Написать супер-роман, который прославит меня не меньше, чем Пушкина, или Толстого. О приди же ко мне, мой супер-роман, плод моих бессонных ночей и награда за мои непрестанные поиски. О придите ко мне, бессмертные Музы, и при­несите на блюдечке этот супер-роман, который поставит меня рядом с известными именами! Рядом с Гоме­ром, Пушкиным и Шекспиром!
Вздымает руки вверх, призывно глядя на луну.
Появляются В л а д и м и р и О л ь г а, одетые Музами. Они в таких же длинных, ниспадающих до зем­ли, балахонах; на головах у них лавровые венки, а за спиной белые крылышки.
В л а д и м и р (строго). Ты звал нас, несчастный?!
В а с и л и с а И в а н о в н а (радостно). О, Музы, великие Музы! Вы вняли моим страстным призывам!
О л ь г а (строго). Кто это ничтожество?
В л а д и м и р (небрежно). Так, местный писака, мечтает написать супер-роман.
О л ь г а. Он что, совсем спятил?
В л а д и м и р. Похоже на то. Мечтает стать вровень с Гомером.
О л ь г а. Он что, хочет ослепнуть? Он разве не знает, что великий Гомер был ослеплен, чтобы видеть то, чего не видно другим?
В л а д и м и р. Куда там, он на это не пойдет ни за что. Он и рыбку выудить хочет, и ноги боится в пруду замочить.
О л ь г а (презрительно). Я так и знала! Он недостоин божественной милости. Он недостоин помощи Муз!
В а с и л и с а И в а н о в н а (падая на колени). О Музы, сжальтесь, не бросайте меня!
В л а д и м и р. Да замолчи ты, несчастный писака! Кропай себе потихоньку бездарные сочинения, и не вы­зывай к себе тех, чьей помощи недостоин! Запомни – ты никогда не напишешь свой супер-роман! Музам на тебя наплевать!
О л ь г а (беря за руку В л а д и м и р а). Пошли, под­руга, не будем терять время на это ничтожество!
В л а д и м и р. Пошли, подруга!
Удаляются, взявшись за руки.
Все аплодируют, кроме С п е р а н с к о г о.
С п е р а н с к и й (вскакивая). Нет, это подлость! Это фарс, это недостойно пера гуманиста! Как низко, как невероятно низко, и с каким подлым подтекстом!
М а р и я П е т р о в н а. Сперанский, опомнись, о чем ты говоришь? Пьеса хорошая, и мне очень понравилась. Такое ощущение, что написано о хорошем знакомом. О ком-то, с кем видишься каждый день.
С п е р а н с к и й. Маша, и ты туда же! Вам хочется на­до мной посмеяться! Вы все сговорились, и вместо хо­рошей пьесы, вместо сцен, действительно отражающих поиск художника, подсунули мне эту гадость! Да, я ищу! Ищу постоянно, дожив уже до седых волос! Но разве в этом моя вина? Разве я виноват в том, что современная литература находится в тупике? Зачем же так жестоко и несправедливо?!
Уходит, опрокинув стул.
В а с и л и с а И в а н о в н а, до этого стояв­шая на сцене, спускается вниз.
Из-за эстрады выходят В л а д и м и р и 0 л ь г а.
О л ь г а. Мама, что с папой? Он, кажется, сильно расст­роился!
В л а д и м и р (сконфуженно). Извините, Мария Петровна, мы только хотели слегка подшутить.
М а р и я П е т р о в н а. Ничего, ничего, он просто очень впечатлительный последнее время.
В а с и л и с а И в а н о в н а (стягивая с себя бала­хон) . Никогда больше не буду актрисой! Неблагодар­ная профессия, и обозвать могут ни за что, ни про что!
Р и х т е р (смеется). Это потому, что вы играли мужчину. Надо было играть женщину!
В а с и л и с а И в а н о в н а. Нет, все равно, больше в актрисы меня не заманите. Андронопуло, пойдем, братец, домой!(Оглядывается по сторонам.) И Саша опять куда-то пропал. Придется все-таки везти его в область к профессору!
Уходит вместе с А н д р о н о п у л о.
О л ь г а (переглядываясь с В л а д и м и р о м). Мы тоже, мама, пойдем.
Уходят.
Р и х т е р. Пойду и я, успокою Сперанского. А сцена, ей-ей, была хороша!
Уходит.
М а р и я П е т р о в н а и К о р е ц к и й ос­таются одни.
К о р е ц к и й. Твой муж – форменный псих! Я об этом всегда говорил.
М а р и я П е т р о в н а. Ты же знаешь, над ним тяго­тит эта проблема.
К о р е ц к и й. Над нами всеми тяготит эта проблема.
М а р и я П е т р о в н а. Ему тяжелей, чем другим. Он чувствует глубже и тоньше.
К о р е ц к и й. Не только у него есть душа.
М а р и я П е т р о в н а . Ольга с Владимиром могли быть поделикатней. Он узнал себя в аллегории.
К о р е ц к и й . Ничего, пусть посмотрится в зеркало!
М а р и я П е т р о в н а. Зеркало уж больно злое се­годня.
К о р е ц к и й (притягивает ее к себе). Маша, оставь его, умоляю, оставь! Ты же видишь, он не желает смотреть правде в глаза!
М а р и я П е т р о в н а (слабо обороняясь). Я прожила с ним семнадцать лет!
К о р е ц к и й. Он губит и себя, и всех вас!
М а р и я П е т р о в н а. Ему сорок два, и он все еще большой ребенок.
К о р е ц к и й (целуя ее). Маша, прошу тебя, сделай вы­бор! (Тянет ее за руку.)
М а р и я П е т р о в н а. Если бы это было так просто!
Уходят.
Появляется С а ш а, с интересом осматривает эстра­ду, на которой стоит стол с кипой бумаг, пером и склянкой чернил, потушенную свечу, брошенные ря­дом балахоны, лавровые венки и крылышки Муз.
С а ш а (опускаясь на стул, задумчиво). Я люблю, но ни­когда не буду ей обладать. Скоро я вообще ничем не смогу обладать. Мне сделают электрошок, и мама будет возить меня на коляске. oна будет жаловаться соседкам на рынке, и те будут ее за это жалеть. А меня обзывать маленьким идиотом. (Задумчиво, после пау­зы.) Я тоже птица, и тоже хочу улететь, только не знаю, куда.
Встает, и уходит.
Пляж пустой и залит лунным светом.
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Двор дачи. Вблизи, на фасаде, полуобвалившаяся, по­росшая травой, в овальной гипсовой раме надпись: «Голубка». На второй этаж ведет металлическая лест­ница, на нем балкон с несколькими проросшими дере­вьями. Фасад дачи старый, покрытый трещинами, кров­ля из жести, сбоку островерхая башенка. Во дворе большое миндальное дерево. Склон холма также порос деревьями и кустарником. Внизу видно море. Двор отгорожен от остального пространства решетчатыми воротами, в них калитка. Во дворе стол и несколькостульев; посередине, над обрывом, скамейка; справа флигель, возле него тоже скамейка.
Вечер.
За столом С п е р а н с к и й и Р и х т е р.
С п е р а н с к и й давно остыл, он добродушен, расслаблен, настроен на философский лад.
С п е р а н с к и й (разливая вино). Жизнь, Рихтер, пре­красна, а порой даже и удивительна. Причем настоль­ко, что все мелочное и суетное внезапно исчезает куда-то, и взору открываются такие прекрасные дали, что дух захватывает от величия Божьего замысла. Мы, Рихтер, козявки и ничтожная тля перед грандиознос­тью мироздания, мы отжили свое и скоро уйдем. Мы допотопные монстры, ископаемые чудовища, уже давно спевшие свою последнюю песнь. Нам в спину дышат другие, молодые и рьяные, которые допоют то, что не допели мы, и допишут то, что мы только задумали.
Р и х т е р (прихлебывая вино). Но зачем же так мрачно? Зачем записывать себя в ископаемые?
С п е р а н с к и й. Потому, что это свершившийся факт. Я вот вспылил, обиделся на этого мальчика, вывевшего меня в своей пьесе эдаким идиотом. А ведь я и есть идиот, Рихтер! Мои поиски новых форм не что иное, как бессилие старости, которая боится рьянос­ти молодых и устраивает по этому поводу безобраз­ные сцены. А ведь будущее за ними, будущее за этим мальчиком, приставившим мне к носу беспощадное зер­кало. Это он напишет супер-роман, попутно похитив мою дочь, и попутно же посмеявшись над моей немощью и бессилием.
Р и х т е р. Он всего лишь автор одной простенькой пьес­ки. Быть может вашу дочь он и похитит, но насчет супер-романа еще ничего неизвестно. Вы еще молоды и полны сил, и вам еще многое по плечу.
С п е р а н с к и й. Нет, Рихтер, я глубокий старик. Внутри я весь выгорел и подернулся пеплом. Мы оба с тобой такие: колоссы на глиняных ногах. Как та империя, которая недавно рухнула, и к которой мы оба с тобой принадлежали.
Р и х т е р (возражая). Мы оба боролись против нее.
С п е р а н с к и й. Не возражай, Рихтер, это было все наносное: наша борьба, наши митинги, сборы подпи­сей, речи и хождение на демонстрации. Мы рождены там, в недрах тысячелетней империи, мы такие же монстры, как и она. Произошла смена геологических эпох, Рихтер, сдвиг глубинных пластов, влекущий за собой землетрясения и катаклизмы. Наша эпоха безвозвратно ушла. Рождается новый день, чистый и светлый, и нам в этом дне места, увы, не будет!
Р и х т е р . Неужели не будет?
С п е р а н с к и й. Нет, друг мой, не будет. Мы люди заката, мы участники грандиозного катаклизма, по­ложившего конец старому царству. Рождается царство новое, и жить в нем предстоит молодым: Владимиру, Ольге, этому бедному Саше, который в новом царствии обязательно встретит свой последний троллейбус. И, поверь, эта встреча будет прекрасна!
Р и х т е р. Неужели все так мрачно?
С п е р а н с к и й. И мрачно, и прекрасно одновременно! Мы присутствуем при финале замечательного спектак­ля, но этот спектакль закончился, зажегся яркий свет, отгремели аплодисменты, и пора уходить по домам. Но завтра начнется новый спектакль, новое, невиданное и неслыханное представление, билеты на которое, увы, нам уже не достанутся!
Р и х т е р . Вы в этом уверены?
С п е р а н с к и й. Да. Уверен. В этом спектакле все будет другое. Совсем не то, с чем жили мы. Потухнет свет, упадут тяжелые занавеси, и на сцене откроют­ся такие потрясающие виды, которые затмят все, что было до этого. Чудесные здания, прекрасные города, чистые, одухотворенные лица, – вот, что будет там! Это будет мир без войн и насилия. Это будет идеаль­ное общество, о котором веками мечтали лучшие умы человечества! Вот, Рихтер, вот (показывает на море), вот закат нашей с тобой жизни, вот этот занавес, ко­торый завтра поднимется для кого-то другого!
Стоят, обнявшись, со стаканами в руках, на краю утеса, и смотрят в сторону моря.
На втором этаже раздаются крики. На балконе появля­ется В а с и л и с а И в а н о в н а, она тащит за собой огромный тюк с вещами.
В а с и л и с а И в а н о в н а (стаскивая вещи по лес­тнице во двор). Все, хватит, сил моих больше нет! Не хочу жить в голубятне! Все жильцы давно съехали, остались одни полоумные. Ну эти-то (показывает на Р и х т е р а и С п е р а н с к о г о), эти по­нятно, что здесь делают. Им нужна глубина, они ее и получат. Пойдут рыбам на корм. Но что здесь де­лаю я, вот в чем вопрос? (Кричит.) Андронопуло! Андронопуло!
На балконе появляется А н д р о н о п у л о.
В а с и л и с а И в а н о в н а . Андронопуло, решено, съезжаем немедленно! Все уже съехали, съедем и мы. Тащи вещи вниз, что под руку подвернется, то и та­щи! Нам еще жить и жить, нам рыбам на корм идти рано. (Проверяет содержимое тюка с вещами.)
А н д р о н о п у л о. Хорошо, Василиса Ивановна, съез­жать, так съезжать!(Уходит с балкона в комнату.)
В а с и л и с а И в а н о в н а (кричит). Андронопуло!
А н д р о н о п у л о (выходит на балкон). Я здесь.
В а с и л и с а И в а н о в н а. Андронопуло, ты не знаешь, где Саша?
А н д р о н о п у л о (разводит руками). Не знаю, Васи­лиса Ивановна. А мебель, Василиса Ивановна, пожа­луй, через балкон не пройдет. Буфет, пожалуй, при­дется опускать из окна.
В а с и л и с а И в а н о в н а (кричит). Какой буфет, какое окно? Ты что, Андронопуло, совсем спятил? Вы что, хотите меня до судорог довести? Один буфет через окно хочет спускать, другой, наверное, опять ушел на остановку троллейбуса. Нет, Андронопуло, все отменяется. Завтра же едем в область к профессору, и пусть делает этому чокнутому электрошоковую терапию! Или я, или он, другого выхода нет! А вещи и буфет пусть пока подождут. (Затаскивает тюк с вещами обратно по лестнице вверх.)
А н д р о н о п у л о. Как скажите, Василиса Ивановна. А все же лучше съехать сегодня, а то все сваи прогнили, и дача висит неизвестно на чем.
Оба уходят внутрь дома.
С п е р а н с к и й и Р и х т е р, обнявшись, продолжают стоять на вершине утеса.
Во двор через калитку заходят В л а д и м и р и
О л ь г а.
О л ь г а. Папа, извини нас за нашу глупую выходку!
В л а д и м и р. Ей-Богу, это была невинная литературная шутка.
C п е р а н с к и й (оборачиваясь). Нет, нет, это была не шутка. Это, дети мои, было страшное зеркало, в которое вы заставили меня посмотреться. И правильно сделали, ибо в конце-концов приходит момент, когда человек должен увидеть свое собственное лицо. Многие, к сожалению, не делают этого никогда.
О л ь г а. Так ты прощаешь нас?
С п е р а н с к и й. Прощаю.
В л а д и м и р. И не сердитесь?
С п е р а н с к и й. И не сержусь.
Р и х т е р . Очень благородно, Сперанский, с твоей сто­роны, но сам я, как критик, хотел бы добавить, что пьеса ваша, молодой человек, слишком сыра. Собст­венно говоря, это не пьеса, а некая сцена, до пье­сы ей еще расти и расти. С таким сырым материалом вам в Москве не пробиться. Может быть, вам лучше начать в провинции?
В л а д и м и р. Нет, все уже решено, скоро мы уезжаем. А что касается до достоинств пьесы, то я с вами полностью солидарен: это вовсе не пьеса, а некая сцена, и она, безусловно, слаба.
С п е р а н с к и й . Все, все, хватит литературных разборов! Все уже сказано, и ничего изменить уже не­возможно. Летите, дети мои, летите, а мы пока по­любуемся на чудесный закат! (Опять обнимает Р и х ­т е р а, и увлекает его к обрыву.)
О л ь г а с В л а д и м и р о м исчезают.
Во двор заходит К о р е ц к и й.
К о р е ц к и й (решительно, С п е р а н с к о м у). Прошу прощения, я, может быть, не ко времени. Хотя, с другой стороны, как человек честный и благород­ный… Одним словом, я больше молчать не намерен, и вынужден изложить все обстоятельства дела. Пове­рьте, откладывать больше нельзя, все очень запута­лось, и висит буквально на волоске. Ваша нерешительность и амбициозность… (С удивлением смотрит на С п е р а н с к о г о, не обращающего на него ни­какого внимания.) Впрочем, я вижу, что вам все рав­но. В таком случае я должен уйти. Но завтра я снова вернусь, и вам придется выслушать меня до конца.
Поворачивается, и уходит.
С п е р а н с к и й (с удивлением глядя на удаляющегося К о р е– ц к о г о). Ты не знаешь, что ему было нужно?
Р и х т е р. Должно быть, приходил с какой-нибудь бю­рократической просьбой. У этих чиновников все очень официально.
Из дверей выходит М а р и я П е т р о в н а.
М а р и я П е т р о в н а. Мне показалось, здесь кто-то был?
С п е р а н с к и й . Нет, Маша, не было никого. Корецкий только заходил поздороваться.
1 2 3 4 5