) Все три вороны тут же налетели на вырванную со страшным риском для их жизни добычу. Бешеный выплеск адреналина порождал, как кажется, взрывную реакцию азарта. Они жадно хватали исхищенное клювом, ловким (где они только научились этому?) наметанным движением запрокидывали свои головы, так что каждая из макаронин вставала почти вертикально и стремительно проваливалась куда-то внутрь; при этом, конечно же, ни одна из бандиток ни на секунду не упускала из виду законную владелицу макарон. Все они старались хватать прямо из горки, может быть, полагая, что рассыпавшееся по земле и так никуда от них не денется, и та таяла на глазах.
Кошка (живое воплощение известного Леопольда, она и в самом деле выглядела не очень страшной) неспешно поднялась со своего места, не обращая ровно никакого внимания на налетчиц, переместилась на новое, вновь аккуратно обернулась своим хвостиком и так же степенно и обстоятельно, как раньше, возобновила неожиданно прерванное занятие. Хищные же птицы, не спуская горящих чем-то очень недобрым глаз с мирной кошечки, полураспахнув свои крылья, зловещими черными тенями судорожно метались невдалеке от противоположного края газеты; но теперь – чувствовалось по всему – ими двигал уже не один только голод.
Чужая отвага всегда завораживает, но эстетику дерзостной сцены портило полное отсутствие всякой рыцарственности. Несколько отталкивающее впечатление производила явно не соответствующая сложившимся обстоятельствам жадность пернатых налетчиц: ведь все-таки кошка – это очень страшный для любой их них зверь, и случаю явно приличествовало бы некоторое чувство меры. Несомненно, воронью доблесть украсило бы и соблюдение известного уважения к своему давнему противнику и конкуренту. Здесь же, помимо необузданной жадности, резкий диссонанс вносила еще и неприкрытая бестактность их поведения. Как видно, воронам нужно было не столько насытить какую-то бездонную утробу (да ведь если бы им даже и удалось заглотить в себя всю эту горку, они уже просто не смогли бы оторваться от земли!), сколько поглумиться над тихой пацифистски настроенной кошечкой.
Очень скоро все повторилось: не могу с уверенностью сказать, та же ли самая (для простого обывателя, к каковым относит себя и автор, – все вороны на одно лицо), но какая-то из них вновь выдернула из под кошки газету, и вновь вся эта разбойничья шайка набросилась на свою добычу. Так продолжалось несколько раз, и очень скоро кучка макарон и разорванная в клочья газета были разметаны по асфальту прямо под ноги прохожих…
Все птицы дворов, прилегающих к моему дому, и впрямь – на одно лицо, и я не могу ничего утверждать, но все же создавалось впечатление, что эта рассевшаяся на бетонном выступе моей лоджии нахалка была одной из тех бессовестных грабительниц.
Это только перед кусочком сыра равны все – и кошки и вороны. Больше того, я даже готов признать, что ворона и в самом деле имеет некоторые основания не любить кошек, но чтобы вот так откровенно глумиться над членом моей семьи, над моим маленьким добрым товарищем по нашему древнему цеху – это уже чересчур. К тому же вопросы чести и в самом деле очень болезненны – и я, подчиняясь вызову, бросаемому мне теперь уже кошкой, конечно же, прогоняю оскорбившую всех нас птицу.
Все это только на первый взгляд способно вызвать улыбку, на деле же здесь именно то, что мы ищем у самых высокоразвитых представителей животного царства. Налицо целевая деятельность и явное применение орудий. Причем не тех примитивных орудий, вроде обыкновенной палки или камня, которыми оперирует безмозглая обезьяна, – моя кошка легко управляется с весьма тонко устроенным и сложно организованным средством, которое имеет университетский философский диплом и вдобавок является обладателем ученой степени по экономике.
Профессор Вольфганг Келер, немецкий психолог, один из основателей так называемой гештальт-психологии, чьи исследования интеллекта человекообразных обезьян принесли ему мировую известность, как-то поставил перед молодым самцом-шимпанзе классическую задачу с подвешенной к потолку гроздью бананов, которую обезьяне полагалось достать, придвинув под бананы стоящий в углу ящик. Шимпанзе осмотрелся, потом повернулся, но не к ящику, а к профессору и схватил его за руку. Надо сказать, что мимика и жесты шимпанзе на редкость выразительны и ни в чем не уступают, а зачастую и превосходят мимические возможности домашней кошки. Желая позвать куда-нибудь другого шимпанзе или человека, который пользуется их расположением, они испускают просительные звуки и тянут его за руку. Прибегнув к этому методу, молодой шимпанзе повел профессора Келера в противоположный угол комнаты. Профессор подчинялся настояниям животного, потому что хотел узнать, чем именно оно так заинтересовалось. Он не заметил, что его ведут прямо к бананам, и разгадал истинные намерения шимпанзе, только когда тот вскарабкался по нему, точно по древесному стволу, энергично оттолкнулся от его лысины, схватил бананы и был таков. Словом, шимпанзе решил задачу новым и куда более остроумным способом, нежели тот, которого ожидал от него искушенный в психологии обезьян исследователь.
Но если этот хорошо известный в литературе случай с обезьяной для всего ученого мира является убедительным, если не сказать бесспорным, доказательством ее сообразительности, то почему я должен сомневаться в талантах своего маленького товарища?
Мы пытаемся рассуждать о мышлении «братьев наших меньших», но что это такое?
Из какой-то энциклопедии я выписал для себя: «МЫШЛЕНИЕ ЖИВОТНЫХ – процесс психического отражения окружающего мира, присущий высшим позвоночным животным (особенно приматам). Характеризуется способностью к активному улавливанию и установлению связей между предметами на основе обобщенных психических образов. М. ж. осуществляется путем практического, моторно-сенсорного анализа, направленного на выявление общих признаков различных ситуаций и формирование предельно обобщенного образа среды обитания (аналогичного, но не гомологичного образу мира у человека). М. ж. воплощается в нестереотипном подходе к решению сложных задач <…>, включающем подготовительную фазу, в ходе которой создаются условия для осуществления действия <…>. Процессы мышления у животных всегда предметно отнесены. Существует два типа М. ж.: 1) установление связей между явлениями (и предметами), непосредственно воспринимаемыми животным в ходе его деятельности (например, выбор предметов, пригодных для употребления в качестве орудия); 2) установление связей между непосредственно воспринимаемыми явлениями (предметами) и представлениями (обобщенными образами), сформировавшимися в результате накопления двигательного опыта.»
Но, перечитывая эту ученую заумь, я не берусь сказать, что здесь понятно все (во всяком случае мне). Дело в том, что в природе решать какие-то новые для них задачи животным приходится не столь уж и часто; в то же время благодаря инстинктам и способности к обучению они хорошо приспособлены к стереотипным условиям существования. Какие-то необычные условия складываются лишь изредка, и вот тогда животное оказывается вынужденным изобретать что-то новое, чтобы выйти из положения. Но ведь и человек далеко не каждый день сталкивается с чем-то необычным для себя.
Почему же тогда все, что делается нами, людьми, – это разумная деятельность, а вот у животных к сфере сознательного относится только «нестереотипный подход к решению сложных задач»? Ведь, строго говоря, и о разумной деятельности человека справедливо говорить только там, где нет никаких готовых рецептов, где нужно искать выход из сплетения ранее никогда не встречавшихся условий, заученные же решения стандартных ситуаций и человеком выполняются механически.
О наличии способности именно к тому «нестандартному» подходу к решению задач, который только и может быть отнесен к разумной деятельности животных, говорят внезапные озарения, посещающие их. Уже упомянутый Вольфганг Келер исследовал интеллект человекообразных обезьян (кстати, в отличие от многих, он не проводил принципиального различия между интеллектом человека и этих его ближайших «родственников», которые в научной литературе именуются антропоидами). В период между 1914–1920 годами им была установлена способность шимпанзе к так называемому «инсайту», то есть к решению новых задач за счет «разумного постижения их внутренней природы, за счет понимания связей между стимулами и событиями». Кстати, у человека (если перевести все это на русский язык) туманное слово «инсайт» означает не что иное, как творческое озарение.
Ученый обнаружил, что шимпанзе могут без подготовки решать впервые возникающие перед ними задачи – например, берут палку, чтобы сбить высоко подвешенный банан или строят для этого пирамиду из нескольких ящиков. По поводу таких решений наш соотечественник, Иван Петрович Павлов, повторивший опыты Келера у себя в лаборатории, позднее говорил: «А когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь, это есть случай образования знания, улавливания нормальной связи вещей. Это зачатки конкретного мышления, которым и мы орудуем».
Но умом и сообразительностью обладают не одни только обезьяны. Так, например, еще две с лишним тысячи лет тому назад было замечено (об этом упоминают Аристотель и Плиний), что вороны могут бросать камни в сосуд с небольшим количеством воды, чтобы приблизить ее уровень к краям и напиться. О том же писал и Френсис Бэкон.
К похожему решению прибегают птицы, относящиеся к семейству врановых (куда входят вороны, галки, грачи, и другие) и когда им нужно искупаться. В одной из американских лабораторий грачи любили плескаться в углублении цементного пола около отверстия для стока воды. Исследователям удалось наблюдать, что в жаркую погоду один из грачей после мытья вольеры затыкал отверстие пробкой, прежде чем вся вода успевала стечь.
Кстати, ворон вообще издавна считается особенно умной птицей; эпитет «вещий» – это устойчивое определение, которое постоянно сопровождает его не только в русском фольклоре, и мистика косвенно упомянутого здесь «Ворона» Эдгара По развивала именно эту традицию.
Ряд примеров разумного поведения ворон в новых ситуациях приводит американский исследователь Б.Хейнрих, который долгие годы наблюдал за этими птицами в отдаленных районах штата Мэн. Хейнрих предложил задачу на сообразительность птицам, жившим в неволе в больших вольерах. Двум голодным воронам предлагали куски мяса, подвешенные на ветке на длинных шнурах, так что просто достать их клювом было невозможно. Обе взрослые птицы с задачей справились сразу, не делая никаких предварительных проб, – но каждая по-своему. Одна, сидя на ветке на одном месте, подтягивала веревку клювом и перехватывала ее, придерживала лапой каждую новую петлю. Другая же, вытягивая веревку, прижимала ее лапой, а сама отходила на ветку на некоторое расстояние и тогда вытягивала следующую порцию. Интересно, что похожий способ достать недоступную приманку в 1970-е годы наблюдали на подмосковных водоемах: серые вороны вытягивали леску из лунок для подледного лова и добирались таким образом до рыбы.
Чем, как не творческим озарением, или, пользуясь этим «умным» словом, «инсайтом» объяснить тот факт, что некоторые городские вороны научились класть сушки, которые слишком тверды, чтобы быстро размокнуть в луже, на трамвайные рельсы? Да и тот откровенно бандитский налет, который мне довелось видеть своими собственными глазами в соседнем дворе на моей Ржевке, свидетельствует все о том же: для того, чтобы вместе с газетой выдернуть из-под кошки ее лакомство, вороне нужно либо заранее иметь довольно развитые представления о сложных материальных связях, объединяющих предметы, либо обладать способностью к хорошо развитой интуиции.
Но, конечно же, самые многочисленные и убедительные доказательства того, что у животных есть зачатки мышления, получены благодаря исследованию наших ближайших родственников – человекообразных обезьян. Их способность решать неожиданно возникшие задачи неоднократно демонстрировалась и подтверждалась работами разных исследователей. Некоторые из результатов этих исследований здесь уже приводились.
Примеры, свидетельствующие о том, что многие (если вообще не все) живые существа способны учиться, овладевать какими-то орудиями и целеустремленно действовать в соответствии с заранее составленными планами, можно множить и множить. Поэтому сегодня настаивать на том, что они способны лишь механически подчиняться каким-то врожденным схемам стереотипного ответа на внешние раздражители, так называемым рефлексам (условным и безусловным), – значит, упорствовать против самой истины. У животных явно наличествует то, что помогает им успешно ориентироваться не только в стандартных ситуациях, но и находить достойный выход в стечении новых, никогда ранее не встречавшихся им обстоятельств. Наконец, способность к внезапному наитию обнаруживает в них то, что применительно к самим себе мы именуем красивыми словами, обычно обрамляющими контекст творчества: озарение, вдохновение, интуиция.
Так почему же моя кошка должна служить исключением из этого общего ряда?
Конечно же, кошка – не обезьяна, способности которой часто принимаются нами чуть ли не за эталонную вершину животного интеллекта. В отличие от волосатой карикатуры на человека, Господь не дал этому смышленому созданию ни сильной гибкой кисти, могущей прочно удержать какой-либо предмет, ни чутких пальцев, помогающих манипулировать им, – одни когти да и только. Но зато Он даровал этой давней любимице человека другое – талант незаметного управления своими хозяевами, а в дополнение к нему – еще и острое чувство такта и мягкую деликатность, которые позволяют ей никогда не переходить интуитивно осознаваемую меру.
Иное строение диктует совершенно иной состав базовых потребностей, вернее, впрочем, было бы сказать жизненных ценностей этого симпатичного пушистого зверька, ибо далеко не все в его жизни (да, наверное, и в жизни все той же человекообразной обезьяны) может быть ограничено лишь физиологическими отправлениями организма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36