А мистер Джордан пытался его сровнять, стереть. В конце концов все мои надежды и грезы, все это должно было исчезнуть. Моя мать изменяла мое тело с помощью еды, мистер Джордан воздействовал на мой мозг с помощью слов.Тогда я перестал слушать и начал рисовать что-то на бумаге. Я напевал про себя песенки, выдумывал собственный, никому другому не понятный язык. Весь остаток дня я ничего не слышал. Я сопротивлялся атаке, это было мое противоядие.Но после уроков я все-таки забежал в лавку миссис Сингер и купил конфету. Не смог удержаться. Съев ее, я написал на обратной стороне обертки: "Это последняя конфета, которую я съел. Больше никогда, даже на субботнем утреннике, когда на экране появятся Том Микс и Тони Том Микс и Тони — Том Микс (1880-1940) — знаменитый актер вестернов, снявшийся в 1910-1929 гг. в трехстах коротко— и полнометражных фильмах; Тони — его умный конь.
, я не буду есть конфеты".Я взглянул на конфеты, которые грудами лежали на полках. Оранжевые обертки с голубыми буквами и надписью «Шоколад». Желто-фиолетовые с мелкими синими надписями. Я ощутил, как конфета внутри меня заставляет расти мои клетки. Каждый день миссис Сингер продает сотни конфет. Она что, тоже в заговоре? Известно ли ей, что она делает с детьми при помощи этих конфет? Может, она завидует, что они такие юные? Может, она хочет, чтобы они постарели? Я готов был убить ее!— Что ты делаешь?Пока я писал на обороте конфетной бумажки, сзади ко мне подошел Билл Арно. С ним была Кларисса Меллин. Она посмотрела на меня своими голубыми глазами и ничего не сказала.Я спрятал бумажку.— Ничего, — сказал я.Мы зашагали вместе. Когда мы увидели детей, играющих в классики, пинающих консервную банку и гоняющих шарики на утоптанной земле, я повернулся к Биллу и сказал:— В следующем году или годом позже мы уже не сможем все это делать.Билл только засмеялся и ответил:— Ну конечно же сможем. Кто нам запретит?— Они , — произнес я.— Кто это они? — удивился Билл.— Не важно, — сказал я. — Подожди и увидишь.— Ой, — отмахнулся Билл. — Ну ты чудной.— Да ты не понимаешь! — закричал я. — Вот ты играешь, бегаешь, ешь, и все это время они водят тебя за нос, а сами заставляют тебя думать иначе, вести себя иначе, ходить иначе. И в один прекрасный день ты перестанешь играть и у тебя будет ворох забот!На лице у меня проступил горячий румянец, кулаки сжались. Я был бледен от гнева. Билл со смехом отвернулся и пошел прочь. «Кто поймает — молодец!», — пропел кто-то, зашвыривая мяч через крышу дома.
Можно продержаться весь день без завтрака и обеда, а как насчет ужина? Когда за ужином я опустился на свой стул, мой желудок громко заурчал. Я вцепился в колени, глядя только на них. Не буду есть, говорил я себе. Я им покажу. Я буду бороться.Папа прикинулся тактичным.— Пусть остается без ужина, — сказал он матери, увидев мое пренебрежение к еде. И, подмигнув, добавил: — Потом поест.Весь вечер я играл на теплых кирпичных улицах нашего городишки, с грохотом пиная консервные банки и лазая по деревьям в сгущающихся сумерках.Когда в десять я пришел на кухню, я понял, что все напрасно. На дверце холодильника висела записка: «Угощайся. Папа».Я открыл холодильник, и на меня дохнуло легким холодом, смешанным с запахом замороженной еды. Внутри оказались остатки аппетитнейшего цыпленка. Корешки сельдерея были уложены, словно вязанки дров. В зарослях петрушки спела клубника.Руки мои замелькали. Они двигались так быстро, что мне казалось, будто их у меня целая дюжина. Как на изображениях восточных богинь, которым поклоняются в храмах. В одной руке помидор. Другая хватает банан. Третья тянется к клубнике! Четвертая, пятая, шестая руки, застигнутые на полпути, держали — каждая, — кто кусок сыра, кто оливку, кто редис!Полчаса спустя я сел на колени перед унитазом и быстро поднял сиденье. Затем без промедления открыл рот и засунул ложку далеко-далеко вглубь, запихивая ее все дальше и дальше внутрь судорожно давящейся глотки…Лежа в постели, я содрогался, ощущая во рту остатки кисловатого привкуса и радуясь, что все же избавился от еды, которую так бездумно проглотил. Я ненавидел самого себя за эту слабость. Я лежал — дрожащий, опустошенный, снова голодный, но теперь уже слишком больной, чтобы есть…Утром я был очень слаб и явно бледен, так что мать даже заметила по этому поводу:— Если к понедельнику тебе не станет лучше, — сказала она, — пойдем к доктору!
Была суббота. День, когда можно кричать во всю глотку и никаких тебе серебряных учительских колокольчиков, которые могли бы прервать этот крик; день, когда во мраке длинного зала кинотеатра «Элит» на бледном экране двигались гигантские бесцветные тени, а дети были просто детьми, а не растущими организмами.Я увидел, что никого нет. Утром, вместо того чтобы пойти слоняться вдоль Северной прибрежной линии железной дороги, где горячее солнце бурлило на длинных металлических параллелях, я проторчал дома, пребывая в ужасной нерешительности. И к тому времени, когда я все-таки добрался до лощины, был уже почти вечер и здесь никого не было; все ребята побежали в город смотреть кино и сосать лимонные леденцы.В лощине было так одиноко, она казалась такой нехоженой, такой древней и заросшей, что мне стало не по себе. Никогда не видел, чтобы здесь было так тихо. Виноградные лианы спокойно свисали с деревьев, ручей скакал по камешкам, и птицы щебетали в вышине.Я пошел по секретной тропе, прячась за кустами, то останавливаясь, то продолжая свой путь.Кларисса Меллин шла по мосту как раз в тот момент, когда подошел я. Она возвращалась домой из города, неся под мышкой какие-то маленькие свертки. Мы смущенно поздоровались друг с другом.— Что ты сейчас делаешь? — спросила она.— Так, гуляю, — сказал я.— Совсем один?— Да-а-а. Остальные парни в городе.Она помедлила в нерешительности, а затем спросила:— Можно мне с тобой погулять?— Думаю, да, — ответил я. — Пошли.И мы пошли через лощину. Она гудела, как огромная динамо-машина. Казалось, все в ней замерло на месте, вокруг стояла тишина. Летали стрекозы, то проваливаясь в воздушные ямы, то паря над сверкающими водами ручья.Когда мы шли по тропе, рука Клариссы столкнулась с моей. Я вдыхал влажный запах лощины и приятный, незнакомый запах Клариссы рядом со мной.Мы пришли к тому месту, где тропы пересекались.— В прошлом году мы построили хижину вон там, на дереве, — сказал я, указывая наверх.— Где? — Кларисса подошла вплотную ко мне, чтобы проследить за направлением моего пальца. Не вижу.— Вон там, — сказал я дрогнувшим голосом, показывая еще раз.Очень спокойно она обвила рукой мою шею. Я был так удивлен и ошарашен, что чуть не закричал. И тут ее губы, дрожа, прикоснулись к моим, а мои руки сжали ее в своих объятиях, внутри меня все дрожало и пело.Тишина была похожа на зеленый взрыв. Вода в ложе ручья продолжала бурлить. У меня перехватило дыхание.Я знал: все кончено. Я погиб. С этого момента начнутся тесное общение, еда, зубрежка языков, алгебры и логики, беготня и волнения, поцелуи, объятия и весь этот водоворот чувств, который захлестнет меня и утащит на дно. Я знал: теперь я погиб навечно, и не испытывал по этому поводу никаких чувств. Но я испытывал другие чувства, я плакал и смеялся одновременно, и тут ничего нельзя было поделать, только обнимать ее и любить всем моим исполненным решимости, бунтующим телом и разумом.Я мог бы продолжать свою войну против матери, отца, школы, еды, того, что написано в книгах, но я не мог бороться против этого сладкого вкуса на своих губах, этого тепла в моих объятиях и этого нового запаха в моих ноздрях.— Кларисса, Кларисса, — кричал я, сжимая ее в своих руках, ничего не видящими глазами глядя через ее плечо и шепча ей: Кларисса! Попугай, который знал папу The Parrot Who Met Papa 1972 год Переводчик: О.Акимова О похищении, разумеется, раструбили на весь мир.Понадобилось несколько дней, чтобы эта новость во всей ее значимости прокатилась от Кубы до Соединенных Штатов, до парижского Левого берега …до парижского Левого берега… — Левый берег Сены — артистическая, богемная часть Парижа.
и наконец докатилась до маленькой кафешки в Памплоне, где спиртное было отменным, а погода почему-то всегда стояла прекрасная.Но как только смысл этой новости дошел до всех по-настоящему, народ начал обрывать телефоны: из Мадрида звонили в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка пытались докричаться до Гаваны, чтобы только проверить — ну, пожалуйста! — проверить эту чудовищную новость.И вот прозвонилась какая-то женщина из Венеции, которая сообщила приглушенным голосом, что в этот самый момент она находится в баре «У Гарри» в полной депрессии: то, что произошло, ужасно, культурному наследию грозит огромная, непоправимая опасность…Не прошло и часа, как мне позвонил один писатель-бейсболист, который прежде был большим другом Папы, а теперь по полгода жил то в Мадриде, то в Найроби. Он был в слезах или, судя по голосу, очень близок к тому.— Скажи мне, — вопросил он с другого конца света, — что произошло? Каковы факты?Ну что ж, факты были таковы: в Гаване, на Кубе, примерно в четырнадцати километрах от принадлежавшей Папе виллы Финка-Вигия, есть бар, куда он обычно заходил выпить. Тот самый бар, где в честь него назвали специальный напиток; не тот утонченно-изысканный ресторан, в котором он обычно встречался с вульгарными звездами от литературы типа К-К-Кеннета Тайнена Кеннет Тайнен (1925-1980) — влиятельнейший английский театральный критик, принадлежал к поколению «рассерженных молодых людей» (и ввел в оборот сам этот термин), активно пропагандировал драматургию абсурда и «эпический театр» Б. Брехта, явился связующим звеном между классическим театром и новым.
или, м-м-м-м… Теннеси У-Уильямса Теннеси Уильямс (Томас Ланье, 1911 — 1983) — знаменитый американский драматург, автор пьес «Стеклянный зверинец» (1945), "Трамвай «Желание» (1947), «Татуированная роза» (1951), «Кошка на раскаленной крыше» (1955), «Сладкоголосая птица юности» (1956), «Ночь игуаны» (1959) и др., романа «Римская весна миссис Стоун» (1950), нескольких сборников рассказов и стихов.
(как сказал бы мистер Тайнен). Нет, это не «Флоридита»; это незамысловатое заведение с простыми деревянными столами, опилками на полу и огромным, похожим на пыльное облако зеркалом позади барной стойки. Папа приходил сюда, когда вокруг «Флоридиты» кружило слишком много туристов, желающих посмотреть на мистера Хемингуэя. И то, что там произошло, не могло не стать сенсацией, даже большей сенсацией, чем то, что он сказал Фицджеральду о богатых, …то, что он [Хемингуэй] сказал Фицджеральду о богатых… — Однажды Скотт Фицджеральд сказал Хемингуэю: «Богатые не похожи на нас с вами», на что Хемингуэй ответил: «Правильно, у них денег больше». Впоследствии Хемингуэй воспроизвел этот диалог в повести «Снега Килиманджаро».
и большей сенсацией, нежели история о том, как он дал пощечину Максу Истмену в тот далекий день в кабинете Чарли Скрибнера. …как он дал пощечину Максу Истмену… в кабинете Чарли Скрибнера… — В начале 1930-х гг. писатель и троцкист Макс Истмен (1883-1969) резко критиковал Хемингуэя в печати — за «карикатурно-маскулинный имидж, скрывающий слабость и глубокую внутреннюю неуверенность». Случайно встретив Истмена у их общего издателя Чарльза Скрибнера, Хемингуэй дал волю рукам.
Новость эта касалась одного старого-престарого попугая.Эта почтенная птица жила в клетке прямо на стойке в баре «Куба либре». Попугай «занимал этот пост» приблизительно двадцать девять лет, а значит, старик был здесь почти столько же, сколько Папа жил на Кубе.И что еще больше придает вес сему грандиозному факту: все время, пока Папа жил в Финка-Вигия, он был знаком с попугаем и разговаривал с ним, а попугай разговаривал с Папой. Шли годы, и люди начали поговаривать, что Хемингуэй стал говорить как попугай, другие же утверждали, напротив, что попугай научился разговаривать как он! Обычно Папа выстраивал на прилавке стаканы с выпивкой, садился рядом с клеткой и завязывал с птицей интереснейший разговор, какой только вам приходилось слышать, и так продолжалось четыре ночи подряд. К концу второго года этот попугай знал о Хэме, Томасе Вулфе и Шервуде Андерсоне больше, чем Гертруда Стайн. …этот попугай знал о Хэме, Томасе Вулфе и Шервуде Андерсоне больше, чем Гертруда Стайн. — Томас Вулф (1900-1938) — американский писатель, автор лирико-эпических романов «Взгляни на дом свой, ангел» (1929), «О времени и о реке» (1935), «Домой возврата нет» (1939). Шервуд Андерсон (1876-1941) — американский писатель, прославился сборником «Уайнсбург, Огайо» (1919). Гертруда Стайн (1874-1946) — знаменитая американская писательница-модернистка; большую часть жизни провела в Париже, где в 1920-е гг. покровительствовала молодому Хемингуэю. В качестве иллюстрации «разжижения» экспериментального приема, низведения его с элитарного на самый что ни на есть массовый уровень видный критик Лесли Фидлер выстраивал в своей работе «Любовь и смерть в американском романе» (1960) следующий ряд:
1 2 3 4 5 6
, я не буду есть конфеты".Я взглянул на конфеты, которые грудами лежали на полках. Оранжевые обертки с голубыми буквами и надписью «Шоколад». Желто-фиолетовые с мелкими синими надписями. Я ощутил, как конфета внутри меня заставляет расти мои клетки. Каждый день миссис Сингер продает сотни конфет. Она что, тоже в заговоре? Известно ли ей, что она делает с детьми при помощи этих конфет? Может, она завидует, что они такие юные? Может, она хочет, чтобы они постарели? Я готов был убить ее!— Что ты делаешь?Пока я писал на обороте конфетной бумажки, сзади ко мне подошел Билл Арно. С ним была Кларисса Меллин. Она посмотрела на меня своими голубыми глазами и ничего не сказала.Я спрятал бумажку.— Ничего, — сказал я.Мы зашагали вместе. Когда мы увидели детей, играющих в классики, пинающих консервную банку и гоняющих шарики на утоптанной земле, я повернулся к Биллу и сказал:— В следующем году или годом позже мы уже не сможем все это делать.Билл только засмеялся и ответил:— Ну конечно же сможем. Кто нам запретит?— Они , — произнес я.— Кто это они? — удивился Билл.— Не важно, — сказал я. — Подожди и увидишь.— Ой, — отмахнулся Билл. — Ну ты чудной.— Да ты не понимаешь! — закричал я. — Вот ты играешь, бегаешь, ешь, и все это время они водят тебя за нос, а сами заставляют тебя думать иначе, вести себя иначе, ходить иначе. И в один прекрасный день ты перестанешь играть и у тебя будет ворох забот!На лице у меня проступил горячий румянец, кулаки сжались. Я был бледен от гнева. Билл со смехом отвернулся и пошел прочь. «Кто поймает — молодец!», — пропел кто-то, зашвыривая мяч через крышу дома.
Можно продержаться весь день без завтрака и обеда, а как насчет ужина? Когда за ужином я опустился на свой стул, мой желудок громко заурчал. Я вцепился в колени, глядя только на них. Не буду есть, говорил я себе. Я им покажу. Я буду бороться.Папа прикинулся тактичным.— Пусть остается без ужина, — сказал он матери, увидев мое пренебрежение к еде. И, подмигнув, добавил: — Потом поест.Весь вечер я играл на теплых кирпичных улицах нашего городишки, с грохотом пиная консервные банки и лазая по деревьям в сгущающихся сумерках.Когда в десять я пришел на кухню, я понял, что все напрасно. На дверце холодильника висела записка: «Угощайся. Папа».Я открыл холодильник, и на меня дохнуло легким холодом, смешанным с запахом замороженной еды. Внутри оказались остатки аппетитнейшего цыпленка. Корешки сельдерея были уложены, словно вязанки дров. В зарослях петрушки спела клубника.Руки мои замелькали. Они двигались так быстро, что мне казалось, будто их у меня целая дюжина. Как на изображениях восточных богинь, которым поклоняются в храмах. В одной руке помидор. Другая хватает банан. Третья тянется к клубнике! Четвертая, пятая, шестая руки, застигнутые на полпути, держали — каждая, — кто кусок сыра, кто оливку, кто редис!Полчаса спустя я сел на колени перед унитазом и быстро поднял сиденье. Затем без промедления открыл рот и засунул ложку далеко-далеко вглубь, запихивая ее все дальше и дальше внутрь судорожно давящейся глотки…Лежа в постели, я содрогался, ощущая во рту остатки кисловатого привкуса и радуясь, что все же избавился от еды, которую так бездумно проглотил. Я ненавидел самого себя за эту слабость. Я лежал — дрожащий, опустошенный, снова голодный, но теперь уже слишком больной, чтобы есть…Утром я был очень слаб и явно бледен, так что мать даже заметила по этому поводу:— Если к понедельнику тебе не станет лучше, — сказала она, — пойдем к доктору!
Была суббота. День, когда можно кричать во всю глотку и никаких тебе серебряных учительских колокольчиков, которые могли бы прервать этот крик; день, когда во мраке длинного зала кинотеатра «Элит» на бледном экране двигались гигантские бесцветные тени, а дети были просто детьми, а не растущими организмами.Я увидел, что никого нет. Утром, вместо того чтобы пойти слоняться вдоль Северной прибрежной линии железной дороги, где горячее солнце бурлило на длинных металлических параллелях, я проторчал дома, пребывая в ужасной нерешительности. И к тому времени, когда я все-таки добрался до лощины, был уже почти вечер и здесь никого не было; все ребята побежали в город смотреть кино и сосать лимонные леденцы.В лощине было так одиноко, она казалась такой нехоженой, такой древней и заросшей, что мне стало не по себе. Никогда не видел, чтобы здесь было так тихо. Виноградные лианы спокойно свисали с деревьев, ручей скакал по камешкам, и птицы щебетали в вышине.Я пошел по секретной тропе, прячась за кустами, то останавливаясь, то продолжая свой путь.Кларисса Меллин шла по мосту как раз в тот момент, когда подошел я. Она возвращалась домой из города, неся под мышкой какие-то маленькие свертки. Мы смущенно поздоровались друг с другом.— Что ты сейчас делаешь? — спросила она.— Так, гуляю, — сказал я.— Совсем один?— Да-а-а. Остальные парни в городе.Она помедлила в нерешительности, а затем спросила:— Можно мне с тобой погулять?— Думаю, да, — ответил я. — Пошли.И мы пошли через лощину. Она гудела, как огромная динамо-машина. Казалось, все в ней замерло на месте, вокруг стояла тишина. Летали стрекозы, то проваливаясь в воздушные ямы, то паря над сверкающими водами ручья.Когда мы шли по тропе, рука Клариссы столкнулась с моей. Я вдыхал влажный запах лощины и приятный, незнакомый запах Клариссы рядом со мной.Мы пришли к тому месту, где тропы пересекались.— В прошлом году мы построили хижину вон там, на дереве, — сказал я, указывая наверх.— Где? — Кларисса подошла вплотную ко мне, чтобы проследить за направлением моего пальца. Не вижу.— Вон там, — сказал я дрогнувшим голосом, показывая еще раз.Очень спокойно она обвила рукой мою шею. Я был так удивлен и ошарашен, что чуть не закричал. И тут ее губы, дрожа, прикоснулись к моим, а мои руки сжали ее в своих объятиях, внутри меня все дрожало и пело.Тишина была похожа на зеленый взрыв. Вода в ложе ручья продолжала бурлить. У меня перехватило дыхание.Я знал: все кончено. Я погиб. С этого момента начнутся тесное общение, еда, зубрежка языков, алгебры и логики, беготня и волнения, поцелуи, объятия и весь этот водоворот чувств, который захлестнет меня и утащит на дно. Я знал: теперь я погиб навечно, и не испытывал по этому поводу никаких чувств. Но я испытывал другие чувства, я плакал и смеялся одновременно, и тут ничего нельзя было поделать, только обнимать ее и любить всем моим исполненным решимости, бунтующим телом и разумом.Я мог бы продолжать свою войну против матери, отца, школы, еды, того, что написано в книгах, но я не мог бороться против этого сладкого вкуса на своих губах, этого тепла в моих объятиях и этого нового запаха в моих ноздрях.— Кларисса, Кларисса, — кричал я, сжимая ее в своих руках, ничего не видящими глазами глядя через ее плечо и шепча ей: Кларисса! Попугай, который знал папу The Parrot Who Met Papa 1972 год Переводчик: О.Акимова О похищении, разумеется, раструбили на весь мир.Понадобилось несколько дней, чтобы эта новость во всей ее значимости прокатилась от Кубы до Соединенных Штатов, до парижского Левого берега …до парижского Левого берега… — Левый берег Сены — артистическая, богемная часть Парижа.
и наконец докатилась до маленькой кафешки в Памплоне, где спиртное было отменным, а погода почему-то всегда стояла прекрасная.Но как только смысл этой новости дошел до всех по-настоящему, народ начал обрывать телефоны: из Мадрида звонили в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка пытались докричаться до Гаваны, чтобы только проверить — ну, пожалуйста! — проверить эту чудовищную новость.И вот прозвонилась какая-то женщина из Венеции, которая сообщила приглушенным голосом, что в этот самый момент она находится в баре «У Гарри» в полной депрессии: то, что произошло, ужасно, культурному наследию грозит огромная, непоправимая опасность…Не прошло и часа, как мне позвонил один писатель-бейсболист, который прежде был большим другом Папы, а теперь по полгода жил то в Мадриде, то в Найроби. Он был в слезах или, судя по голосу, очень близок к тому.— Скажи мне, — вопросил он с другого конца света, — что произошло? Каковы факты?Ну что ж, факты были таковы: в Гаване, на Кубе, примерно в четырнадцати километрах от принадлежавшей Папе виллы Финка-Вигия, есть бар, куда он обычно заходил выпить. Тот самый бар, где в честь него назвали специальный напиток; не тот утонченно-изысканный ресторан, в котором он обычно встречался с вульгарными звездами от литературы типа К-К-Кеннета Тайнена Кеннет Тайнен (1925-1980) — влиятельнейший английский театральный критик, принадлежал к поколению «рассерженных молодых людей» (и ввел в оборот сам этот термин), активно пропагандировал драматургию абсурда и «эпический театр» Б. Брехта, явился связующим звеном между классическим театром и новым.
или, м-м-м-м… Теннеси У-Уильямса Теннеси Уильямс (Томас Ланье, 1911 — 1983) — знаменитый американский драматург, автор пьес «Стеклянный зверинец» (1945), "Трамвай «Желание» (1947), «Татуированная роза» (1951), «Кошка на раскаленной крыше» (1955), «Сладкоголосая птица юности» (1956), «Ночь игуаны» (1959) и др., романа «Римская весна миссис Стоун» (1950), нескольких сборников рассказов и стихов.
(как сказал бы мистер Тайнен). Нет, это не «Флоридита»; это незамысловатое заведение с простыми деревянными столами, опилками на полу и огромным, похожим на пыльное облако зеркалом позади барной стойки. Папа приходил сюда, когда вокруг «Флоридиты» кружило слишком много туристов, желающих посмотреть на мистера Хемингуэя. И то, что там произошло, не могло не стать сенсацией, даже большей сенсацией, чем то, что он сказал Фицджеральду о богатых, …то, что он [Хемингуэй] сказал Фицджеральду о богатых… — Однажды Скотт Фицджеральд сказал Хемингуэю: «Богатые не похожи на нас с вами», на что Хемингуэй ответил: «Правильно, у них денег больше». Впоследствии Хемингуэй воспроизвел этот диалог в повести «Снега Килиманджаро».
и большей сенсацией, нежели история о том, как он дал пощечину Максу Истмену в тот далекий день в кабинете Чарли Скрибнера. …как он дал пощечину Максу Истмену… в кабинете Чарли Скрибнера… — В начале 1930-х гг. писатель и троцкист Макс Истмен (1883-1969) резко критиковал Хемингуэя в печати — за «карикатурно-маскулинный имидж, скрывающий слабость и глубокую внутреннюю неуверенность». Случайно встретив Истмена у их общего издателя Чарльза Скрибнера, Хемингуэй дал волю рукам.
Новость эта касалась одного старого-престарого попугая.Эта почтенная птица жила в клетке прямо на стойке в баре «Куба либре». Попугай «занимал этот пост» приблизительно двадцать девять лет, а значит, старик был здесь почти столько же, сколько Папа жил на Кубе.И что еще больше придает вес сему грандиозному факту: все время, пока Папа жил в Финка-Вигия, он был знаком с попугаем и разговаривал с ним, а попугай разговаривал с Папой. Шли годы, и люди начали поговаривать, что Хемингуэй стал говорить как попугай, другие же утверждали, напротив, что попугай научился разговаривать как он! Обычно Папа выстраивал на прилавке стаканы с выпивкой, садился рядом с клеткой и завязывал с птицей интереснейший разговор, какой только вам приходилось слышать, и так продолжалось четыре ночи подряд. К концу второго года этот попугай знал о Хэме, Томасе Вулфе и Шервуде Андерсоне больше, чем Гертруда Стайн. …этот попугай знал о Хэме, Томасе Вулфе и Шервуде Андерсоне больше, чем Гертруда Стайн. — Томас Вулф (1900-1938) — американский писатель, автор лирико-эпических романов «Взгляни на дом свой, ангел» (1929), «О времени и о реке» (1935), «Домой возврата нет» (1939). Шервуд Андерсон (1876-1941) — американский писатель, прославился сборником «Уайнсбург, Огайо» (1919). Гертруда Стайн (1874-1946) — знаменитая американская писательница-модернистка; большую часть жизни провела в Париже, где в 1920-е гг. покровительствовала молодому Хемингуэю. В качестве иллюстрации «разжижения» экспериментального приема, низведения его с элитарного на самый что ни на есть массовый уровень видный критик Лесли Фидлер выстраивал в своей работе «Любовь и смерть в американском романе» (1960) следующий ряд:
1 2 3 4 5 6