Странно, но она по-своему ждала этого. Потом все кончилось.
Она надеялась, что между ними постепенно возникнут романтические отношения Понемногу ее девичьи страхи улягутся, и они погрузятся в таинственный водоворот, который сблизит их, подарит им бесконечную радость.
Все было иначе.
Она была готова исполнить свой долг, но мужу этого было мало, он требовал от нее чего-то неприличного. Другие мужчины так не поступают, не правда ли? Это же невозможно!
Хлопнула входная дверь. Ровно двенадцать часов. Лия накинула халат, пора во двор, там можно посидеть в темных очках, тогда никто не заметит, что в ее глазах давно уже нет былого блеска. Прислуга никогда не осмеливается смотреть в глаза хозяевам!
– Доброе утро, мэм! – сказал механик по ремонту бассейнов, приложив руку ко лбу. Рука была широкая и желтая, почти изуродованная.
– Вы новенький?
– Да, мэм. Меня зовут Ронни Смай, работаю первую неделю.
– Ну и как, все в порядке? – спросила она, кивнув в сторону бассейна. – Все прекрасно, мэм, все в порядке.
– Так вы скоро закончите?
– Совсем скоро, мэм.
– Ну и хорошо, – сказала Лия, усаживаясь в шезлонг и запахивая халат. Механик был такой... мужественный.
Она подняла с земли журнал и спрятала за ним лицо. Журнал был такой... один из тех самых, на него подписался Драчун. Она швырнула журнал в сторону. Механик не смотрел на нее, но ей показалось, что он ухмыляется. Она откинулась в шезлонге и решила забыть про механика. И вообще, не важно, о чем думает прислуга. Одна из плит во дворе была перевернута, мускулистый механик что-то крутил, наверное, кран. Он работал одной рукой, в другой сжимал маленький мячик. Странный человек. А может быть, ей лучше поспать?
– Все в порядке, мэм.
Лия посмотрела на него. Его плечи блестели от пота, от него пахло мужским запахом.
– Спасибо, и до свидания.
Вообще-то он какой-то странный, запах оставался и после его ухода. Если задремать... Через десять часов наступит время ночного сна, потом четвертый день... Лия находилась в том странном состоянии, между сном и бодрствованием, когда мысли легко превращаются в сны, и наоборот, когда мысли цепляются друг за друга, как плечики в шкафу.
В воздухе оставался острый мужской запах, похожий на запах ее мужа, когда он настаивал на том, чтобы она – Лия вспомнила его искаженное лицо, нависшее над ней, вновь услышала звериное рычание, исходившее из горла. В ее воображении чья-то рука схватила мужа за дряблое плечо, отбросила в сторону. Рука была широкая и желтая.

Глава 10

У Джона Томса был списочек.
В то утро груди Нади Шумы были какими-то тяжелыми. Тяжелее обычного, тяжелые и распухшие, с вздутыми и болезненно-мягкими сосками. Наверное, скоро месячные. В период менструаций она иногда просыпалась ночью от пульсации крови в грудях. Надя осторожно приняла сидячее положение, поддерживая руками драгоценный груз. До полного пробуждения грудных и спинных мышц груди тянули вниз, как подвешенные гири, из-за этого приходилось подниматься осторожно, чтобы не нарушить равновесия тела. Она наклонилась вперед, свела плечи, прижимая прелести друг к другу, чтобы один гладкий шар касался и скользил по другому при каждом вдохе. Надя любила их, ненавидела их. Они требовали от нее многого, но и взамен многое давали. Про себя она всегда называла свои груди "они". Они принадлежали ей, и в то же время не были частью Нади. Они были другими, не такими, как ноги или лицо.
Когда-то она была маленькой, тощей девочкой. Такой маленькой, что на нее совсем не обращали внимания, дети просто не замечали ее. Никто не замечал ее, кроме братишки. Слепой Ли не мог видеть, какой она была глупой и заурядной. Мама с папой считали ее замечательной, поскольку она постоянно занималась несчастным слепым братишкой. Но не все считали ее такой. С Ли было хорошо играть, он не знал, что Надя некрасивая, тощая и неинтересная, как кусочек свиного сала в банке консервированных бобов.
Потом "они" выросли, причем выросли не постепенно, как у всех девочек. Надя помнит, что в один день она была плоскогрудой, как мальчик, а потом они вдруг распухли, раздулись, словно слишком туго надутые воздушные шары. Неожиданно выросшая плоть была почти твердой, она растягивала кожу, болезненно принимая нужную ей форму.
Несколько недель она почти не спала, боясь, что они за ночь вырастут так, что кожа на них лопнет.
В тринадцать лет, когда началось ее созревание, они казались инородными телами, ненужными грузами. Наде стало трудно бегать, даже садясь и вставая, она вынуждена была делать необычные телодвижения. Потом она научилась откидываться назад, поддерживать их грудной клеткой, грудные мускулы окрепли и стали справляться с новой нагрузкой.
Кстати, о беге. Раньше она любила бегать, ветер трепал ее волосы мышиного цвета, гладил щеки. Длинные ноги заставляли сердце и легкие работать с нагрузкой. Для бега необязательно иметь друзей и подруг, достаточно тропинки.
С приходом пышной женственности бег стал стыдливым, секретным занятием. Даже прочные хлопчатобумажные лифчики, которые покупала ей мать, не могли удержать их от раскачивания, вызывая мучительно-приятное ощущение от трения о ткань. Она добегалась до того, что соски растерлись до крови. Мать заметила это и применила успокоительную мазь, чем нечаянно навела Надю на мысль предаться тайному самовозбуждению.
"Они" принесли ей ощущение стыда. Стыдно стало с самого начала, когда Надей неожиданно стали интересоваться девчонки и мальчишки. Девчонки считали, что она повзрослела и знает все женские секреты, мальчишки жадно рассматривали ее, их пальцы так и тянулись к "ним". Рядом с Надей мальчишки начинали странно дышать. От этого Наде хотелось убежать подальше и спрятаться, или обнажиться до пояса, причем оба желания она испытывала одновременно.
Она оставалась прежней Надей с "этими штуками" на груди. Но все почему-то интересовались не самой Надей, а только "ими".
Раньше на Надю мало обращали внимания, когда выросли "они", у нее появились друзья и враги. Раньше было спокойнее, никто не говорил громко, чтобы все слышали: "Смотрите, вот идут "буфера". Начались "грудные" шуточки, которые ей приходилось выслушивать.
Надя стала носить толстые свитера и свободные платья, днем "их" удавалось немного скрывать. Но зато ночью... По ночам Надя играла своими пышными формами, иногда это продолжалось до рассвета. Днем они мешали, давили на лямки лифов так сильно, что на плечах появились выемки, от которых боль отдавалась в лопатках. К вечеру она начинала их ненавидеть, всерьез подумывала о хирургической операции, чтобы от них избавиться. Но с наступлением вечера, в теплой ванне, под простыней она мирилась с ними, они становились друзьями и любовниками. У Нади была школьная подруга Рована, которая относилась к ним равнодушно. Рована носила темные платья, доходившие до высоких ботинок, и косы до пояса. Она ела отруби и не признавала мытья ног, считая, что все проблемы в мире можно решить с помощью щедрой любви и широкого применения навоза. Девочки дружили до тех пор, пока Рована не встретила мальчика с сальной косичкой и прыщами на лице. Почему-то Джанис напомнила Наде подругу ее детства. Зазвенел будильник, поставленный на более раннее время. Сегодня был особенный день для нее и для "них". Во-первых, с утра необходимо провести специальную процедуру, без которой они целый день будут напоминать о себе.
Она взяла детский крем.
Когда "они" успокоились, Надя встала с кровати, откинула простыни, чтобы просохло влажное пятна Теперь упражнения – сжать кулак, надавить на "них", передышка. Затем проверка с помощью карандаша. Поднять грудь, подложить карандаш, опустить грудь. Карандаш упал. Повторить все сначала. Когда-нибудь наступит время и карандаш перестанет падать, это будет означать старение.
Теперь пора в ванну. "Они" требовали растирания мочалкой, грубой, но это "им" нравилось. "Подождите, – подумала Надя, – вас ждет Сюрприз". Неважно, для кого приятный сюрприз, для Нади или для "них", она иногда могла спутать. Она любила выставлять их в наилучшем виде. Надя предпочитала думать, что этого требуют "они". Наибольшее искушение наступало тогда, когда она была наедине с Дунканом. Она испытывала тайное возбуждение, наклоняясь над ним, а "они" свободно провисали, натягивая блузку... "Они" ничего не понимали, "они" были прекрасные, но такие глупые!
Надя насухо вытерла полотенцем тело и "их", посыпала на кожу ароматный тальк. "Они" проявляли нетерпение, но она не спешила, поддразнивая их. Уже давно она – или "они"? – искали лифчик с открытыми чашками. Но ее размера не было. И вот она получила от торговой фирмы, сделала заказ по почте, бандероль пришла вчера. Изделие лежало на туалетном столике.
Надя села, посмотрела на пакет. Странно, почему он аккуратно разрезан? Это, наверное, вы сделали? – спросила она, гдядя "них" в зеркало.
Папиросная бумага в пакете была смята. А вот и лифчик, кружевной, белый, деликатный. Незаметная пластмассовая прокладка придавала форму чашкам. Надя втянула живот, застегнула лямку на талии. Ее руки слегка дрожали, когда она стала надевать на "них" чашки, слегка натягивая их вверх.
Она нахмурилась, "Их" коснулось что-то холодное, "они" стали терять чувствительность. На белом материале появилось красное пятно, превратилось в каплю крови, которая упала на пол. Капли перешли в струйку, Она прижала "их" руками, "они" были холодные, липкие, безжизненные. Красное текло по ее телу, собиралось в лужицу у пупка, текло между ног. Надя сделала глубокий вдох, почувствовала, как боль резанула поперек грудной клетки. Ее руки упали, она продолжала сидеть, глядя в зеркало, чувствуя, как вместе с кровью из нее вытекает жизнь.

Глава 11

У Джона Томса был списочек.
Кармаджен почесал брови кривым ногтем большого пальца, от чего в миску с готовым обедом, купленным в закусочной Крафта, посыпались мелкие белые чешуйки перхоти. Он еще раз размешал содержимое миски и разлил в две тарелки. Это были две последние тарелки от сервиза, подаренного товарищами по работе на химическом заводе в день его свадьбы с Патрицией. Это было давно, еще до того, как "Пластикорп" купил их завод.
Каждый раз, глядя на Питера, он вспоминал Патрицию. Нет, не потому, что он был похож на девочку, скорее наоборот. В возрасте пятнадцати лет он весил двести пятьдесят фунтов. Сын был широкий в плечах, мускулистый, весьма упитанный мальчик. Он был похож на мать глазами, но не их блеском, а цветом и формой. И еще он, как и мать, любил музыку. Сейчас раздавался треск барабана, играл ансамбль "Восемнадцать-двенадцать". Сыну всегда нравилась эта мелодия, еще с тех пор, когда он был совсем крохотным. Особенно он любил заключительные аккорды с пушечной пальбой. Раньше Питер плакал до тех пор, пока они не ставили пластинку с этой музыкой. Сейчас он стал большим и научился терпеливо ждать, пока не начнется пушечная пальба. Да, он более терпелив, чем его мать, но глазами он похож на нее.
Где сейчас Патриция? Может быть, она теперь счастлива... Он искренне желал ей счастья.
– Она не останется с тобой, Джек, – говорили ему коллеги.
Это было очень давно, когда людей еще интересовало его имя.
– Нет, она не останется с тобой, слишком велика разница в возрасте, тридцать лет. В сорок лет она будет еще в соку, а ты станешь старым семидесятилетним хрычем. Запомни, ничего у вас не получится.
Он до сих пор думал, что у них могло получиться, если бы жизнь сложилась по-другому. Она не блистала умом, но и он не был гением, зато он был надежным мужем. Патриции нужен был кто-нибудь надежный, чтобы на него можно было положиться. Да, они могли бы поладить...
А потом родился Питер. Роды были трудными, хотя она и хотела ребенка, нормального ребенка. Но Питер не был нормальным ребенком, и в этом она не была виновата.
Но она могла хотя бы попрощаться с ним.
Питер опять раскачивал свой стул, ударяясь головой о стену И всегда он стучал по одному и тому же месту, от этого в стене появилась ямка.
– Ну, начинай, сынок. Макароны с сыром, твои любимые.
Питер в ответ согласно хрюкнул.
Когда с едой было покончено, отец вытер сыну подбородок и сложил посуду в раковину. Дорога до школы не занимала много времени, от школы до "Пластикорпа" было немного дальше. Во время ходьбы было удобно думать.
Кармаджен вспомнил сегодняшний сон. Опять этот сон! Он причинял больше боли, чем плохо гнущиеся колени и пальцы. Он уже научился спать, не обращая внимания на артрит, но не мог спокойно относиться к этому сну.
Кармаджен начинал свой трудовой путь курьером и ездил на старомодном велосипеде. От гордости он надувался, как петух, потому что знал все улицы и закоулки города. Правда, тогда город был намного меньше.
Чаще всего он совершал рейсы между больницей и мастерской Доббса, который ремонтировал и точил хирургические инструменты. Там работал молодой парень, звали его, кажется, Брайан, он был на год старше Джека. Они подружились, Брайан работал подручным. Однажды Брайан продемонстрировал свое мастерство – он показал, как надо проверять, остро ли заточен хирургический инструмент. У Брайана была какая-то рамка, на которую он натянул кусок замши, настоящей хорошей замши, тонкой, как бумага. Когда кожа была натянута туго, как барабан, он взял один из заточенных ножей с острым кончиком, взял осторожно, за ручку. – Никогда не касайся лезвия, Джек, – сказал Брайан. – Они такие острые, что моментально отхватят тебе пальцы.
Брайан держал нож двумя пальцами, большим и указательным. Он держал нож так деликатно, что тот покачивался. Затем он осторожно приблизил нож к коже и отпустил его. Нож прошел сквозь кожу, разрезав ее своей тяжестью. Слышен был тихий свист разрезаемой кожи, и все. А весил нож не более унции.
– Пожалуй, хорошо заточено, – сказал Брайан.
– А для чего такой нож? – спросил Джек.
– Это глазной нож, им режут глаза.
При одной мысли об операции у Джека заслезились глаза. Но тогда он быстро забыл об увиденном и ничего не вспоминал, пока через несколько лет не попал на осмотр к окулисту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24