— Тысячи раз я обдумывал это снова и снова, — воскликнул он, — в надежде отыскать хоть какое-то решение, но не отыскал!
Гизела сидела не шелохнувшись. Она лишилась дара речи.
Перед глазами все расплывалось от слез. Казалось, в мире не может существовать такой боли, которую она испытывала сейчас. Как ей хотелось, чтобы это был сон, ночной кошмар, наваждение! Но она знала, что это происходит наяву, и оттого страдала еще больше.
— Я не знаю, что делать, — упавшим голосом сказал Миклош. — У нас нет выбора, и счастливый конец невозможен. Если мы поженимся, ты всю жизнь будешь мучиться, моя нежная и ранимая нимфа, а я буду бессилен тебе помочь. Но если мы сейчас расстанемся, то ввергнем себя в пучину горьких страданий, которые будут еще сильнее оттого, что мы никогда не сможем забыть о тех минутах божественного счастья, которое нам довелось испытать.
— Это правда, — прошептала Гизела. — Быть рядом с вами… подобно райскому… наслаждению…
— Я пытался уехать, но любовь оказалась сильнее, — сказал Миклош.
— А… теперь?
— Теперь я должен сделать то, чего не сделал после того, как поцеловал тебя в Венском лесу.
Он тяжело вздохнул.
— Ты знаешь, что тогда я уехал, но на полпути домой решил, что должен вернуться и убедиться в том, что я ошибся и ты не можешь быть столь божественно прекрасной. Но, вернувшись, я понял, что погиб и пропал навеки.
— Вы… правда… любите меня?
— Если бы я не любил тебя с такой силой, я бы просто женился на тебе, — с горечью ответил Миклош. — Но именно потому, что я люблю тебя больше жизни, я не имею права стать причиной твоего несчастья.
— Но… как же я… смогу быть счастливой… без вас?
— Ты еще очень молода, ты забудешь меня, — произнес он.
— А вы… тоже… меня позабудете?
— Это разные вещи, — ответил он.
— Нет, — возразила Гизела, — я знаю, что у меня нет никакого опыта в отношениях с мужчинами, и может быть, я выгляжу наивно… Но мое чувство к вам настолько всепоглощающе, настолько чисто и непорочно, так совершенно и так велико, что я никогда не смогу забыть вас.
— Тебе кажется так сейчас, — сказал ей Миклош. — Милая, ты даже не подозреваешь, какими тяжелыми и разрушительными могут быть отношения между соперничающими женщинами и даже мужчинами, какие ядовитые стрелы способны они пускать друг другу в самое сердце и как долго кровоточат раны, нанесенные презрением и насмешкой. Ты слишком чиста и неискушенна, чтобы знать об этом!
— Я… понимаю, о чем вы… говорите… — сказала Гизела. — Мне кажется, я… могу допустить, что вы… поступаете… правильно.
— Это ложь! — с бессильной злостью воскликнул он. — Я люблю тебя и хочу быть с тобой! Это чувство останется со мной до самой моей смерти.
Справившись с собой, он посмотрел на нее и мягко проговорил:
— Мне никогда не забыть, как я держал тебя в объятиях. Как мы поцеловались — и мир исчез, растворился в великом блаженстве. Но на мне лежит большая ответственность, у меня есть обязанности по отношению к семье. Как мне защитить тебя, не пренебрегая ими?
— Я вижу, что это невозможно, — сказала Гизела. — Из-за того, что я дочь простого музыканта, ваши родственники не смогут признать меня достойной стать вашей супругой.
— Это ужасно, но еще ужаснее семья, раздираемая враждой и раздорами.
— Вы говорите так… словно вам… это уже знакомо.
— Венгры не признают компромиссов, — сказал Миклош. — Если они любят, то до последнего вздоха, если ненавидят, то сила их ненависти способна разрушить весь мир.
Внезапно он протянул Гизеле обе руки и воскликнул:
— О милая, как я люблю тебя за то, что ты пытаешься понять меня! И как мучительно мне сознавать, что я не в силах найти решение!
Он порывисто склонился к Гизеле и покрыл ее пальцы поцелуями, страстными и горькими одновременно.
— Пойдем, я хочу прогуляться с тобой среди деревьев, чтобы хоть ненадолго насладиться обществом прекрасной нимфы.
Он взял ее за руку и повел по дорожке вглубь леса вдоль увитой плющом балюстрады. Справа от них возвышались стройные ряды деревьев, а слева громоздились огромные валуны, поросшие мягким мхом.
Они шли молча, прижавшись друг к другу, и скоро перед ними открылась небольшая полянка, очень похожая на ту, где они впервые встретились. На полянке стояла точно такая же беседка, как та, в которой Гизела скрывалась от компании шумных студентов.
Гизела вспомнила, как Миклош заслонил собой вход в ее убежище, как они заговорили друг с другом и как оба ощутили незримую связь, соединившую их сердца и души.
Ее разум отказывался смириться с тем, что их любовь — это драма, что у нее нет будущего.
Миклош обнял ее за талию так нежно, что у Гизелы перехватило дыхание. Он осторожно прижал ее к себе, а она, подняв глаза, увидела его лицо, освещенное лунным сиянием, и этот образ навсегда запечатлелся в ее памяти.
— Я… люблю… вас, — задыхаясь, прошептала она.
— Я тоже люблю тебя! — воскликнул Миклош. — Расставание для меня — мука, а рядом с тобой я возношусь в обитель богов и перестаю быть простым смертным!
Они стояли, прижавшись друг к другу. Потом Миклош наклонился и поцеловал ее в губы.
И вновь Гизелу затопили восхитительные ощущения, которые она впервые познала тогда, в Венском лесу, когда была его пленницей.
Вновь теплая волна, зародившись у самого сердца, поднялась к губам, словно глоток божественного нектара, и Гизела почувствовала, что растворяется в невыразимом блаженстве, в котором переплелись радость и страдание, жгучая боль и невероятное наслаждение.
Она знала, что Миклош чувствует то же самое. Его руки все крепче и крепче сжимали ее, а губы становились все настойчивее.
В них был огонь, огонь, который, казалось, прожигал его насквозь и рождал в Гизеле маленький язычок встречного пламени.
И вновь в ее ушах зазвучала прекрасная музыка, мелодия невидимой флейты, на которой лесные духи исполняли в их честь приветственные гимны.
Это была песнь любви, и она бесконечными волнами волшебного эха откликалась в их сердцах.
Казалось, они с Миклошем покинули землю и, оставив внизу все сомнения и огорчения, парят в безбрежном океане звезд.
Их серебристый свет окутал Гизелу, она слилась с этим светом, и тело ее стало воздушным, почти невесомым.
И когда она достигла пика блаженства, когда чувства, переполнявшие ее, стали слишком прекрасными, чтобы их мог вынести смертный, она со стоном опустила голову и спрятала лицо у Миклоша на груди.
Он нежно коснулся губами ее волос. Пора было возвращаться с небес на землю, а это было так тяжело!
Теперь они стояли друг против друга — уже не боги, а просто мужчина и женщина, охваченные страданием от неизбежности скорой разлуки.
Миклош молчал, понимая, что любые слова прозвучат кощунственно в эту святую минуту.
Разжав объятия, он осторожно взял Гизелу за руку и молча повел назад по тропинке, туда, где их ждала карета.
Форейтор закрыл за ними дверцу. Миклош нежно обнял Гизелу, она прижалась к нему, и до самого города никто из них не произнес ни слова.
Когда карета остановилась возле отеля, форейтор, не дожидаясь приказаний, поспешил к главному входу, чтобы попросить портье открыть заднюю дверь.
Гизела высвободилась из объятий Миклоша.
Свет фонаря упал на его лицо, и она содрогнулась, увидев страдание, отразившееся на нем.
Слуга открыл дверцу, и они вышли из кареты. Гизела повернулась к Миклошу.
Он не смотрел ей в глаза. Его взгляд был направлен вниз, на ее руки, которые он держал в ладонях. Очень-очень мягко Миклош проговорил:
— Прощай, моя любовь, моя единственная любовь отныне и во веки веков!
Он поцеловал ее и повернулся к карете. Гизела пошла к отелю. Это был конец.
Конец их любви.
Когда Гизела поднялась к себе в номер, выдержка изменила ей, и она рухнула ничком на постель. Таких мук Гизела не испытывала никогда в жизни, даже когда умерла мама. Тогда она тоже была в безысходном отчаянии, но то, что сейчас происходило в ее душе, было во сто крат ужаснее.
Она верила, что мать всегда находится рядом, просто они не могут видеть друг друга. Но с Миклошем они отныне были бесконечно далеки, хотя и жили в одном мире. Их разделяло расстояние и предрассудки, думая о которых Гизела вспыхивала от негодования.
Она всегда думала, что аристократы, покровительствуя художникам, и в особенности музыкантам, считают их выше других людей.
Иоганна Штрауса, некоронованного короля вальса, превозносили везде: в Париже и Брюсселе, в Берлине и Вене — всюду его приветствовали и восхваляли. Даже королева Виктория одарила его своим августейшим вниманием.
В Бостоне, на праздновании Дня Независимости, ему рукоплескала двадцатитысячная аудитория.
А боснийские крестьяне так его обожали, что даже отпускали себе усы, такие же, как у него.
Под его мелодии кружились в вальсе целые континенты.
И все же, подумала Гизела, в Париже он был бы не более чем простым буржуа, а австрийский император Франц-Иосиф вряд ли пригласил бы его на ужин.
И несмотря на то что ее отец был английским джентльменом, она понимала, что для Эстергази он все равно останется кем-то вроде цыгана. Дирижерам, которые управляли их оркестром и которым они платили, не было входа в их гостиные.
Оказавшись там, она угодила бы в ад, где никто не стал бы не только разговаривать с ней, но и просто смотреть посчитал бы ниже своего достоинства.
Гизела с детства привыкла видеть в других людей равных себе, и мысль о том, что кто-то считает, что унизит себя общением с ней только потому, что она недостаточно знатного происхождения, терзала ее, как раскаленное железо.
Она понимала, что имел в виду Миклош, говоря ей, что родные никогда не одобрят его женитьбы на дочери музыканта.
Но как можно жить в таком мире!
Гизела прекрасно представляла себе, что если бы Миклош все же сделал по-своему, это в конце концов привело бы к тому, что их любви пришел бы конец. Она бы стесняла его, и вскоре они возненавидели бы друг друга!
Уткнувшись в подушку, Гизела оплакивала свою потерю. Она знала, что она никогда и никого не сможет полюбить так, как любила Миклоша.
Она лежала долго, обхватив голову руками. Наконец медленно, словно старуха, поднялась с постели и подошла к зеркалу.
Гизела ожидала увидеть там лицо, искаженное отчаянием, изборожденное морщинами, с потухшим взором. Но, к ее величайшему изумлению, на нее смотрела прекрасная, хотя и немного бледная девушка, с огромными глазами. Ее щеки горели опаловым румянцем, а растрепавшиеся волосы пышным ореолом обрамляли прелестную головку нимфы.
Понимая, что Миклош в эту минуту тоже страдает, она вызвала в памяти его образ и мысленно послала ему на прозрачных крыльях мечты свою любовь и поддержку.
То, что объединяло их, было нерушимо, и Гизела не сомневалась, что Миклош сейчас тоже думает о ней.
Из груди ее вырвался стон.
— О, Миклош, как я хочу быть с тобой, — прошептала она.
Отдернув шторы, Гизела посмотрела на безмолвное звездное небо, разрезанное надвое шпилем собора.
Он напомнил ей о Боге, но Бог позабыл о ней, бросил ее на произвол судьбы, после того как на мгновение приоткрыл перед ней врата рая.
Гизела начала молиться — но лишь затем, чтобы просто забыться.
Она любила Миклоша, но эта любовь обрекла ее на вечные муки.
Гизела искренне верила, что ее любовь нерушима и вечна, что она сильнее времени и пребудет с нею всегда, даже если мир, в котором они живут, рухнет и не останется камня на камне.
Любовью был он, Миклош, и без него она не способна вновь обрести себя. Женщина без души и сердца — вот кто она теперь.
Ее плечи вздрогнули; слезы, застилающие глаза, покатились по ее щекам ручейками, а потом хлынули бурным потоком.
Глава 5
— Сегодня после концерта, — сказал Пол Феррарис, — я возьму тебя с собой. Ты будешь танцевать под звуки вальсов Иоганна Штрауса.
Он был в приподнятом настроении, и Гизела не хотела его огорчать.
Огромным усилием воли она взяла себя в руки и постаралась придать своему голосу радости:
— Папа! Как замечательно! Я так давно этого ждала.
— Ты молода, — сказал Пол, — и я представляю, как тяжело тебе было просиживать вечера в отеле и ни разу не станцевать под музыку Штрауса, которая звучит повсюду, словно национальный гимн.
Он засмеялся собственной шутке и продолжал:
— Но теперь ты будешь вознаграждена. Я вошел в число лучших музыкантов Вены. Об этом я мечтал всю жизнь.
— Я знаю, папа, — ответила Гизела. — И мама тоже всегда этого хотела.
Пол Феррарис обвел взглядом гостиную.
После того представления, на котором он имел грандиозный успех, они с Гизелой переехали в другие апартаменты, которые были намного больше и роскошнее прежних. На этом настоял сам господин Захер, владелец отеля.
Гостиная, великолепно меблированная, с картинами и зеркалами на стенах и портьерами из королевского бархата на окнах, была сплошь уставлена цветами.
Здесь были скромные, но трогательные букетики полевых цветов, огромные корзины с орхидеями, вазы, букеты, яркие экзотические гирлянды, присланные поклонниками, артистами театра, певцами, критиками и даже школьниками.
Известность, которой Полу Феррарису так не хватало с тех пор, как он покинул Париж, вернулась к нему с новой силой, и Гизела, несмотря на свое горе, была за него рада.
Но сейчас, когда он пригласил ее на вечер, она хотела отказаться, не представляя себе, как будет танцевать с кем-нибудь, кроме Миклоша. Она боялась, что просто расплачется, когда ее пригласят на танец.
Она провела бессонную ночь, но утром встала, полная решимости взять себя в руки и не показывать отцу своего состояния. Она нужна ему, жизнь продолжается и должна идти своим чередом.
Теперь Гизела понимала, что чувствовал отец, когда потерял жену.
Они были так близки, и, глядя на них, Гизела мечтала о такой любви.
Она нашла такую любовь. Нашла и сразу же потеряла!
Ее мать не смущал тот факт, что ее возлюбленный — музыкант. Это был брак по любви, а любовь — величайшая драгоценность на свете.
Теперь Гизела осталась одна и понимала, что с годами ее одиночество станет еще острее и нестерпимее, ведь в мире нет человека, который сможет заменить ей Миклоша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15