- Обижаете, Александр Евгеньевич! Все есть.
Еще через сорок минут они приехали на аэродром. Пилот был тот же молчаливый, с виду даже застенчивый парень в плотной, по самое горло застегнутой куртке.
- Не догулял или не выспался? - спросил Толмач, похлопав его по плечу. - Ничего, успеешь отоспаться и нагуляться. Рейс коммерческий, так что будет и заработок.
- Какой груз? - спросил пилот.
Толмач вопросительно посмотрел на Плонского, и тот объяснил:
- Груза никакого не будет. Наша задача - осмотреть тайгу - и только.
- Маршрут?
Пилот раскинул карту, и Плонский обвел рукой треугольник: вахтовый участок Дубова - таежные озера - поселок Никша. Нарочно показал большое пространство, чтобы не угадывалось, какое конкретно место его интересует.
День был ясный, солнечный, лететь над тайгой было одно удовольствие. Сопки внизу становились все выше, лесистые склоны то круто уходили вниз, то стремительно подсовывались под самые колеса вертолета. Эти взлеты-падения завораживали, и Плонский долго глядел в иллюминатор. А когда оторвался от созерцания красот, увидел накрытый стол. Были тут и выпивка, и закуска всякая, и стоял открытый термос, из которого с легким парком исходил будоражащий запах кофе. Толмач снова оказался более чем предусмотрительным.
- Позавтракать вы ведь не успели! - прокричал он, наклонившись близко к Плонскому.
- Послушай, мы с тобой сколько знакомы? - в свою очередь прокричал Плонский. И закашлялся: шум в салоне был такой, что приходилось перенапрягать голос.
- Давно.
- Так кончай "выкать".
- Не могу, Александр Евгеньевич. Я привык уважать старших.
- А по-моему, ты просто дистанцируешься.
- Зачем?
- На всякий случай.
Толмач поставил на стол термос, который держал в руках.
- Вы мне не доверяете?
- Разве я дал повод?
- Нет, но...
- Значит, закрываем вопрос. Дай-ка мне кофе.
- Не "выкать" я не могу, - крикнул Толмач, наливая из термоса кофе в большую пластмассовую кружку.
- Привыкай. Возможно, нам с тобой предстоят серьезные дела.
- На меня всегда можете рассчитывать.
Его насторожило то, что Толмач не заинтересовался, не спросил, какие дела им предстоят. Ясно было, что хитрый фирмач знает куда больше, чем можно предполагать. Впрочем, почему бы ему не знать? Нет опаснее заблуждения, что только ты один информирован...
Раздумывая над тем, какое место займет Толмач в будущей хозяйственной империи, Плонский стал смотреть в иллюминатор. Увидел знакомую дорогу, по которой он недавно ездил. Показались обширные вырубки, свидетельствующие о близости лесозаготовительного вахтового участка Дубова, а затем и сам участок - дома, хаотично разбросанные вдоль голых берегов речки.
Еще минуту назад Плонский собирался остановиться тут, а теперь вдруг раздумал. Расспрашивать о беглецах значило привлечь к себе внимание. Сизов-то с Красюком ушли сразу после того, как он приезжал сюда. Если трое зэков, сбежавшие следом, знали про золото, то и Дубов, всего скорей, знает. Не совсем же он дурак, Дубов, чтобы не связать имя зампрокурора с этим золотом...
Плонский увидел, как Дубов выскочил из конторы и замахал фуражкой, думая, вероятно, что вертолет - из колонии.
Пилот обернулся, показал рукой вниз, спрашивая, садиться ли?
Плонский покачал головой, и через минуту постройки таежного поселения исчезли вдали.
Теперь он смотрел в иллюминатор не отрываясь. До Круглого озера, где разбился вертолет с золотом, было еще далеко, но мысль о трех зэках, ушедших следом за Сизовым и Красюком, не давала покоя. Плонский вынул транзитор, покрутил колесико настройки, поставил на нужную волну, поднес к уху. Маяка не было слышно. Он убрал приемник, снова припал к иллюминатору. И вдруг увидел внизу человека. Скорчившись, подтянув колени к животу, этот человек лежал в траве и, должно быть, спал.
Пилот это тоже увидел. Вертолет снизился, и стало ясно, что человек, всего скорей, мертв: рев винтов поднял бы спящего. Пилот опять обернулся, и Плонский показал ему рукой, чтобы садился. Требовалось убедиться, что это не Сизов и не Красюк.
Место здесь было открытое - лес отступал от обширной болотины, и сесть удалось совсем близко от лежавшего на земле человека.
Сразу, как вылез из вертолета, Плонский понял, что человек мертв: тошнотный запах тления ощущался на расстоянии. Это был кто-то совсем незнакомый, ясно, что не охотник, а, всего скорей, один из тех троих, сбежавших из поселения Дубова.
- Убит, что ли? - спросил Толмач, посмотрев на Плонского: прокурор должен это видеть сразу. Не дождался ответа, отошел в сторону, поднял с земли какие-то полузасохшие стебли и заявил уверенно: - Нет, не убит, отравлен. Скорее всего, сам отравился, нажрался ядовитого веха.
Они постояли в отдалении от трупа, не сговариваясь повернулись и пошли прочь: не связываться же с выяснением личности мертвеца.
Шли - молчали. Долго молчали и потом, когда летели. Разговаривать, а тем более кричать, поскольку в вертолете иначе не поговоришь, никому не хотелось.
Вид тайги менялся. Недавняя буря, наломавшая дров и в райцентре, по-видимому, бушевала тут со всей свирепостью. На пологих склонах сопок местами были сплошные лесоповалы.
Плонский опять достал транзистор, но, как ни крутил колесико настройки, ничего не услышал. Это обеспокоило: здесь, вблизи, сигналы "маяка" должны были слышаться отчетливо. Тогда он стал пристальнее всматриваться в пестроту изуродованного леса, рассчитывая увидеть дым костра.
Обрадовался, когда показалось внизу круглое, словно очерченное циркулем, озеро с тонким хвостиком впадавшей в него речушки: значит, разбившийся вертолет где-то близко. Он попросил пилотов покружить над этим местом, но не увидел ни дыма костра, ни останков того вертолета. Попросил сделать круг пошире - и снова ничего. И только тут понял, почему в прошлом году так долго искали вертолет с золотом: тайга, как море, быстро прятала то, что попадало в ее объятия.
Долго кружить над одним районом было рискованно - не только Толмач, но и пилот мог догадаться, что он ищет, - и Плонский велел лететь дальше по указанному маршруту - на Никшу.
Этот горный поселок он впервые видел с воздуха и залюбовался им. В узком распадке под крутыми склонами сопок прямая, словно аэродромная посадочная полоса, лежала поблескивавшая асфальтом дорога, вдоль которой с обеих сторон стояли белые дома. А над ними, в самом конце этой дороги, высились громадные, мавзолейно-угловатые корпуса горно-обогатительного комбината. Того самого, что в скором времени должен стать его, Плонского, собственностью.
Вид комбината и поселка смягчил горечь от неудачного полета, душившую его. Что-то важное было связано с этим комбинатом. Какая-то новая идея должна была вот-вот родиться. И он напрягся, стараясь не упустить нить размышлений.
И вдруг, внезапно, понял сразу все. Вот что он предложит начальнику ИТУ майору Супрунюку - этот комбинат и этот поселок. Как только получит полный контроль над ними. Пусть Супрунюк переносит колонию сюда, пусть зэки живут в этих домах и работают на комбинате. Вольные работяги едва ли долго вытерпят соседство с зэками и потащат свои семьи кто куда. Освобождающиеся дома он, Плонский, передаст пенитенциарным ведомствам. Не бесплатно, конечно. И это может стать началом сотворения здесь горно-добывающего мегаполиса, в котором полудармовой труд заключенных долго будет обогащать его, хозяина, землевладельца, благодетеля...
Ушлый Толмач сразу уловил перемену в настроении зампрокурора, достал бутылку, показал на стакан: наливать, мол? Плонский кивнул. Выпил, и ему захотелось сейчас же поведать Толмачу о своих грандиозных задумках.
- Гляди! - крикнул он, показывая на иллюминатор.
- Что?
- Поселок.
- Отличный поселок. И что?..
Толмач подался вперед, рассчитывая услышать разъяснения, но Плонский уже понял: доверительного разговора в таком шуме не получится.
- Налей еще! - крикнул он, показывая на бутылку: сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.
Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?
Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.
Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм "Спартак", то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:
- Работать надо, работать!..
И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.
- Работать, мать вашу!..
Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала...
* * *
Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.
Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.
Утром ему стало лучше и он поднялся.
- Куда иди, капитана? - спросил Чумбока.
Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и "капитана" не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.
Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое - ладонью закрыть, - но света оно пропускало достаточно.
Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе - чайник с водой, под потолком - свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены - поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.
- Чей этот дворец? - удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал - не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.
- Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.
- Что ж он - в людей стрелял? - засмеялся Красюк.
- Аборигены этих мест всех называют "людя" - зверей, птиц, деревья, даже тучи, - пояснил Сизов.
Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды...
"Все проходит", - говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", - так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, - пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю - широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.
- Скажи, Чумбока, ты тигра видел? - спросил Красюк, отваливаясь от стола.
- Видела, видела, - закивал Чумбока.
- Испугался?
- Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.
- Почему же не стрелял?
- Тигра - большая людя.
- Людя, людя... У него же шкура дорогая.
- Тигра вся дорогая.
- Как вся? А чего кроме шкуры-то?
- Вся. Зубы болей - бери усы тигра, живота болей - бери живота тигра, кровь пьешь - сильный будешь, зубы - дыши лучше, кости тигра - тоже лечи, все лечи.
- Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.
- Глаза есть - гляди, сама все знай.
- Я вот тоже в тайге живу, - он чуть не сказал "в колонии", - а ничего про лес не знаю.
- Ветер тайга летай, прилетай, улетай - ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада - все знай.
Сизов рассмеялся - такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?
- Ворона - глупый людя? - спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: - Ворона - хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
- А шаманов ты боишься?
- Зачем боись? Вся шамана - хитрая людя, росомаха они.
Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
- Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
- Украл он, что ли, чего? - спросил Красюк.
- Украл, украл, - обрадованно закивал Чумбока. - Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода - буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24