Полагаю, все встанет на свои места.
– Да, Дмитрий Степанович, на ближайшие дни дел вы мне наметили невпроворот. Но с другой стороны, я должен принести вам благодарность – пока ваш покорный слуга прохлаждался в столице, вы ухитрились проделать здесь за меня всю основную работу. Вот что значит – московская хватка! Собранные вами документы прихватить позволите? Благодарю. Честь имею кланяться.

Глава 22

Прошло несколько дней, наполненных ожиданием. Дмитрий наконец смог позволить себе наслаждаться покоем, гуляя по парку. Но роскошь южной природы уже оказалась тронутой увяданием. Во всем чувствовалось дыхание близкой осени. Вода в море по утрам была холодной и прогревалась лишь к обеду на мелких местах. На аллеях парка садовники заметали опавшие листья, но к вечеру желтая листва вновь покрывала дорожки. В саду буйствовали осенние цветы – георгины и астры, а роз на кустах становилось все меньше, и к тому же они измельчали...
Через три дня после визита следователя мадемуазель Коноплянникова была вызвана для опознания предполагаемой преступницы в губернский город, затем от ворот парка исчезла ставшая уже привычной охрана, а еще через день в имение Рахмановых пришла телеграмма. Следователь сообщал, что снимает с князя обязательство не покидать пределы собственного дома и приглашает Дмитрия Степановича Колычева посетить из профессионального интереса допрос арестованной Боришанской.
Колычев засобирался в губернский город. Феликс, слишком долго просидевший в четырех стенах и наконец обретший долгожданную свободу, решил его проводить, а заодно пригласить Веру в какой-нибудь хороший ресторан, чтобы отметить благоприятный для него поворот событий.
Пока Вера наряжалась в своем флигеле, а Феликс на конюшне давал перед отъездом распоряжения слугам, Дмитрий ожидал их в гостиной, коротая время за беседой с княгиней Рахмановой.
– Ах, Митя, я боюсь, что Феликс снова готов увлечься смазливенькой барышней, – жаловалась княгиня. – Я, конечно, очень благодарна мадемуазель Коноплянниковой за ее участие и откровенные показания по делу об убийстве, но теперь, когда все уже позади, можно было бы и проводить эту особу восвояси. Согласитесь, девица Коноплянникова – совершенно неподходящее знакомство для моего сына, наследника одной из самых блестящих российских фамилий... Но мой мальчик, увы, настолько легкомысленное существо, что совершенно не желает учиться даже на собственных ошибках. Уж казалось бы, история с первой Верой должна была привить ему больше серьезности, и вот, извольте видеть, опять сплошные глупости на уме...
– Дмитрий Степанович, экипаж готов, – доложил лакей. – Его сиятельство просят вас спуститься в парк, пора в дорогу.
Попрощавшись с княгиней, Дмитрий вышел на парадное крыльцо особняка, возле которого стоял экипаж. Феликс и Вера, одетая в роскошное шелковое платье и шляпу умопомрачительных размеров, шептались о чем-то, поглаживая коней по холке.
– Ну что, Феликс, в путь? – спросил Колычев.
– Одну секунду, друг мой, – Феликс перехватил у садовника букет из самых лучших осенних роз и галантно преподнес его Вере. – Вот теперь можно трогать!
– Митя, – осторожно сказал Рахманов, когда они поднимались на верхнюю палубу уже знакомого парохода «Державин», – ты ведь по прибытии пойдешь в Окружной суд на допрос Боришанской? Ты не обидишься, если мы с Верочкой не будем тебя ждать, а сразу, так сказать, предадимся веселью? Мы тут так натосковались оба, а у тебя важные дела и они могут затянуться...
– Ну конечно, зачем тебе терять драгоценные часы свободы, – согласился Колычев. – Не будем привязывать наши планы к делам друг друга. Я, освободившись, могу вернуться в имение, а вы развлекайтесь. Не хочу вам мешать. Мне даже кажется предпочтительным такой вариант, после судейских допросов пение ресторанных шансонеток обычно не увлекает.
– Еще бы, иначе в этом было бы нечто извращенное, – Феликс не мог скрыть довольной улыбки. – К тому же, я вижу, ты уже понял, что мне хочется побыть с Верой наедине... Митя, вот за что я тебя всегда ценил – ты умеешь понять гораздо больше, чем тебе говорят словами, и умеешь не обижаться, даже если друзья бывают бестактными. Умение понять и простить – главная добродетель человека!
Произнеся эту сентенцию, Рахманов скрылся за дверью каюты, где они с Верой уединились до конца поездки.
Когда Дмитрий добрался, наконец, до здания судебных установлений, арестованную уже доставили на допрос, но следователь не начинал, ожидая прибытия господина Колычева.
Арестантка под охраной часового томилась в ожидании у зарешеченного окна и то, что о ней наконец вспомнили и пригласили в кабинет судебного следователя, встретила с облегчением.
Любовь Боришанская к тому моменту провела в арестном доме четыре ночи (а ночь – самое страшное время для человека, впервые оказавшегося под арестом – никто не отвлекает от горьких мыслей) и выглядела совершенно сломленной, тем более что процедура опознания осталась позади и отрицать свою причастность к убийству никакого смысла уже не имело.
– Я не хотела ее убивать, – повторяла она, вытирая мокрые глаза и кусая и без того искусанные губы. – Она сама меня довела. Она надо мной издевалась. Обзывала меня дешевой подстилкой и шлюхой, а сама-то хороша! Только и делала, что прыгала из постели в постель по разным ухажерам. И еще похвалялась, что она – княгиня и мне, дескать, не ровня. Велика заслуга – окрутила дурака-князя! А сама с ним не жила, а развлекалась в Петербурге... Я ничего плохого не хотела, только поговорить, попросить, чтобы она о Лешке Заплатине и думать не смела. Он, с тех пор как узнал, что эта стерва приезжает, так сам не свой стал. Все время о ней говорил, фотографию откуда-то вытаскивал и любовался. И все время «Ох, Вера, Вера, Вера!» твердит, как заведенный. Вера то, Вера се, Вера все! Ну известно, старая любовь не ржавеет. А я для Лешки на все была готовая, и с контрабандой и с подпольем, во всем ему помогала, порой головой своей рисковать приходилось. Для меня Заплатин, может быть, весь свет в окошке, муж-то старый, из него песок сыплется, он мне в деды годится. Он сам позволил, так и говорил: «Заведи себе, деточка, сердечного друга. Бог это простит. Я на свете долго не заживусь, освобожу тебя...» Я так мечтала, что придет время, старик Боришанский Богу душу отдаст, мы с Лешкой обвенчаемся и заживем одним домом. А его вдруг на любовь к этой Вере повело. Ну разве не обидно? И главное, он еще мне заявляет: «Скоро Вера, Надежда, Любовь. Верочка именинница. Возьму и пошлю ей подарок, авось князишка не посмеет выкинуть». А про то, что меня Любой зовут и я тоже именинница, даже и не вспомнил. И тогда, на вечеринке, уснул спьяну рядом со мной, а сам и во сне шепчет: «Вера, Вера, зачем ты, зачем?» А что – зачем? – не сказал. Но я-то знала, что она уже на петербургском поезде к нашим местам подъезжает. Плакало, думаю, мое счастье... Я потихоньку из дома выскользнула, знакомые парни меня на шхуне до Ай-Шахраза подкинули... Ну а дальше вы все знаете.
– Стало быть, вы утверждаете, что не имели осознанного намерения совершить убийство княгини Рахмановой? – уточнил следователь.
– Известное дело, не имела! А то бы оружие с собой взяла. Револьвер, что ли. Или хотя бы нож... Неужели же кто-то на убийство с пустыми руками пойдет? Вы как сами думаете?
Колычев слушал ее южную скороговорку и делал для себя пометки в блокнот. Вмешиваться в процедуру допроса он считал неэтичным.
– Каким образом вы разыскали княгиню в поезде? Вы знали ее? – задал очередной вопрос следователь.
– Ну, в лицо-то знала. Я же говорю, у Алексея была припрятана ее фотография, он порой потихоньку доставал и любовался. И что же вы думаете, может быть, я не полюбопытствую? Я ее лицо очень даже хорошо запомнила и изучила. Ничего особенного, между прочим. Ну, в вагоне пришлось постучаться в одно-другое купе, пока мне не ответил молодой женский голос. Тогда я спрашиваю: «Вы жена Феликса Рахманова?» Она отвечает: «Да». Я ей и говорю, что, дескать, я от Алексея Заплатина и хочу вам сказать несколько слов. Она сразу дверь открыла. А у меня тоже сердце екнуло – значит, помнит Лешку-то, не забыла. В купе она меня, правда, не пригласила, вышла в коридор. Ну, слово за слово, стали мы с ней спорить, она и говорит: «Выйдем в тамбур. Не хочу привлекать к себе внимание». Вот мы и вышли. А там уж эта мерзавка стала меня дразнить и довела до того, что драка началась... Мне-то за свою жизнь драться не раз доводилось, я и с парнем могу справиться, не то что с такой пигалицей. Надавала я ей, конечно, тумаков, но убивать не хотела... Да только, когда поняла, что она уже не дышит, что оставалось делать? Выбросила я ее из поезда, да и сама вскоре спрыгнула с подножки. Если бы не эта проститутка питерская, что с купцами в вагоне развлекалась, вы бы и не доказали ничего... Знала бы я, что эта девка там рядом спряталась, так и ее не пожалела бы...
– Неужели вы пошли бы на двойное убийство, Боришанская? – удивился следователь.
– А, что там, снявши голову по волосам не плачут – одно убийство или два, какая разница, все равно теперь на каторгу законопатите! Судьба моя такая проклятущая. И ведь, главное дело, Алексей после смерти этой крали Рахмановой все равно в мою сторону не смотрит, и вообще ходит, как потерянный, просто сам не свой стал. Я поняла, что он князя Феликса заподозрил, так думаю, надо бы еще масла в огонь подлить. Поменяю-ка свои показания, чтобы на князя подозрение вернее пало, авось, его под суд и отдадут. Так и тут не вышло...
Допрос завершился поздно, и Дмитрий решил заночевать в гостинице – пускаться в обратный путь в этот же день показалось ему слишком утомительным, тем более что парохода до утра уже не было, а ехать на поезде до Сухого Кута пришлось бы долго. Он так и так уже не попал бы в имение Феликса раньше завтрашнего дня.
Судебный следователь любезно пригласил его в свой дом поужинать и переночевать, но Колычеву не хотелось никого беспокоить. Он предпочел отправиться в уже известный ему отель «Люксор», где, как он и надеялся, нашелся свободный номер.
Перекусив в ресторане, Колычев через вестибюль гостиницы направлялся в свой номер, когда его внимание привлекло необычное зрелище.
Стоявший в гостиничном вестибюле рояль был открыт, за ним восседал не кто иной, как горький вдовец князь Рахманов и в упоении колотил по клавишам, аккомпанируя собственному пению.
Исполнялся князем бессмертный шедевр петербургского фольклора про Чижика-Пыжика.

Чижик-Пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил.
Выпил рюмку, выпил две,
Зашумело в голове.
Чижик-Пыжик после пьянки
Выпил воду из Фонтанки.
Откачали эту птицу
Только в городской больнице, –

напевал князь своим приятным баритоном.
Вера Коноплянникова, подхватив подол, кружилась вокруг рояля, весьма грациозно исполняя какие-то танцевальные па. Несмотря на роскошное шелковое платье, барышня почему-то и сама напоминала чижика или воробья. Случайные зрители, оказавшиеся в вестибюле, встречали каждый новый пируэт аплодисментами.
Колычев, стараясь остаться незамеченным, бочком поднялся по лестнице на второй этаж и укрылся в своем номере. Ему вспомнились слова Боришанской: «Знала бы, что эта девка там рядом спряталась, так и ее не пожалела бы».
«Бедная, глупенькая птичка так и не поняла, что была в шаге от своей смерти, – подумал Колычев. – А теперь ей снова радостно и легко на душе, и она опять распушила свои перышки... Птичка весело идет по дороге бедствий , не предвидя для себя горестных последствий...»

Эпилог

В последний вечер перед отъездом Дмитрия, они с Рахмановым, сидели, как обычно, в плетеных креслах на открытой террасе и потягивали легкое вино. С моря по вечерам дул теперь холодный, неприятный ветер и приходилось набрасывать теплую куртку или плед. Где-то внизу, под обрывом, с шумом разбивались волны.
– Митя, как жаль, что уже уезжаешь! Может быть, все-таки погостишь еще? Мы же из-за всех этих печальных событий так толком и не повеселились! Ты приехал отдохнуть, а вынужден был заниматься еще одним расследованием, словно ты на службе.
– Тем не менее я чувствую себя окрепшим и поздоровевшим. Я даже и сам не заметил, когда перестал пользоваться тростью, и не только легко хожу, но чуть ли не бегаю. Да и рана теперь беспокоит меня гораздо меньше...
– Так тем более, раз дело пошло на поправку, торопиться некуда! Задержись, прошу тебя, – уговаривал Колычева Феликс, подливая ему вина.
– Видишь ли, я наконец получил сведения, что рапорт о моей отставке удовлетворен. Пора возвращаться и думать, как я теперь устрою свою жизнь. Начинается, прости за высокий штиль, какая-то новая, неизведанная глава в книге моей судьбы. Нужно что-то в нее писать с чистого листа...
– Красиво говоришь! Ты – прирожденный адвокат. Я давно хотел тебе об этом сказать – в адвокатуре ты без сомнения больше преуспел бы, чем на поприще судейского чиновника.
– Друг мой, для того чтобы стать преуспевающим адвокатом, нужны немалые деньги. Вступить в адвокатуру, нанять помещение под контору, достойно обустроить его, чтобы не отпугивать клиентов убожеством. Без современной техники по нынешним временам не обойдешься – пишущая машинка «ремингтон» или «ундервуд», телефонный аппарат... Штат служащих нужно набрать – хотя бы одного помощника, секретаря, рассыльного... А им полагается платить жалованье в независимости от того, успел ли ты обзавестись клиентурой или нет. Гардероб новый делать придется – вместо чиновничьей шинели шить шубу, вместо форменных кителей – сюртуки, фраки и смокинги... Да еще и самому нужно на что-то жить, дожидаясь, пока сумеешь сделать себе имя и пойдут первые серьезные гонорары. Я, признаться, подумывал, не продать ли мне отцовское имение, оно все равно не приносит большого дохода. Но пока суд да дело, придется пойти в контору какого-нибудь известного адвоката помощником... То, с чего я мог начать в 1904 году, по окончании университета, придется испытать теперь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38