Он оглянулся. Тетки, которые тащили мешки и корзины с хлебом, скинув на плечи платки, негромко пели.
Песня была печальная. Сперва Толик различал лишь незнакомую мелодию, но потом разобрал и слова:

Закатилось ясно солнышко
В три… ой, три дня, три да часа,
В три дня, в три часа…
Ой, занималась наша зорюшка,
Зо… ой, зорюшка да ясна!
Зорюшка ясна…
Ой, по этой-то ли по зорюшке
Пта… ой, пташицы да поют…

Толик оглядел палубу. Притихшие туристы отложили гитары, и удивление остановилось на их лицах. Хмурились почему-то пожилые рыбаки возле своих удочек.
Песню, оказывается, знали не все тетки, и первые строчки выводили лишь четверо – три пожилые женщины и одна помоложе:

Пташицы поют…
Ой, они поют-распевают…
Не слы… –

пели они, а остальные им помогали дальше:

…Не слышно ничего,
Не слышно ничего…

Толик всмотрелся в четырех запевал. Там, на пристани, он не заметил, какие загорелые были у них лица, да и сейчас не заметил, если бы женщины не скинули платки. Теперь же на лбу и сбоку, на скулах, у них виднелись белые полосы – незагорелая кожа. А все лицо поблескивало в затухающих солнечных лучах, лоснилось; и было понятно, что женщины эти – трое пожилых и одна молодая, да и другие тоже – много работают на солнце.

Ой, в чистом поле под вершиною
Хи… ой, хижина да стоит!
Хижина стоит…
Ой, во этой-то ли да во хижине
Ке… ой, келейка нова!
Келейка нова…
Ой, во этой-то ли да во кельюшке
Вдо… ой, вдовьюшка жила!

Женщины умолкли так же неожиданно, как и начали петь. Туристы захлопали не к месту, но никто их не поддержал. Глупо было хлопать за такую песню, а женщины на этих туристов даже не взглянули. На палубе стало тихо, только плескалась и шипела вода за бортом.
– Я думал, мешочницы какие-то, – задумчиво сказал Толик. – Хлеба набрали, будто голодовка. И лезли на посадку как сумасшедшие.
– Нет, – ответил отец задумчиво и помолчал. – Нет, – повторил он тихо, – не мешочницы… Теперь жатва, и в деревне люди с утра до ночи в поле. Чтобы дома хлеб не печь, не тратить время, и посылают недальние колхозы женщин в город за хлебом. Дальним невыгодно, а ближние ездят.
– Так это они не себе? – послышался Темкин голос.
Пока женщины пели, Темка выбрался из своего угла и теперь глядел на них удивленными блестящими глазами.
– Не себе, – кивнул отец и снова помолчал, будто он не объяснял, а вспоминал. – Не себе, – повторил он глухо. – А что толкались они на посадке, так по привычке. Не всегда ведь такие просторные пароходы ходили. Бывали и маленькие, колесные, народу полно, а возвращаться надо, дети у каждой, дом, страда… Мужчины – кто на работе, а кто и с войны не пришел. Так что спешили, толкались, ничего не поделаешь. А теперь уже это вроде привычка…
Отец обернулся к мальчишкам.
– От войны это, – сказал он тяжко. – От войны…
Отец закурил и облокотился о перила. Толик и Темка вглядывались вперед, в быстро темнеющую воду, в узкую оранжевую полосу заката.
Подумав здесь, на пароходе, про войну, Толик представил не танки, не грохот пушек, которые видел в кино. Он вспомнил тетю Полю, ее слова про маму и отца – что молодые они, что не знают настоящего горя и поэтому не берегут друг друга. Он вспомнил портрет ее навсегда молодого мужа, висящий в углу, и удивился: как, оказывается, походили друг на друга тетя Поля и эти женщины! Они походили словно деревья, посаженные в разных местах, но в одно время.
Война давно прошла, а эти женщины и тетя Поля все еще ее забыть не могут – поют печальные песни, смотрят на фотографии тех, кто так никогда и не состарится. И никогда они ее не забудут, потому что война – это самое страшное.
«Но раз война самое страшное, что может случиться, как должны любить друг друга люди, если ее нет? Как должны радоваться друг другу!» – подумал Толик и крепко взял Темку за плечо.

3

Поздно ночью, когда небо, сверкавшее крупными звездами, слилось с рекой, в которой светились красные звездочки бакенов, пароход взревел сиплым, протяжным басом.
Вглядевшись в черноту, Толик заметил, что к ним приближается маленький домик на барже, расцвеченный огоньками. Пароход торкнулся боком в пристань, она жалобно заскрипела, по трапику мальчишки вслед за отцом сошли на дебаркадер, послышались сонные команды капитана, пароход вспенил воду и быстро исчез за поворотом. Стало тихо. Черная вода скользила где-то внизу, едва журча; и казалось, что под ногами не река, а пропасть без края.
Отец привел ребят в крохотную комнатку с широкими деревянными лавками – лавки были такие же, как на железнодорожных станциях.
В комнатке душно пахло кислым потом, и на одной лавке раскатисто храпела толстая тетка, изредка причмокивая губами.
– Располагайтесь! – велел отец. – Все равно ночью не ходьба.
Он сунул свой рюкзак под голову, надвинул на глаза кепку и затих. Мальчишки улеглись тоже. Толик подумал, что лучше бы, конечно, ночевать у костра в поле, но костер был еще впереди. Он улыбнулся предстоящему и не заметил, как его сморило.
Проснулся Толик первым от тревожащего, радостного предчувствия. Он вышел на цыпочках из комнаты ожидания и, взглянув на реку, счастливо рассмеялся. Домик на барже будто поднялся в небо и заблудился среди облаков: он утопал в белесом прохладном тумане. И берег и река исчезли, только небо над головой оставалось прозрачное и чистое.
Толик растолкал Темку и отца. Они поднялись на крутой берег, выбравшись из тумана, и пошли по росистой траве. Толик наклонился, сорвал пучок влажной зелени и провел ею по лицу. Щеки сразу запылали, стало свежо и приятно.
Над рекой плыл перистый туман, а здесь, над туманом, вспыхивало солнце, зажигая в росистой траве несметное число радужных светлячков, искрящихся кристалликов, серебряных жемчужин.
Откуда-то из-за кустов на луг выбежал длинноногий, тоненький жеребенок. Он галопом пронесся по зеленой траве, смешно подкидывая хвост, застыл на минуту словно вкопанный и вдруг упал прямо в росу, подняв тонкие ножки, заржав радостным голоском от неслыханного счастья.
Толик остановился, тихонько смеясь. Ему захотелось сбросить рюкзак, скинуть рубашку и покатиться так же, как этот жеребенок, по росистой траве, кинуться в эту зеленую реку, звенящую тысячами росинок…
– Эй, жеребенок! – услышал Толик голос отца и встрепенулся.
Темка с отцом ушли далеко вперед, и, подбежав к ним, Толик увидел, что оба смотрят на него как на маленького, разгадав, верно, о чем он думал, когда любовался веселым лошадиным ребенком.
«Ну и что? – улыбнулся он, нисколько не обижаясь. – Ну и пусть догадались, и пусть считают маленьким! Сами небось рады были бы стать жеребятами, раз столько в этом счастья!»
Толик прижался к отцовской руке.
– Помнишь, папа? – спросил он, и отец, посмотрев на него сверху, приветливо кивнул.
Они поняли друг друга! Они поняли друг друга потому, что сбылось то, о чем говорили тогда, в зимнюю стужу, потому что шли теперь по росистой траве, и ноги их утопали в блестящих искрах, потому что дышалось им легко и свободно, и свежий воздух врывался в них, как хрустальная ключевая вода. Им шлось ходко, вольно, им жилось прекрасно в этот миг и не хотелось думать, просто не думалось, что, кроме этой жизни, простой и ясной, есть еще какая-то там другая жизнь – запутанная, непонятная и горькая.
Толик прижался к отцу покрепче, они шагали в ногу, и все было прекрасно вокруг, если бы Толик не разглядел Темкиного лица.
Увидев, как отец кивнул Толику и как Толик прижался к руке отца, он вдруг отвернулся.
Толику сделалось стыдно. Вот уже два раза подряд – вчера на пристани и сейчас – он забывал про Темку, думая лишь о себе. Получалось, он делал это нарочно, чтобы напомнить Темке, какой отец у него. Получалось, он намекал Темке: мол, что ни говори, а мой отец – мой, и ничей больше.
Отец тоже почувствовал Темкино настроение. Чтобы стать равным для обоих, он обхватил мальчишек за плечи и спросил, обращаясь к Темке, хотя говорил двоим:
– Ну-ка скажите, что вы слышите?
Толик прислушался. Было тихо-тихо, даже река внизу не плескалась.
– Птица поет, – ответил Темка.
– Правильно, – сказал отец, – пеночка.
Толик услышал далекое цвирканье и разозлился на себя: глухая тетеря!
– Стучит кто-то, – сказал Темка, начиная улыбаться. – Дятел?
– Точно! – кивнул отец.
И только теперь Толик услышал дальний сухой стук. Он напрягся, не желая уступать Темке, вслушался в звенящую тишину и вдруг услышал жужжание.
– Шмели, – сказал он растерянно.
И Темка с отцом снова повернулись к нему. Снова смотрели они на Толика, как на малыша, хваля его и радуясь его счастью.
– Шмели, – подтвердил отец.
– Шмели, – как эхо отозвался Темка.
Река освобождалась от тумана, словно в половодье ото льда. Они спустились к воде, срезали ивовые удилища, торопясь, насадили наживку.
Нет, определенно счастье улыбалось сегодня Толику! Он первым вытащил рыбку, и не беда, что попалась совсем малюсенькая, чуть больше спички, – ведь главное положить начало, главное первому увидеть затонувший поплавок, вздрогнуть от счастья и испуга, дернуть, торопясь, удилище и закричать на всю реку, так, что отзовется эхо:
– Пойма-а-ал!
Может быть, у рыб есть такое правило: маленькие клюют у маленьких рыбаков, те, что побольше – у тех, кто побольше, а самые большие тянутся к крючку взрослого рыбака, к серьезному человеку? Наверное, есть такое правило, потому что отец вытаскивал редко, но больших окуньков – с его ладонь, Темка почаще – ему попадались толстые пескари и сорожки. Толик же таскал каждую минуту мелкую и доверчивую щеклею. Так что наловили они порядочно. И когда поспела на костре уха, ели ее с писком за ушами. Еще бы, ведь нет ничего приятней, чем есть пищу, не только самим тобой приготовленную, но и добытую!
Но это было все-таки половиной дела. Они же сюда не только за ухой приехали. Главное – охота. Не простая, с фотоаппаратом.
Конечно, для настоящей фотоохоты нужен специальный аппарат, с длинным, почти в метр, объективом, чтобы издалека снимать всяких зверей. Ясно, с обыкновенной «Сменой» труднее будет подкрасться к осторожным птицам или лесным зверькам, но что ж – так еще интереснее!
За рыбацкую удачу первым поохотиться досталось Толику, и, пообедав, он отправился в лес.
Как удивительно в летнем лесу! На березовых листьях, словно капельки крови, – божьи коровки. Растопырит коровка крылья, задребезжит ими и сорвется в небо. Толик проводил жучка глазами, потерял из виду, перешагнул через муравьиный тракт. Присел улыбаясь. Бегут, бегут муравьишки, работают с утра до ночи, тащат травинки, соломинки, тащат дохлых жучков, торопятся, ничего на свете не замечают. И не ссорятся никогда. Ни разу в жизни не видел Толик, чтоб муравьи между собой не поладили, поссорились бы, подрались. Мирный народ муравьи!
Толик шагал по прозрачному, освещенному солнцем лесу, прислушивался к таинственным летучим шорохам, всматривался в ветви, отыскивая птиц, и вдруг благодарно подумал о Темке.
Все-таки раньше он не понимал ясно Темкиной любви к дельфинам, которых тот никогда и в глаза не видел, к кашалотам, хотя забавно, что кашалот протаранил судно. Темка говорил – ему кит понравился за прямой характер, за отчаянность, но дело было, конечно, не в этом.
Только сегодня понял Толик все по-настоящему. Сегодня, потому что сегодня он увидел жеребенка, который катался от радости на спине и мог радоваться не меньше, чем люди. Видел луг, усыпанный хрусталиками росы, а сейчас разглядывал муравьев и думал о божьих коровках.
Все живое оказалось близким и похожим на него, человека. И жеребенок, и божьи коровки, и муравьи жили, трудились, радовались – они были сродни ему. Толик думал теперь про животинок не как чужой, посторонний, а как старший их брат. И хвалил Темку: он давно был старшим братом дельфинов, кашалотов, цыплят – всего, что есть живое…

4

Толик присел. На ветке скакала птичка. Она попрыгала, приглядываясь к мальчишке, и юркнула за дерево. Он обошел ствол и опять – в который раз сегодня! – счастливо засмеялся. Из маленького дупла торчал веселый птичий нос.
Толик спрятался в куст, поставил диафрагму и выдержку, навел стеклышко объектива на дупло и замер.
Птица наконец появилась в окошке, покрутила носиком, прежде чем слететь. Толик щелкнул, и птичка исчезла. Он хотел подняться и идти дальше, но, подумав, решил, что надо снять птичку еще раз – мало ли, вдруг с первого раз не получится.
Он сидел в зарослях, думая про маленькую работягу, которая, наверное, тысячу раз за день слетает в лес, пока накормит досыта своих птенцов, а потом, когда подрастут, учит летать – словом, ведет себя как настоящая мать, ничем не отличается от человеческой матери: так же любит своих ребят, заботится о них.
Думая о своем, Толик услышал чьи-то голоса. Он приподнялся из своей засады и увидел отца с Темкой. Они шагали по опушке леса не торопясь, о чем-то разговаривая, и Толик решил притаиться – выскочить неожиданно, когда они подойдут, а до этого, может, еще вернется птица, и он сумеет ее снять.
Но птичка не летела, а голоса приближались, и Толик услышал, как, продолжая разговор, отец сказал:
– …Не суди так строго!
– Не строго, – ответил ему, волнуясь, Темка. – Я не строго, а по совести. Ведь это не стихийное бедствие.
Толик притаился, даже не думая о том, как нехорошо слушать чужие разговоры. Просто он не считал, что у Темки могут быть с отцом разговоры, секретные от него. А когда понял, что могут, было поздно.
– Все зависит от человека, – ответил отец. – Если слабый, то стихийное. Он сам с собой ничего поделать не может.
– Но ведь должен он думать о других?
Толик понял, что они говорят про Темкиного отца.
– Пьяный человек не хозяин сам себе, – ответил отец и вздохнул.
– А трезвый – хозяин? – спросил Темка резко.
Отец как будто задумался и не отвечал. Они вплотную подошли к засаде, где сидел Толик, и остановились.
– Смотри, – сказал отец задумчиво. – Гнездо.
– Подождем, пока прилетит? – спросил Темка и без остановки добавил: – Вот вы – хозяин сам себе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31