Не усугубляйте же моего горя, не читайте мне нравоучений задним числом; дайте мне уехать без горького осадка в душе.
На другой день Матиас получил вексель на полтораста тысяч франков, с уплатой по предъявлении, посланный графом Анри де Марсе.
— Вот видите, — сказал Поль, — оказывая мне неоценимую услугу, он даже не пишет при этом ни слова. У Анри самый непоследовательный и в то же время самый чудесный характер, какой я только знаю. Если бы вы видели, с каким чувством собственного превосходства этот еще совсем молодой человек рассуждает о любви, об общественных делах, о политике, — вы удивились бы не меньше моего, что он способен проявлять такую сердечность.
Матиас попытался было повлиять на Поля, чтобы тот переменил свое решение, но оно было непреклонно и опиралось на столь веские доводы, что старый нотариус оставил попытки отговорить своего клиента.
Редко случается, чтобы ставшие под погрузку суда отплывали в точно назначенный срок; но по роковому для Поля стечению обстоятельств ветер был благоприятный, и на другое утро «Прекрасная Амели» была готова распустить паруса. Ко времени отплытия корабля на пристани, как обычно, теснились родственники и друзья уезжающих и просто любопытные. Многие в этой толпе хорошо знали Манервиля. Если раньше он славился своим богатством, то теперь прославился своим разорением. Всех охватило живейшее любопытство, каждый спешил вставить словечко. Матиас провожал Поля, и ему было очень тяжело слышать долетавшие до него замечания.
— Взгляните-ка на человека, что стоит вон там, рядом со старым Матиасом, — кто бы мог узнать в нем того самого денди, который был прозван «душистым горошком» и пять лет назад задавал тон всему Бордо!
— Как, этот толстяк небольшого роста, в люстриновом сюртуке, смахивающий на кучера, — граф Поль де Манервиль?
— Да, душенька, тот самый, что женился на мадемуазель Эванхелиста. А теперь, разорившись, без гроша в кармане, он отправляется в Индию искать ветра в поле.
— Но как он мог разориться? Ведь он был так богат!
— О! Париж, женщины, игра на бирже, карты, привычка к роскоши…
— К тому же, — заметил кто-то, — Манервиль всегда был ничтожным человеком. Умом он недалек, характером мягок, как воск. Его ощипывали все, кому не лень; способностей у него нет никаких; право же, он рожден, чтобы разориться.
Поль пожал старику руку и поспешил на корабль, подальше от толпы. Матиас остался на пристани, провожая взглядом своего прежнего клиента, который, облокотившись на перила, стал презрительно разглядывать зевак. Когда матросы уже поднимали якоря, он вдруг заметил, что Матиас подавал ему знаки, размахивая носовым платком. Старик, по-видимому, был взволнован каким-то важным известием, которое сообщила подбежавшая к нему впопыхах ключница. Поль попросил капитана задержаться на несколько минут, послать шлюпку и узнать, что нужно старику нотариусу, который энергичными знаками призывал его сойти на берег. Чувствуя, что у него не хватит сил самому взойти на палубу, Матиас передал одному из матросов, приехавших со шлюпкой, два письма.
— Этот пакет, голубчик, — сказал бывший нотариус, указывая на одно из вручаемых писем, — вот этот, не спутай, только что доставлен нарочным, проскакавшим весь путь от Парижа до Бордо за тридцать пять часов.
Скажи это графу; возможно, что тогда он переменит решение.
— И придется высадить его на берег? — спросил матрос.
— Да, братец, — неосторожно ответил нотариус. Матросы, к какой бы нации они ни принадлежали, народ особенный, питающий глубочайшее презрение к людям сухопутным. А уж с каким-нибудь буржуа у них совсем нет общего языка; буржуа им совершенно чужд, они издеваются над ним, обкрадывают его при первом удобном случае, отнюдь не считая, что поступают бесчестно. Этот матрос, по воле случая, был из Нижней Бретани; из всего, что сказал ему старый Матиас, он понял только одно.
— Вот еще! — проворчал он, гребя обратно. — Высадить его на берег! А капитан-то потеряет пассажира! Коли слушать всех этих господ, так всю жизнь только и придется, что отвозить их на судно и снова высаживать на берег. Попросту старикан боится, как бы сынок не схватил насморк!
И матрос отдал Полю письма, ничего не передав на словах. Узнав почерк жены и де Марсе и догадываясь, о чем они могли ему писать, Поль решил не поддаваться искушению и не принимать жертв, внушенных великодушием. И с напускной беззаботностью он сунул письма в карман.
— Вот зачем отрывают нас от дела! По разным пустякам! — сказал матрос капитану на своем нижнебретонском наречии. — Если бы тут в самом деле было что-нибудь важное, как говорил тот старый хрыч, разве граф опустил бы пакет в свой люк?
Полный грустной задумчивости, которая в такие минуты овладевает даже сильными людьми, Поль махал рукой старому другу, со стесненным сердцем глядя на быстро удаляющиеся здания Бордо и прощаясь с Францией. Он сел на свернутые в круг канаты. Ночь застала его на том же месте, погруженным в думы. Когда наступили сумерки, в его душу нахлынули сомнения, он пытался заглянуть в будущее, но там не было ничего, кроме опасностей и неизвестности. Он спрашивал себя, хватит ли у него мужества для предстоящей борьбы. Его томила смутная тревога при мысли, что Натали предоставлена отныне самой себе; он начинал раскаиваться в принятом решении, ему было жаль Парижа, жаль прожитых дней. Вскоре он почувствовал приступ морской болезни. Всем известно ее действие; но самое ужасное из причиняемых ею, хоть и не опасных для жизни страданий — полная атрофия воли. Необъяснимое расстройство ослабляет все жизненные силы; душа как бы мертвеет, больной становится равнодушен ко всему на свете: мать забывает о ребенке, любовник перестает думать о возлюбленной, самый энергичный человек лежит безжизненным телом. Полю помогли спуститься в каюту, где он оставался трое суток, лежа пластом; его мучила рвота, матросы поили его грогом, он ни о чем не думал, погруженный в забытье. Затем он начал поправляться, здоровье вернулось к нему. Почувствовав себя лучше, он вышел на палубу погулять и подышать морским воздухом новых широт. Засунув руки в карманы и обнаружив там письма, он поспешил вынуть и прочитать их, начав с письма Натали. Для того, чтобы по достоинству оценить письмо графини де Манервиль, следует сначала привести здесь письмо, оставленное Полем жене при отъезде из Парижа. Вот оно.
Письмо Поля де Манервиля своей жене
«Моя дорогая, когда ты прочтешь эти строки, я буду уже далеко от тебя. Быть может, я буду уже на корабле, плывущем в Индию, где я собираюсь поправить наши дела, пришедшие в расстройство. Я не в силах был сказать тебе о своем отъезде. Я обманул тебя, но не мог поступить иначе. Зачем было понапрасну причинять тебе беспокойство? Ведь ты захотела бы пожертвовать ради меня своим состоянием.
Милая Натали, твоя совесть может быть вполне спокойна, я ни о чем не жалею. Вернувшись к тебе с миллионами, я последую примеру твоего отца: я сложу их к твоим ногам, как он сложил свои богатства к ногам твоей матери, и скажу: «Все это — твое». Я безумно люблю тебя, Натали; говоря это, я не боюсь, что ты воспользуешься моим признанием, чтобы упрочить свою власть надо мной. Этого страшатся только люди бесхарактерные. К тому же твоя власть надо мной была безгранична с первого же дня нашей встречи. Любовь к тебе — вот единственная причина моего разорения. По мере того как я разорялся, я испытывал исступленную радость игрока. Чем меньше у меня оставалось денег, тем ярче было мое счастье. Высшим наслаждением для меня было тратить свое богатство, чтобы доставлять тебе удовольствия. Мне хотелось, чтобы у тебя было еще больше причуд. Я знал, что иду к пропасти, но шел с сияющим от радости лицом. Заурядные люди не в силах понять таких чувств. Я поступал, как те влюбленные, что поселяются вдвоем на год или на два в домике на берегу озера, с твердым намерением покончить с собой, переплыв океан наслаждений, умереть, когда их чудесный сон, их любовь достигнет апогея. Я всегда находил, что такие люди поступают чрезвычайно разумно.
Ты ничего не знала ни о моих радостях, ни о моих жертвах. Разве скрывать от любимой женщины, во что обошлась ее прихоть, не высшее блаженство? Теперь я могу открыть тебе эти маленькие тайны. Ведь я буду далеко от тебя, когда ты прочтешь эти строки, дышащие любовью. Хоть я и лишен радости услышать твою благодарность, зато мое сердце не сжимается, как сжалось бы оно при разговоре с тобой обо всем этом. И потом, любимая, открыть тебе глаза, когда все уже в прошлом, — для меня прямая выгода: это упрочит нашу любовь в будущем. Но разве она нуждается в этом? Разве мы не любим друг друга истинной любовью, которая не ищет доказательств, не боится ни времени, ни расстояния, — любовью самодовлеющей?
О Натали! Я встал из-за стола, за которым пишу у камина эти строки, и подошел взглянуть, как ты спишь, ни о чем не подозревая, спишь по-детски, свесив одну руку с постели. Я уронил слезу на подушку, свидетельницу наших восторгов.
Созерцая твой мирный сон, я почувствовал прилив бодрости и уезжаю безбоязненно, уезжаю в надежде добиться душевного спокойствия, добиться богатства, достаточного, чтобы никакие тревоги не омрачали нашего счастья, чтобы ты могла удовлетворять все свои прихоти. Ведь ни я, ни ты не в состоянии отказаться от той жизни, какую мы ведем, от удовольствий, ставших привычными. Я — мужчина, у меня хватит твердости, на мне одном лежит обязанность достать необходимые средства. Быть может, ты вздумаешь последовать за мной, поэтому умолчу о названии судна, месте и времени отплытия. Один из моих друзей расскажет тебе все, когда уже будет поздно что-нибудь предпринять.
Натали, моя любовь к тебе безгранична; я люблю тебя, как мать — свое дитя, как любовник — свою возлюбленную, самоотверженно и бескорыстно. Я буду трудиться, чтобы тебе весело жилось; пусть моим уделом будут страдания, а твоим — счастливая жизнь. Развлекайся, ни в чем себя не стесняй, посещай Итальянский театр, Опару, балы, почаще бывай в свете, я все это разрешаю. Но, возвращаясь в гнездышко, где мы целых пять лет вкушали дивные плоды нашей любви, — вспоминай обо мне, мой ангел, вспоминай на короткий миг о своем друге и засыпай с мыслью о нем. Вот все, о чем я тебя прошу.
Я же буду мечтать о тебе всегда, моя ненаглядная! Буду ли я под палящими лучами солнца трудиться для нашего общего счастья, побеждая препятствия, или же, усталый, позволю себе отдохнуть, мечтая о возвращении, — мои думы всегда будут с тобой; ведь в тебе — вся моя жизнь. Я постараюсь мыслями переноситься к тебе, буду утешаться тем, что ты беззаботна и счастлива. Ночью люди живут иной, особенной жизнью; во сне все иначе, чем наяву; вот и у меня будет две жизни: одна, полная неизъяснимой прелести, — в Париже; другая, полная трудов, — в Индии. Тяжелый сон и чудесная явь; ибо я так сроднюсь с твоей жизнью, что действительность станет для меня сном.
И потом, у меня есть воспоминания. Я буду перечитывать, песнь за песнью, дивную поэму нашей любви» длившуюся пять лет, будут вспоминать эти дни, когда ты блистала в свете, когда очаровывала меня всегда по-новому, то в каком-нибудь восхитительном наряде, то полураздетая. Мои губы будут вспоминать вкус твоих поцелуев.
Да, мой ангел, я уезжаю, как влюбленный отправляется на подвиг, от которого зависит счастье с любимой женщиной. Прошлое будет для меня страстной мечтой, предшествующей обладанию; обычно обладание рассеивает эти грезы, но ты сумела придать им еще большую прелесть. Вернувшись, я найду новую женщину; разлука придаст тебе новое очарование. О моя возлюбленная, моя Натали, свято чти нашу любовь. Сохрани ту детскую чистоту, которой веет от тебя сейчас, в эту минуту.
Если даже ты обманешь мое слепое доверие — тебе нечего страшиться моего гнева: знай, я просто умру, ни словом не упрекнув тебя. Но женщина не обманывает того, кто предоставил ей полную свободу, ибо женщина неспособна на подлость; она водит за нос мужа-тирана, но никогда не обманет человека, для которого ее измена равносильна смерти. Нет, это немыслимо! Прости за то, что сейчас вырвалось у меня, — ведь это так естественно для влюбленного.
Мой ангел, повидайся с де Марсе; я сдал ему внаймы наш особняк, но ты останешься в нем жить. Это — фиктивный договор, заключенный во избежание напрасных убытков. Кредиторы, не зная, что уплата мною долгов — лишь вопрос времени, могли бы наложить арест на обстановку и лишить тебя права пользоваться нашим домом. Будь ласкова с де Марсе, я целиком доверяю его порядочности и умению вести дела. Пользуйся его советами, пусть он будет твоим защитником и покровителем. Как бы он ни был занят, у него всегда найдется время, чтобы оказать тебе услугу. Я поручил ему провести ликвидацию моих дел.
Если ему придется заплатить некоторые мои долги и впоследствии ему потребуются деньги — надеюсь, что ты вернешь их ему. Но не думай, что я отдаю тебя под наблюдение де Марсе; нет, я вверяю тебя тебе самой. Советуя обращаться к нему, я не хочу насильно навязывать его тебе. Увы! Я не в силах говорить сейчас о делах, ведь мне осталось провести возле тебя какой-нибудь час. Я ловлю твое дыхание, пытаюсь угадать, что тебе снится, и каждый твой вздох напоминает мне о счастливых часах нашей любви. В ответ на каждое биение твоего сердца я открываю тебе сокровищницу своей любви, и я осыпаю тебя розами моей души, подобно тому как дети рассыпают розы перед алтарем в день праздника Тела господня.
Пусть тебя охраняют наши общие воспоминания, ведь их так много! Мне хотелось бы перелить в твои жилы свою кровь, чтобы ты целиком была моею, чтобы твои мысли стали моими мыслями, твое сердце — моим сердцем, чтобы я мог перевоплотиться в тебя. Словно в ответ, ты что-то прошептала во сне. Будь всегда так же чудно хороша и безмятежна, как сейчас! О, до чего мне хочется обладать волшебной властью, о которой говорится в сказках! Я наслал бы на тебя сон на все время нашей разлуки, чтобы, вернувшись, разбудить тебя поцелуем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21