Концентрация, правда, великовата. Ну и концентрация! Про такую Аракелов и не слыхивал – хоть лечебницу открывай, но сейчас это его не касалось. Нефть… Нет. Что еще? Норма, норма, норма… Ничего.
Пустой номер.
А он в осаде. Потому что с каждой потерянной им минутой растет напряжение наверху. Нет, никто, конечно, не обвинит его в трусости. Но… И это «но» страшнее всего. Потому что они будут правы. Ведь он не рискнул выйти в пучину. Туда, где взорвались две субмарины и «рыбка».
Могучие субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, способные развернуться на месте в любой плоскости, выполнить практически любую фигуру высшего пилотажа. «Рыбка», полторы тонны электроники и металла, неторопливо плывущие сквозь толщу, оставляя за собой серебристую цепочку пузырьков отработанного кислорода…
И осьминог-мутант. Сидит и ждет. А потом – трах-тарарах по ним лазером… По пузырькам прицелился… Почему по пузырькам?
Черт его знает, почему. Просто потому, что и лодки, и разведчик оставляют за собой пузырьки. Лодки не военные, им демаскироваться не страшно. А «рыбке» – и подавно.
Время, время… Если через полчаса он ничего не придумает…
Он придумает. Иначе быть не должно. И не будет.
Потому что он не может, не имеет права идти на авось.
Боишься, Аракелов? Нет. Не имею права.
Тебе скажут – трус. Или не скажут – подумают, но и этого довольно. И Марийка станет отводить глаза и уже не подсядет рядом…
Не думай об этом. Думай о деле.
И тут его осенило: он использовал «рыбку» просто как некий самодвижущийся предмет, ему важно было, взорвется она или нет. А всю аппаратуру, которой «рыбка» была набита битком, он упустил из виду. Болван!
Он затребовал телеметрию «рыбки».
Опять пустышка! Только этот дурацкий сероводород. Все остальное – в норме. Но этот сероводород… Что может сделать сероводород? В Черном море его хоть отбавляй, но ведь не взрывались же там подводные лодки! Стоп! Во-первых, концентрация газа там ниже. На несколько порядков ниже. Во-вторых, сероводород там лежит глубже. И в этом слое субмарины, пожалуй, и не ходили никогда. Но что же все-таки может дать сероводород? Причем такой концентрированный?
Ничего. Если его не соединять с кислородом, конечно. Тогда пойдет реакция… Но кислорода в морской воде предостаточно, однако с ним сероводород не реагирует. Правда, это связанный кислород. Свободного же здесь мало. Ничтожно мало. Так что этим можно пренебречь.
Аракелов подошел к иллюминатору, прижался лбом к стеклу. Прожектора баролифта до «Дип Вью» не доставали, но над ним висела телекамера со своим прожектором, и Аракелов видел его как на ладони. Каких-нибудь полсотни метров… Выйти?
И ведь лежит, проклятый, не взрывается. И баролифт пока не взрывается, хотя лежит на дне уже почти сорок минут. Не взрываются!
Болван, какой болван! Он же сам, сам дал «добро» на спуск! Ему и в голову не могло прийти, что с баролифтом может что-то случиться; ведь баролифт – это нечто стабильное, надежное и естественное. Как раковина для улитки. Инерция мысли… А ведь он уже внизу. На дне. И не взорвался.
Не взорвался!
И вдруг словно покатились со всех сторон пестрые осколочки смальты, складываясь в великолепную, яркую, безукоризненно четкую мозаику. И вот уже Аракелов увидел, как субмарина пропарывает тьму, оставляя за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода. Она входит в сероводородное облако. Свободный кислород – и сероводород. Начинается реакция – и вот серная кислота уже проедает металл в том месте, где вырываются наружу кислородные пузырьки. Потом вода вламывается в двигательный отсек, она крушит все на своем пути, сворачивает с фундаментов турбины, рвет и ломает переборки… Взрыв! Безопасные, трижды безопасные субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, безопасные и безотказные везде, только не в этих проклятых сероводородных облаках!
Аракелов хотел броситься к телетайпу, но замер.
Наверху, на самом краю поля зрения, зародилось какое-то движение, которое Аракелов скорее не увидел, а ощутил. Неясный сгусток тьмы выпал вниз, на мгновение закрыв собой софит телекамеры. Он двигался легко и мощно, как гигантская манта. И Аракелов так и подумал бы – манта, если б… Если б не странный мгновенный металлический взблеск. Нет, это была не манта.
«Марта». Аракелов больше не видел ее, она снова скользнула в придонную тьму, но он был уверен, что не ошибся. Сейчас она появится там, возле «Дип Вью»… И она появилась, теперь уже высвеченная ярким лучом лазерного прожектора.
«Марта»! Какой кретин!.. Ведь у «Марты» предел семьсот, а здесь девятьсот с лишним…
Одним прыжком Аракелов оказался у люка и с маху всей ладонью ударил по кнопке замка. Пока диафрагма – медленно, слишком медленно! – раскрывалась, он несколькими движениями напялил снаряжение: браслеты, пояс, ласт… И едва отверстие достаточно расширилось, Аракелов, с силой оттолкнувшись, вырвался наружу и поплыл, мощными взмахами ног и рук посылая тело вперед.
VIII
– Но как же это могло быть? Ведь подготовка космонавтов… Не понимаю, – сказал Захаров. – Не могу понять.
Они сидели за угловым столиком в «Барни-баре». Стентон рисовал что-то пальцем на полированной столешнице. Потом он оторвался от этого глубокомысленного занятия и, так и не ответив Захарову, поманил хозяина:
– Повторите, пожалуйста.
– Может, хватит? – спросил Захаров.
Стентон улыбнулся.
– Странный вы человек, адмирал. Чертовски странный. Какое вам дело? Ну, напьюсь я, так кому от этого хуже? Только мне.
– Остается только добавить: «И чем хуже, тем лучше». Лозунг распространенный. В высшей степени. И в высшей степени дурацкий. Когда вы собирались набить морду этому, как его… Кулиджу, вас можно было понять. Это было по крайней мере эмоционально обоснованно.
– С этим сукиным сыном я еще разберусь, – пообещал Стентон. – Он свое получит. – Это было сказано таким тоном, что Захаров невольно посочувствовал этому неведомому Кулиджу.
– За что, собственно?
– За все. За наглость. Инженеры… Супермены чертовы!.. Если он знает, как отличить плюс от минуса, значит, ему все можно… Можно подсоединяться куда попало, можно ни о чем не думать… Руки за такое обрывать надо!
Барни стоял рядом и выжидательно переводил взгляд с одного на другого.
– Ладно, – сказал Стентон. – Бог с вами, адмирал… Кофе здесь водится?
– Разумеется, – ответил Барни с некоторой обидой за свое заведение. – Какой вы хотите: по-бразильски, по-турецки, по-варшавски?..
Стентон прихлебывал кофе мелкими глотками. Захаров посмотрел на него. Теперь ему было понятно, почему лицо летчика с самого начала показалось знакомым. Они в самом деле никогда не встречались. Но зато портреты Стентона несколько лет назад промелькнули во многих газетах: хотя космонавтов нынче хоть пруд пруди, запуски все же привлекают пока внимание прессы. К тому же Стентон – это особый случай.
– И все-таки я никак не могу взять в толк, как это могло быть? – снова спросил Захаров.
Стентону не хотелось говорить об этом.
– Очень просто. Организм – штука сложная, не все можно предсказать заранее.
Захаров не стал настаивать. Он взял свой стакан, поболтал – ледяные шарики неожиданно сухо шуршали и постукивали о стекло. Так шуршат льдины, расколотые форштевнем и скользящие вдоль борта к корме; так перестукивает галька в прибое… Вода была холодной и удивительно свежей на вкус. Приохотил Захарова к ней Аршакуни. Так они и пили – Захаров с Карэном «Джермук», а Джулио – граппу…
Стентон допил кофе, закурил. Он сам не мог понять, почему вдруг рассказал этому грузному и седому русскому больше чем кому бы то ни было. Наверное, просто сработал «закон попутчиков»… Но есть вещи, которых не рассказать, не объяснить никому.
Как расскажешь мечту о черном небе? Стентон и сам не знал, с чего это началось: с фантастических ли романов, читаных-перечитаных в детстве, с документальных ли фильмов о программах «Аполлон» и «Спейс шаттл», которые он смотрел не один десяток раз. Но в один прекрасный день он понял, что умрет, если не увидит черное небо – увидит сам, а не на экране телевизора.
Ни денег, ни связей у Стентона не было. Но семнадцатилетний подросток из Крестед-Бьютта, Колорадо, с таким упорством три месяца подряд планомерно осаждал сенатора своего штата, что в конце концов тот махнул рукой и дал ему рекомендацию в военно-воздушное училище в Колорадо-Спрингс. Пять лет спустя Стентон окончил училище и был отпущен с действительной службы ВВС, так как решил поступить в университет. Университетский курс он одолел за два года – другие справлялись с этим, значит, должен был справиться и он. Теперь он стал обладателем диплома авиационного инженера. Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили – там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.
Когда НАСА объявило о начале конкурса пилотов для проекта «Возничий» – многоразового транспортно-пассажирского космического корабля, – Стентон подал документы. И через четыре месяца получил извещение о зачислении в группу пилотов проекта. Беспрерывная почти десятилетняя гонка кончилась. Он победил!
К тому времени подготовка пилотов космических кораблей значительно упростилась. Если для кораблей «Джемини» и «Аполлон» она длилась тысячами часов, то уже для «Спейс шаттл» она сократилась до восьмисот – девятисот, а в проекте «Возничий» – до двухсот с небольшим. Но и за это время из шестисот кандидатов в отряде осталось лишь шестьдесят. Стентон оказался в их числе. Возможно, будь подготовка более длительной… Впрочем, нет.
Ведь и так всех их осматривали десятки специалистов, они крутились, качались и тряслись в десятках тренажеров, но… Первый же полет оказался для Стентона последним. Одно дело вести истребитель по кривой невесомости и совсем другое – когда невесомость длится… Стентону хватило суток. На вторые сутки его в полубессознательном состоянии эвакуировали на Землю. Он оказался первой – и единственной пока – жертвой заболевания, вошедшего в космическую медицину как «синдром Стентона»… Впрочем, от такой славы радости Стентону было мало.
Черное небо… Несколько часов видел его Стентон. Столько лет усилий – и несколько часов… А потом месяцы в госпиталях и санаториях, месяцы безделья, на смену которому пришла служба сперва на самолетах, а потом на дирижаблях «Транспасифика».
Черное небо оказалось недоступным. Может быть, единственно недоступным в жизни, но зато и единственно желанным. И голубое так и не смогло его заменить.
А теперь, возможно, придется распроститься и с голубым… И что тогда?
– И что же будет? – спросил Захаров.
– Вы телепат?
– Временами. Так что же?
– Не знаю, – сказал Стентон. – Все равно. Без дела не останусь. Вернусь в Крестед-Бьютт и открою бар. Как Барни. «У неудавшегося космонавта». Прекрасное название, не прав да ли?
– А почему вы не остались работать на Мысе? Или в Хьюстоне? В наземниках, естественно.
– И провожать других наверх? Нет, это не для меня. Я хочу летать. Сам, понимаете, сам.
«Я бы умер от зависти, – подумал Стентон. – Я бы умер от разлития желчи, провожая наверх других. Но в этом я тебе не признаюсь».
– Это я понимаю, – сказал Захаров. – Знаете, Стентон, Джулио тоже было трудно у нас в патруле. После атомных лодок наши патрульники – труба пониже и дым пожиже, как говорится. В десять раз меньше, в десять раз тихоходнее… И все же лучше, чем на берегу. Так он считал.
– Он остался моряком и на патрульнике. А я на дирижабле не остался космонавтом, адмирал. Это плохая аналогия.
Захаров кивнул.
– Моряком он остался, правда. Только вот каким? Вы знаете, Стентон, как это – стоять на мостике корабля? Не судна, нет, но – корабля? Корабль – это не оружие. Не дом. Не техника. Корабль – это ты сам, понимаете, Стентон, это ты сам! Это ты сам на боевых стрельбах идешь на сорока пяти узлах, и мостик под ногами мелко-мелко дрожит от напряжения и звенит, и ты сам дрожишь и звенишь…
Захаров замолчал. Ему не хватало слов, слова никогда не были его стихией.
Стентон внимательно смотрел на него.
– А вы поэт, адмирал… – В голосе его Захаров не почувствовал иронии.
– Нет, – сказал Захаров. – Я моряк. И Джулио был моряк.
Стентон помолчал немного.
– Кажется, я понимаю…
– Вы должны это понять, Стентон. Можно порезать корабли. Можно видеть, как режут корабли. Я видел. Мой «Варяг» был лучшим ракетным крейсером Тихоокеанского флота. И его резали, Стентон. Резали на металл. Я плакал, Стентон. Это не стыдно – плакать, когда погибают люди и корабли. Флот можно уничтожить. И это нужно было сделать, и я рад, что это сделали при мне, что я дожил до этого. Не удивляйтесь, Стентон, я военный моряк, и я лучше вас могу себе представить, что такое война. И больше вас могу радоваться тому, что ее не будет. Никогда не будет. И военного флота никогда уже не будет. Но моряки будут. Понимаете – будут. Потому что моряки – это не форма одежды. Это форма существования. Они могут быть и на море, и на суше.
– И в небе, – сказал Стентон. – В черном небе.
Захаров отхлебнул из стакана. Боль снова медленно поднималась от шеи к затылку. Сколького же теперь нельзя! Нельзя волноваться, нельзя пить, нельзя… Плевать, сказал он себе. Плевать я хотел на все эти нельзя. Он поставил стакан и, опершись на стол локтями, в упор взглянул на Стентона.
– Да, – сказал он. – И в небе. И в черном, и в голубом.
Народу в баре заметно прибавилось. Захаров взглянул на часы… Пора.
– Когда вы улетаете? – спросил он.
– Не знаю… Сегодня вечером сюда подойдет другой дирижабль, мы перегрузим все на него – фрахтовщики в любом случае не должны страдать. Завтра прилетит комиссия. Объединенная следственная комиссия «Транспасифика» и АПГА…
– Простите?
– АПГА – Ассоциации пилотов гражданской авиации. И будут нас изучать под микроскопом. Сколько? Не знаю…
– Ясно, – сказал Захаров. – Что ж, если у вас выдастся свободная минута, Стентон, прошу ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10