Не привыкнув слушать такие речи, она тем не менее улыбнулась и тихо сказала:
– Солнце дарить нельзя. Оно всем надобно.
Больше ничего и не было сказано, потому что позвали ее на завтрак, но весь день был какой-то радостный и светлый.
Жила Мария в семье Викентия Павловича Ряжского с того давнего летнего утра, когда на нее наткнулся казачий разъезд. Как сквозь сон помнит, пропал тогда Андрий, сгинул, а она, закаменевшая в своем горе, перебралась неведомо как на правый берег Днепра. В Гнилом море, когда шли они с Андрием по пояс в воде, ее забила лихоманка да так и не отпустила. Ряжский же ехал в то время в Херсон из Екатеринослава в сопровождении казаков и по дороге осматривал все удобные бухты и балки для расположения поселений и хуторов. Выехав на утренней зорьке, увидели они на берегу Днепра, у небольшого холмика, исхудавшую молодую женщину замечательной красоты. Она посмотрела почти безумным взором на невесть откуда взявшихся казаков и сказала:
– Поставьте крест… В память…
Больше она ничего не промолвила и безропотно дала подвезти себя до Херсона, где Ряжский и оставил ее на попечении двух дочерей.
Держалась она скромно и достойно, чем покорила всю семью Ряжских. Дочери ее уже не отпускали от себя, одевали, украшали и даже водили два раза в салон Шарля Мовэ учить хорошим манерам. Мария же вела себя так непринужденно и естественно, что манеры суетливого Шарля ей были почти не нужны. Русский язык она освоила быстро. Еще отец ее научил грамоте, и она читала церковно-славянские книги. Слышала и понимала она раньше и польскую и молдавскую речь.
– Поразительные способности! Как она степенна и благородна. Никогда не поверю, что она из простого сословия, – говаривал по вечерам за чашкой кофе Викентий.
Ряжский был истинный российский вельможа. Он был богат и поэтому был независим. Образован, а посему был неглуп. Имел крепостных и поэтому был властолюбив и деспотичен. Однако о вольностях говорил благожелательно. Правда, сие вольнодумие касалось больше французов, мысли коих при императрице широко распространились.
– Послушай, сударь, что пишет сей Руссо! – И Викентий, легко поднявшись с кресла, ходил и, возбуждаясь, читал Сашеньке Руссо.
А Сашенька был в другом мире. Все эти три года он, плененный красотой и добрым нравом Марии, пытался скрывать свои чувства. Была тут и юношеская робость, и нежелание услышать что-нибудь оскорбительное о женщине-недворянке. Он участвовал в играх и праздниках дочерей Викентия, сопровождал их на балы и прогулки, читал по вечерам с ними вслух Горация и Плутарха, играл в карты, слушал музыку и все время думал о Марии. Она виделась ему и по вечерам, когда он оставался один. Высокий выпуклый лоб, черные, как воронье крыло, волосы, ровно расчесанные на две стороны и туго перевязанные внизу. Прямой, с небольшой горбинкой нос делал Марию похожей на древнюю гречанку. Высоко вырезанные ноздри слегка дрожали, трепетали от степных ветров и запахов цветов. Смотрела на собеседника она строго и печально, и лишь иногда редкая улыбка появлялась в уголках ее губ и звездочкой тихо исчезала потом в ее темных и грустных глазах. Ее пальцы были столь длинны, что сестры Ряжские надевали на них семь-восемь колец, а она снисходительно одаривала их своей простотой и податливостью. Когда она поднимала ладони вверх, хотелось встать и идти им навстречу, что-то притягивало к ним, становилось тепло и радостно. Сашенька, чтобы не выдать своих чувств, нагружал себя работой: чертил, рисовал, читал кряду все, что было в библиотеке Ряжских, а то выскакивал во двор, просил оседлать коня и уносился в херсонские степи, разгоряченный, бросался в Днепр, плавал долго и, успокоенный, приезжал. Но каждый день пред ним вставал глубокий, даже бездонный, печальный и таинственный взор Марии, ее смотрящие как бы из другого мира глаза.
Сестры Ряжские щебетали, смеялись, говорили милые глупости, замечали, что он похудел, осунулся. А Сашенька видел; видел на куске ватмана, в зеленых зарослях камыша, в лучах заходящего солнца, в играющей волне Днепра ее лицо, ее глаза, руки, волосы. Ему грезилась несравненная, сжигающая красота Марии. Он не мог больше терпеть, ждать! Не знал, к кому и обратиться, чтобы просить ее руки. Ведь родителей-то не было. Ее семья вся была вырезана во время набега крымчаков.
– Викентий Павлович, – торжественно начал он, – мне нужно сказать вам важные слова.
– Ну-ну, сударик, не стесняйся. Я знаю, о чем ты меня попросишь. Пусть будет следующий город твой. Я уже об этом думал.
– Да нет же, – досадливо перебил Сашенька. – Я не об этом.
– Так о чем же, голубчик? – с удивлением переспросил Ряжский. – О чем?
– Папа! Отец! – в один голос, перебивая друг друга, закричали, вбегая в зал, дочки Викентия. – А ты знаешь? Он любит Марию.
– Ну и что? И я люблю это чудесное божье создание, – помедлив, ответил Ряжский.
– Нет! Нет! Он предложил ей руку и сердце. – И дочери требовательно и растерянно посмотрели на отца, способного разрешить эту непонятную для них загадку.
– Зачем же и руку и сердце сразу? – попытался отшутиться тот, хотя хмурая туча поползла снизу вверх по его лицу. – Руки-то вам еще понадобятся, милостивый государь. А что до сердца, то его можно не занимать столь незначительной особой. Ведь она здесь для забав.
Сашенька покраснел, встал и в тишине произнес:
– Я люблю Марию, хочу, чтобы она была моей супругой.
Викентий хотел что-то спросить, но, увидев расстроенных и взволнованных своих дочерей, промолчал. Затем подошел к буфету, налил рюмку анисовой водки, выпил и громко сказал:
– На сие разрешение, мой друг, никакие указы не годятся. – Налил еще одну и уже неприступно и величественно добавил: – Но вам, милостивый государь, в этом случае придется оставить мой дом.

МИЛЕДИ КРАВЕН

Ах, как она ненавидела всех врагов Британии! Эту потаскуху Францию, ожиревшую Голландию, вислобрюхую Испанию, петушиную Швецию, напыжившуюся Австрию.
Как она презирала не умеющих ничего делать с размахом немцев, базарных итальянцев и греков. Диких турок и индусов считала ничтожеством. Она знала, что недостойны внимания просвещенной державы притаившиеся где-то за морями Китай и Япония. Но две страны внушали ей беспокойство. Маркграфиня миледи Кравен сатанела, получая вести из-за бурного Атлантического океана, где требовали независимости их неблагодарные родственники – американцы. И подлинный страх им, истинным правителям Англии, стала внушать в восемнадцатом веке Россия. Эта неизвестно откуда появившаяся на границах Европы страна уже давно тревожила дальновидных британцев.
Еще в мае 1719 года посол Англии в России предложил отозвать английских корабельных мастеров с русских верфей. «Если же не принять этой иль соответствующей меры против развития царского флота, нам придется раскаяться, хотя, быть может, уже и поздно. Еще недавно царь открыто хвастался в обществе, что его флот и флот Великобритании – два лучших флота в мире. Если он теперь уже ставит свой флот выше флотов Франции и Голландии, отчего не предположить, что лет через десять он не признает свой флот равный нашему или даже лучше, чем наш? Короче – строятся корабли здесь не хуже, чем где бы то ни было в Европе, и царь принимает все возможные меры к тому, чтобы приучить своих подданных к морю, чтобы создать из них моряков». Эти слова из донесения посла она помнила. Слава богу, Петр вскоре умер, наследники порастеряли его морское богатство. Но последние годы морская Россия снова дает о себе знать. Блестящая победа при Чесме удивила всю Европу. Торговые и военные корабли русских шныряют вокруг Англии: то в Италию, то в архипелаг, то в Турцию. Они всерьез думают торговать с югом Франции, лишая английских купцов прибыли по перепродаже железа, полотна, леса, прибывающих в Англию из северных портов России. Британцы чувствовали, что юг Европы может ускользнуть от них, приобрести независимость, усилиться. «Видеть, знать, предотвращать!» – таков был принцип дальнозорких властителей империи.
Миледи получила широкие полномочия, да ее пылкая и цельная натура не нуждалась в подпорках – она до мельчайшей своей частички была предана Великой Британии, короне и могущественному флоту. Оставив дитя, взяв с собой только арфу и золотистого скакуна сюффольдской породы, бесстрашно пустилась она в путешествие по Франции, Италии, Австрии, Польше, России и Порте.
Везде изучала в первую очередь верфи, порты, побережье. Правда, неучтивые французы не пустили ее на верфи в Тулоне, «приказав ни одному англичанину их не показывать». Записывая все тщательно в дневник и отсылая почту в Лондон, миледи с горечью отметила, что там «видела одну только наружность» строящихся кораблей. Что касается Тулона, то она записала: «Это самая лучшая гавань в свете и что корабли хотя достойны, чтобы управляли ими наши адмиралы, однако они не будут иметь никогда или по крайней мере не скоро хороших французских мореходов». В общем, она спокойной уехала из Франции, написав в письме, что «офицеры французского флота хорошие мореплаватели в теории», а когда дело дойдет до практики, то «происшествие всегда докажет незабвенность нашу в Океане, как едином защищающем оплот наш остров и нашу вольность и что мы были и всегда должны быть по происхождению жестокими и всему противоборствующими матросами».
Италия, вдоль побережья которой она проехала на яхте, вызвала еще большую улыбку и снисходительность. Дамы одеты как служанки или деревенские девушки, мужчины крикливы и нахальноваты, города неопрятны. А Венеция со своим множеством гондол, похожих на гробы, была просто гнусна. И опять, слава богу, здесь не будет долго хорошего военного флота.
Миледи, пользуясь своей красотой и арфой, проникла во все порты, верфи и высокопоставленные дома – все увидела, все узнала. Эти дикари почитали ее полубогиней и открывали двери всех салонов и тайн, когда она касалась струн.
Затем скучная Вена, со вздорными и неучтивыми женщинами, нечистые и отвратительные польские предместья, гнусные пустынные российские дороги. В дневнике она заметила: «Для меня нет ничего скучнее, чем путешествовать по такой земле, где идет гладкая равнина». Петербург же ее поразил неслыханным богатством, она с душевным беспокойством написала: «Я думала, что Россия из всех государств на свете есть одно, в котором всякому можно жить без нужды, а особенно если не покупать французских вин, модных вещей и английских товаров».
Пышные балы, грациозные ухаживания, встреча с Екатериной. Казалось, все ясно. Громадная, богатая, но нерасторопная страна. Ее надо опасаться, но не бояться. Но миледи рвалась туда, на юг, где строился новый флот, где, как ей казалось, росла новая угроза английскому могуществу. Быстро промчались ее сани и возок по России, и вот Херсон… Миледи Кравен верила в перевоплощения, и она знала, что когда-нибудь займет главное место в империи. Нет, не место королевы, та пусть себе тихо правит своим королем, место истинного правителя, вершащего всем миром и Британией. А сегодня она нанесет смертельные удары врагам британской империи. Она разведает! Она предупредит опасность! Она не даст успокоиться Европе, пока здесь, на южных землях, сидят эти дикари в европейских одеждах. Европа должна знать, что здесь обитают варвары, они хотят поглотить все европейское христианство, уничтожить храмы, изнасиловать всех принцесс, ограбить всех ростовщиков!
– И вы, Шарль, должны нам помочь! Вы должны дать, найти, продумать и придумать, наконец, такие факты, случаи, события. Вы должны заставить Европу ужаснуться от кровавых планов нашествия на Вену, высадки морского десанта в Италии, наступления на Париж!
Ее глаза сверкали, румянец покрыл белое северное лицо, она с ужасом смотрела туда вдаль, где шло великое нашествие России на Европу. Да, да, Европа должна бояться России, и тогда Британия будет продолжать править миром.
– А вы, – она холодно посмотрела на своего соотечественника, купца и судового мастера Джона, – должны перестать помогать им. В лучшем случае, за хорошие деньги стройте им такие корабли, которые разваливались бы от волн и пролетающих пушечных ядер.
Мастер сидел в кресле, развалясь и попыхивая трубкой с крепким и вонючим турецким табаком.
– Миледи! – пустил он одно кольцо турецкой дряни в потолок. – Здешний император Петр Великий почитал торговлю сильнейшей подпорою в империи. И поэтому я, английский купец, одобряюсь этой же лестной надеждой. И наш остров, который так мал по сравнению с другими государствами, есть доказательство, какая нация от торговли могущество иметь может. В то время как новые приобретенные владения, кроме попечений и беспокойства, ничего не дают, если их не оживлять торговлей!
Он пустил еще несколько колец и вроде бы с гордостью сказал:
– Мой дед строил корабли с императором Петром… Я же помогаю здесь мастерам, которые строят очень хорошие корабли. И черт возьми! – Он нисколько не церемонился, этот мужлан и, по-видимому, хам. – Мы, англичане, можем быть полезны миру, если будем уметь делать свое дело. Если вам угодно заказать себе здесь яхту, я буду способствовать этому, в другом же случае я вам бесполезен!
Он встал, заполнив почти до потолка кабинет, и, повернувшись к Шарлю, пахнул в лицо тому табаком:
– Сэр, рассказывают, у местных казаков тут был обычай рубить ухо и язык доносчикам! – Он густо захохотал. И, уже закрывая дверь, чубуком трубки показал на голову: – Мне мои уши нравятся… Ха-ха-ха… – Его хохот доносился с нижнего этажа.
Вечер был испорчен. Шарль боялся, что деньги, которые привезла миледи, могут быть востребованы. Он защебетал, попросил не обращать внимания на неучтивого земляка миледи. Побежал в комнату, принес старые кормовые списки, с которых снял копию, пока в его номерах развлекался веселый кременчугский интендант. Миледи, не глядя, забрала их.
– Мало. Надо знать все. Какие корабли строят? Как строят? Откуда лес, железо? Кто строит? Откуда такое мастерство в пушках?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59