Все доказывает вам, юный мой студент, что, пока графиня смеялась, танцовала, ломалась, потряхивала персиковыми цветами и подбирала пальчиками платье, - у ней, как говорится, сердце было не на месте при мысли о просроченных векселях - своих или любовника.
- Вы возбуждаете во мне непреодолимое желание узнать правду. Завтра же пойду к графине де Ресто! - воскликнул студент.
- Да, - подтвердил Пуаре, - завтра надо пойти к графине де Ресто.
- Может быть, вы встретите там и чудака Горио, который явится получить что следует за свою любезность.
- Значит, ваш Париж - грязное болото, - сказал Эжен с отвращением.
- И презабавное, - добавил Вотрен. - Те, кто пачкается в нем, разъезжая в экипажах, - это порядочные люди, а те, кто пачкается, разгуливая пешком, мошенники. Стащите, на свою беду, какую-нибудь безделку, вас выставят на площади Дворца правосудия, как диковину. Украдите миллион, и вы во всех салонах будете ходячей добродетелью. Для поддержания такой морали вы платите тридцать миллионов в год жандармам и суду. Мило!
- Как? Папаша Горио продал на перелив свою серебряную золоченую чашку? - воскликнула Воке.
- Не было ли там на крышке двух горлинок? - спросил Эжен.
- Вот именно.
- А ведь он очень дорожил своим прибором, он плакал, когда плющил блюдо и чашку. Случайно я это видел, - сказал Эжен.
- Они ему были дороже жизни, - ответила Воке.
- Видите, какая страсть в нашем чудаке! - воскликнул Вотрен. - Эта женщина знает, как его раззадорить.
Студент поднялся к себе наверх. Вотрен ушел из дому. Через несколько минут г-жа Кутюр и Викторина сели в фиакр, за которым посылали Сильвию. Пуаре предложил руку мадмуазель Мишоно, и они вдвоем отправились в Ботанический сад - провести там два часа лучшего времени дня.
- Ну вот, они вроде как и женаты, - сказала толстуха Сильвия. - Сегодня первый раз выходят вместе. Оба до того сухи, что, стукнись они друг об дружку, так брызнут искры, будто от огнива.
- Тогда прощай шаль мадмуазель Мишоно: загорится, словно трут, - смеясь заметила г-жа Воке.
Вернувшись в четыре часа дня, папаша Горио увидел при свете коптивших ламп Викторину с красными от слез глазами. Г-жа Воке слушала рассказ о неудачной утренней поездке к г-ну Тайферу. Досадуя на настойчивость дочери и этой старой женщины, Тайфер решил принять их, чтобы объясниться.
- Представьте себе, дорогая моя, - жаловалась г-жа Кутюр вдове Воке, он даже не предложил Викторине сесть, и она все время стояла. Мне же он сказал без раздраженья, совершенно холодно, чтобы мы не трудились ходить к нему и что мадмуазель, - он так и не назвал ее дочерью, - уронила себя в его мнении, беспокоя его так назойливо (один-то раз в год, чудовище!); что, мол, Викторине не на что притязать, так как ее мать вышла замуж, не имея состояния; словом, наговорил самых жестоких вещей, отчего бедная девочка залилась горючими слезами. Она бросилась к ногам отца и мужественно заявила, что была так настойчива лишь ради матери и безропотно подчинится его воле, но умоляет его прочесть завещание покойницы; достала письмо и подала ему, говоря самые трогательные, чудесные слова; даже не знаю, откуда они у нее брались, видно их подсказал ей сам бог: такое вдохновение нашло на бедного ребенка; я слушала ее и плакала, как дурочка. А знаете, как вел себя этот ужасный человек? Он стриг ногти, письмо же, омоченное слезами бедной госпожи Тайфер, швырнул на камин, сказав: "Хорошо!" Он хотел поднять дочь с пола, но Викторина хватала и целовала его руки, а он их вырывал. Разве это не злодейство? Тут вошел его дуралей-сын и даже не поздоровался с сестрой.
- Ведь это же чудовища! - воскликнул папаша Горио.
- Затем, - продолжала г-жа Кутюр, не обращая внимания на восклицание старика, - отец и сын распрощались с нами, ссылаясь на спешные дела. Вот вам и все наше посещение. По крайней мере он видел свою дочь. Не понимаю, как он может отрекаться от нее, ведь они похожи друг на друга, как две капли воды.
Жильцы и нахлебники со стороны, прибывая друг за другом, обменивались приветствиями и всяким вздором, который в известных слоях парижского общества часто сходит за веселое остроумие, - его основой является какая-нибудь нелепость, а вся соль - в произношении и жесте. Этот жаргон непрестанно меняется. Шутка, порождающая его, не живет и месяца. Политическое событие, уголовный процесс, уличная песенка, выходки актеров все служит пищей для подобной игры ума, состоящей в том, что собеседники, подхватив на лету какую-нибудь мысль или словцо, перекидывают их друг другу, как волан. После недавнего изобретения диорамы, достигшей более высокой степени оптической иллюзии, чем панорама, в некоторых живописных мастерских привилась нелепая манера добавлять к словам окончание "рама", и эту манеру, как некий плодоносный черешок, привил к "Дому Воке" один из завсегдатаев, юный художник.
- Ну, господин Пуаре, - сказал музейный чиновник, - как ваше здоровьерама? - И, не дожидаясь ответа, обратился к г-же Кутюр и Викторине: - Милые дамы, у вас горе?
- А будем мы обедать? Мой желудок ушел usque ad talones, - воскликнул студент-медик Орас Бьяншон, друг Растиньяка.*В пятки (лат.).
- Какая сегодня студерама! - заметил Вотрен. - Ну-ка, подвиньтесь, папаша Горио. Какого чорта! Вы своей ногой заслонили все устье печки.
- Достославный господин Вотрен, - сказал Бьяншон, - а почему вы говорите "студерама"? Это неправильно, надо - "стужерама".
- Нет, - возразил музейный чиновник, - надо - "студерама", - ведь говорится: "студень".
- Ха! Ха!
- А вот и его превосходительство маркиз де Растиньяк, доктор кривдоведения! - Воскликнул Бьяншон, хватая Эжена за шею и сжимая ее, как будто собирался задушить его. - Эй вы, ко мне, на помощь!
Мадмуазель Мишоно вошла тихонько, молча поклонилась, молча села рядом с тремя женщинами.
- Меня всегда пробирает дрожь от этой старой летучей мыши, - шепнул Бьяншон Вотрену. - Я изучаю систему Галля[48] и нахожу у Мишоно шишки Иуды.
- А вы были с ним знакомы? - спросил Вотрен.
- Кто же с ним не встречался! - ответил Бьяншон. - Честное слово, эта белесая старая дева производит впечатление одного из тех длинных червей, которые в конце концов съедают целую балку.
- Это значит вот что, молодой человек, - произнес Вотрен, разглаживая бакенбарды:
И розой прожила, как розы, только утро
Их красоты предел[48].
- Ага, вот и замечательный суп из чеготорамы! - воскликнул Пуаре, завидев Кристофа, который входил, почтительно неся похлебку.
- Простите, это суп из капусты, - ответила г-жа Воке.
Все молодые люди покатились со смеху.
- Влип Пуаре!
- Пуарета влипла!
- Отметьте два очка маменьке Воке, - сказал Вотрен. - Вы обратили внимание на туман сегодня утром? - спросил музейный чиновник.
- То был, - сказал Бьяншон, - туман неистовый и беспримерный, туман удушливый, меланхолический, унылый, беспросветный, как Горио.
- Гориорама, потому что в нем ни зги не видно, - пояснил художник.
- Эй, милорд Гоуриотт, это разговариуайт об уас.
Сидя в конце стола у двери, в которую входила подававшая прислуга, папаша Горио приподнял голову и нюхал взятый из-под салфетки кусок хлеба, по старой коммерческой привычке, еще проявлявшейся иногда.
- Ну, по-вашему, не хорош, что ли, хлеб? - резко крикнула Воке, покрывая своим голосом звон тарелок, ложек и голоса других.
- Наоборот, сударыня, он испечен из этампской муки первого сорта, ответил Горио.
- Откуда вы это знаете? - спросил Эжен.
- По белизне, на вкус.
- На вкус носа? Ведь вы же нюхаете хлеб, - сказала г-жа Воке. - Вы становитесь так бережливы, что в конце концов найдете способ питаться запахом из кухни.
- Тогда возьмите патент на это изобретение - наживете большое состояние! - крикнул музейный чиновник.
- Полноте, он это делает, чтобы убедить нас, будто был вермишельщиком, - заметил художник.
- Так у вас не нос, а колба? - снова ввязался музейный чиновник.
- Кол?.. как? - спросил Бьяншон.
- Кол-о-бок.
- Кол-о-кол.
- Кол-о-брод.
- Кол-ода.
- Кол-баса.
- Кол-чан.
- Кол-пик.
- Кол-рама.
Восемь ответов прокатились по зале с быстротою беглого огня и вызвали тем больше смеха, что папаша Горио бессмысленно глядел на сотрапезников, напоминая человека, который старается понять чужой язык.
- Кол?.. - спросил он Вотрена, сидевшего с ним рядом.
- Кол-пак, старина! - ответил Вотрен и, хлопнув ладонью по голове папаши Горио, нахлобучил ему шляпу по самые глаза. Бедный старик, озадаченный этим внезапным нападением, продолжал сидеть некоторое время неподвижно. Кристоф унес его тарелку, думая, что старик кончил есть суп, и когда папаша Горио, сдвинув со лба шляпу, взялся за ложку, он стукнул ею по пустому месту. Раздался взрыв общего смеха.
- Сударь, - сказал старик, - вы шутник дурного тона, и, если вы позволите себе еще раз так нахлобучивать...
- То что будет, папенька? - прервал его Вотрен.
- То когда-нибудь вы дорого поплатитесь за это...
- В аду, не правда ли? - спросил художник. - В том темном уголке, куда ставят в наказанье озорных ребят!
- Мадмуазель, что же вы не кушаете? - обратился Вотрен к Викторине. Видно, ваш папенька оказался упористым?
- Один ужас, - ответила г-жа Кутюр.
- Надо наставить его на ум.
- Но, поскольку мадмуазель не ест, - сказал Растиньяк, сидевший рядом с Бьяншоном, - она могла бы возбудить иск о возврате денег за питание. Э! Э! Глядите, как папаша Горио уставился на мадмуазель Тайфер.
Старик, забыв обиду, разглядывал бедную девушку, в чертах которой ярко отражалось неподдельное страдание, страдание дочери, любящей своего отца и отвергнутой им.
- Дорогой мой, - говорил шопотом Эжен Бьяншону, - мы ошибались относительно папаши Горио. Это не дурак и не человек без нервов. Приложи к нему твою систему Галля и поделись со мной своими мыслями на этот счет. Я видел этой ночью, как он скручивал серебряное золоченое блюдо, точно оно из воска, и сейчас его лицо говорит о незаурядных чувствах. Жизнь его кажется мне очень таинственной и стоит изучения. Напрасно смеешься, Бьяншон, я не шучу.
- Что этот человек - врачебный случай, я согласен, - ответил Бьяншон, и если он захочет, я готов произвести вскрытие.
- Нет, ты пощупай его голову.
- Ишь ты, а вдруг его глупость заразительна!
На следующий день, часа в три, Растиньяк, одетый очень элегантно, отправился к графине де Ресто, предаваясь дор'огой тем безрассудно-ветреным надеждам, что вносят в жизнь молодых людей столько прекрасных волнующих переживаний; тогда для них не существует ни препятствий, ни опасностей, они во всем видят успех, поэтизируют свою жизнь одной игрой воображения, а когда рушатся их планы, основанные только на необузданных желаньях, то сразу впадают в уныние и чувствуют себя несчастными; хорошо, что они неопытны и робки, иначе общественный порядок стал бы невозможен. Эжен шел, принимая все предосторожности, чтобы не запылиться, но в то же время обдумывал свой разговор с графиней де Ресто, запасался остроумием, сочинял ответы в воображаемой беседе, оттачивал тонкие выражения и фразы в духе Талейрана, предполагая всякие счастливые возможности для любовного признания, на котором он строил свое будущее. Студент, однако, запылился, - пришлось в Пале-Рояле чистить штаны и сапоги.
"Будь я богат, - размышлял Эжен, разменивая монету в сто су, взятую на крайний случай, - ехал бы я себе в карете и мог бы думать на свободе".
Наконец он добрался до Гельдерской улицы и спросил графиню де Ресто. Как человек, уверенный в своем конечном торжестве, Эжен с немою яростью, но все же выдержал презрительные взгляды челяди, заметившей, что он шел пешком по двору, не слыхавшей шума экипажа у ворот. Эти взгляды ощущались тем острее, что Эжен пережил чувство унижения еще входя во двор, где била копытами о землю красивая лошадь в богатой сбруе, запряженная в щегольской кабриолет такого пошиба, какой гласит о расточительно широкой жизни и вызывает мысль о привычке ко всем парижским благам. Предоставленный самому себе, Эжен впал в уныние. Ящички, открывшиеся у него в мозгу и, по его расчетам, наполненные остроумием, вдруг захлопнулись: он поглупел. Пока лакей ходил докладывать графине о пришедшем госте, Эжен ждал ответа в передней у окна и, упираясь одной ногою в пол, облокотясь на шпингалет, машинально смотрел во двор. Время тянулось бесконечно, и он ушел бы, не будь в нем южного упорства, способного делать чудеса, когда оно идет напролом.
- Сударь, - обратился к нему лакей, - графиня в будуаре и очень занята, она мне не ответила; если вам угодно, пройдите в гостиную, там уже есть гость.
Изумляясь страшной власти этой челяди, способной одним словом вынести приговор своим хозяевам, Растиньяк, - наверно, думая показать наглецам-лакеям, что ему все в доме известно, - смело открыл дверь, откуда только что вышел лакей, и влетел в комнату, где находились буфеты, лампы и прибор для нагревания купальных полотенец; там же был выход в темный коридор и на внутреннюю лестницу. Подавленный смех донесся из передней и довершил смущение Эжена.
- Сударь, в гостиную пожалуйте сюда, - сказал ему лакей с деланной почтительностью, звучавшей, как новая насмешка.
Эжен бросился обратно так стремительно, что наскочил на ванну, но, к счастью, удержал на голове цилиндр, который чуть не упал в налитую воду. В эту минуту в конце длинного коридора, освещенного небольшой лампой, растворилась дверь, и Растиньяк услышал голос графини де Ресто и папаши Горио, а затем звук поцелуя. Эжен вошел в столовую, пересек ее в сопровождении лакея и, наконец, попав в первую гостиную, где и остановился у окна, заметив, что оттуда виден двор. Ему хотелось посмотреть на этого папашу Горио: был ли он настоящим папашей Горио? У Эжена забилось сердце: он вспомнил страшные рассуждения Вотрена. Лакей ждал Растиньяка у дверей второй гостиной, как вдруг оттуда вышел изящный молодой человек, досадливо сказав:
- Морис, я ухожу. Передайте графине, что я ждал ее больше получаса.
Этот нахал, - вероятно, пользовавшийся здесь особыми правами, - напевая вполголоса итальянскую руладу, подошел к окну, где стоял Эжен, чтобы разглядеть лицо студента и посмотреть во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9