Этим она отъединилась, отпала от Отца. Она произвела архангелов и ангелов. Но они, унаследовав от нее, своей матери, ее непокорство, полонили ее и, вселив в материю, принудили ее к бесконечному ряду перевоплощений, которые пресекали ее обратный путь к Отцу. Мысль была когда-то женой Менелая Еленой, и ее же нашел сам Симон как другую Елену, священную блудницу (иеродулу) в Тире. Освобождение Мысли-Елены связано с освобождением мира, в котором законодательствуют и правят вдохновители пророков еврейских – ангелы. Но, враждуя друг с другом, ангелы являются виновниками всех бедствий мира: войн, убийств, насилий. Когда мера этого зла переполнилась, сошла на землю Великая сила Божия, или Седьмая Сила, и явилась людям как Дух среди язычников (греческая философия), как Сын (Иисус Христос) среди иудеев, как Отец в лице самого Симона, освободителя Елены и мира. (Дух у Симона Мага соответствует Разуму, Сын – Голосу или Слову, Отец – Уму, Седьмая Сила – Молчанию, Первоогню, Человеку.)».
Теперь понятно, почему Симона Мага его последователи обожествляли как Зевса, поскольку Зевс – Бог-Отец, а Елену его как Афину – богиню мудрости.
В моей поэме «Золотой Век», написанной в Москве в 1971 году, есть такие строки: «Мама, неужели ты не знаешь, кто она. Это же прекрасная Елена. Ты же ее прекрасно знаешь. Это она стояла на стенах Трои и одновременно была в Египте. Она обманула всех и теперь хочет обмануть меня. Она не ест борщ, мама. Она спала с Тезеем и Менелаем, с Парисом, Деифобом и опять с Менелаем. Кажется, еще и с Ахиллом. Она не ест борщ, она кушает, когда никто не видит, бабочек. В ней живет свежая кровь, она вечно что-то выдумывает для себя».
Елена моей поэмы – это именно та Елена, бывшая жена Менелая, подобранная Симоном Магом в городе Тире, где она занималась храмовой проституцией. И никакая другая. Я всегда был загадочный мальчик, не очень понятный мне самому. Откуда в моей поэме «Золотой Век» священный экстаз перед воплощением Вечной Елены в образе московской девочки – дочери полковника и профессора, изобретателя первых подслушек КГБ??? Героиня поэмы «Золотой Век» давно профанирована собой и миром, она лишь несвященная оболочка. Правда, среди итальянских камней у нее живет загадочная дочь-подросток, и я ее никогда не видел. А у меня связь с таинственным зеленым портретом девочки на стене комнаты политико-воспитательного отдела в отряде №13 колонии №13 в заволжских степях. Где сгустки метафизических событий, где вещи вокруг свежи, где все они впервые.
Проблема не в доказательствах существования метафизического мира, он есть, существует и не требует доказательств, но проблема во взаимодействии (связи) физического и метафизического миров. Влияние из ТАМ в ЗДЕСЬ. Для меня это влияние не секрет. Когда я был внимателен, в этих случаях я замечал его множество раз. Многие случаи влияния были рассказаны мной в моей книге «Анатомия Героя». Ну хотя бы вот случай, связанный с той же Еленой (женой Менелая и «Мыслью Божией» Симона Мага). Страницы 86–87: «В 1980 году, летом, я увидел, как во сне трескаются стены (рыжие, охровые) южного города, земля движется, вздымается, расступается, и в провалы падают десятками с криками люди. Я жил тогда в Париже, в первом своем парижском апартменте на улице Архивов. Разбудил меня от сна телефонный звонок. Звонила бывшая жена Елена из Неаполя. „Эд, у нас страшное землетрясение. Пять тысяч человек погибли. Стены…“ „Стой, – сказал я, – сейчас я тебе расскажу, что у вас там происходит“. И я пересказал ей свой сон. „Ты видел все это по телевизору?“ – спросила она. „У меня нет телевизора“, – сказал я».
Я действительно увидел все это вечером в квартире приятеля на телеэкране. Чего-либо суперстранного в этом нет. Дело в том, что в Париже еще весной у нас с Еленой начался новый роман, мы со счастливым удовольствием жили вместе, и, естественно, когда она уезжала, все мои энергетические и духовные волны были направлены на принятие сигналов оттуда, от нее, из Италии. А она как раз покинула Рим, была на юге Италии. Там еще множество примеров моих сношений с параллельным нефизическим миром в книге «Анатомия Героя». Но нет смысла цитировать эти случаи, ведь с тех пор появились новые. И много, и какие! В последние годы моя вера в то, что параллельно с видимым миром существует мир невидимый, лишь укрепилась, возросла, стала всеподавляющей верой. Да и как не верить! Ну как не верить в числа и знаки, если! В сентябре 2000 года, сидя в крошечной избушке горного Алтая, у границы с Казахстаном, в горах, я нашел изорванную дешевую брошюрку «Рыбы», где черным по белому прочитал, что самым трудным годом у родившихся в первую декаду рыб будет пятьдесят восьмой год жизни. Я читал с тревогой про пятьдесят восьмой, мне ведь уже было пятьдесят семь лет. Я помню эту тревогу, эту случайную замызганную брошюрку, блик осеннего солнца на ней. И когда 7 апреля 2001 года, в первые месяцы моего пятидесятивосьмилетия, меня арестовали на Алтае в той же избушке, целая рота эфэсбэшников арестовала, я тотчас вспомнил предсказание брошюрки. Пятьдесят восьмой год жизни я весь провел в тюрьме Лефортово…
Также достоин упоминания тот поразительный факт, что когда, наконец, 6 апреля во второй половине дня я достиг уже упоминавшейся избушки на границе с Казахстаном, и две группы моих ребят, наконец, соединились, и ребята занялись приготовлением ужина, разделывая мясо марала, то я, конечно, не знал, что это последний вечер моей свободной жизни. Тогда я снял с себя мокрую одежду, ведь мы прошли 18 километров по снегу, достигавшему нам до подмышек, а внизу под снегом стояла талая вода; а вел меня к избушке агент ФСБ Акопян. Так вот, я снял одежду и сушился, а ребята готовили ужин. А я взял первую попавшуюся книгу, а книг в избушке было всего ничего, ну, десятка два. И я взял книгу «Петр I», пухлую, растрепанную и, раскрыв ее наугад, стал читать. И что вы думаете, какую сцену я читал? Сцену прощания Петра I с его любимым Францем Лефортом, наставником и духовным отцом. И как Петр, явившись к Лефорту во дворец, с ненавистью смотрит на пришедших на самом деле возрадоваться смерти их врага Лефорта, а не проститься, бояр. Через трое суток я уже сидел в камере тюрьмы Лефортово, после этой сцены тихого вечернего чтения в избушке на границе с Казахстаном. Ну сколько есть еще книг в русской литературе, где появляется Лефорт? Нуль есть книг. Совпадением чтение этой книги и сцены быть не могло. То был сигнал.
А вот еще убийственный по силе аргумент. 9 апреля 2001 года меня привезли в стакане автомашины «Газель» и бросили в камеру Лефортово чекисты. Помню, что, расхаживая по крошечной, холодной камере один, уже в синей тюремной робе, такой же, как у Радуева, размышляя об обстоятельствах своего ареста и об обстоятельствах ареста группы национал-большевиков с оружием в Саратове, я вдруг наткнулся в памяти на строчки, укололся о них и похолодел от ужаса. Постепенно они, строки, вытащились из памяти, сложились в строфы и ничего хорошего не обещали. Ужас охватил меня, и паника охватила, когда я процитировал себе концовку стихотворения:

Умру я здесь в Саратове в итоге
Не помышляет здесь никто о Боге
Ведь Бог велит пустить куда хочу
Лишь как умру – тогда и полечу

Меня народ сжимает – не уйдешь!
Народ! Народ! – я более хорош
Чем ты. И я на юге жить достоин!
Но держат все – старик, дурак и воин

Все слабые за сильного держались
И никогда их пальцы не разжались
И сильный был в Саратове замучен
А после смерти тщательно изучен.

В Саратове я к моменту написания стихотворения в 1969 году не был. Попал я в этот город только в 2002 году, то есть ровно через 33 года после своего пророчества. Меня во исполнение пророчества привезли-таки туда судить, как я ни сопротивлялся юридически. Но осудить так, чтобы замучить, не смогли. Мое собственное пророчество недооценило мою собственную силу. Я победил силы тьмы. В Саратове меня не замучили, лишь чуть придушили.
А далее ночь с 30 на 31 января 2003 года. Я сплю на верхней шконке Саратовского централа, на третьяке, в моей камере. И снятся мне цифры: 12 и 14. Я во сне выталкиваю их из своего спящего сознания, потому что сегодня прокурор затребует мне срок, сегодня день заключительной речи прокурора. Я их выталкиваю, а они все равно возвращаются, эти цифры: 12 и 14. И только когда прокурор Вербин уже под конец дня называет мое наказание: «Путем частичного сложения прошу приговорить к 14 годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима», я понимаю, что цифры 12 и 14, появлявшиеся неустанно в моем сне, обе были пророческими: 14 лет прокурор запросил, а поскольку два года я уже отсидел, то остается 12!
В ночь перед приговором, с 14 на 15 апреля, мне приснились два топора и небольшое ожерелье, бусы. Этот настойчивый сон не растревожил меня нисколько, я в него не уверовал. Только отметил, что он имеет все характеристики пророческого, вещего. Приговорили меня 15 апреля только по одной статье обвинения, по трем оправдали и дали в результате четыре года. Я вспомнил о двух топорах и бусах, только когда выходил из ворот колонии номер тринадцать условно-досрочно освобожденный, проведший за решеткой два года (два топора) и считаные месяцы (бусы). Так что суеверия не есть суеверия. Это сигналы, приходящие оттуда.

XX

Еще находясь в карантине, я слышал его голос. Он доставлял нам несвежие и очень безобидные новости. Репродукторов на всю территорию колонии не хватает, потому если в карантине были хорошо слышны его новости, то от 13-го отряда репродуктор находился далеко, и слышно было порывами в зависимости от направления ветра. Помимо несвежих новостей, он еще поздравлял с днем рождения зэков, родившихся в этот день, и называл освобождающихся в этот день, если таковые были. И мы радовались за этих счастливчиков. Мы знали, что происходит с теми, кто освобождается, очень хорошо знали: им дают в руки длинную бумагу – справку об освобождении. А дальше их ожидает Воля, о эта Воля, она у всякого разная. У некоторых совсем недолгая: напился – украл – менты взяли и опять заехал в колонию. Часто в одну и ту же, у них у всех постоянные адреса, потому и заезжают в ту же колонию. Это у меня, лица без определенного места жительства, есть лишь сменяющиеся адреса регистрации, у нормального зэка есть место прописки. А те, кто родился в соответствующий день, обычно их три-четыре человека каждый день, имеют право в этот день спать когда хотят и питаются за отдельным столом, где, мы видим, им дают оладьи чуть ли не со сметаной. Ну с постным маслом, что тоже отлично.
Фефелов – голос из репродуктора – оказалось, квартирует в 9-м отряде, в том, с которым у нашего – тринадцатого – общая локалка, и мы от них отделены лишь красной чертой. Еще у нас общий ящик со спортинвентарем, общий из труб сваренный грубый турник и общий, один на всех выход на широкий проспект, на Via Dolorosa , дорогу боли, как я ее называю. Больше ее никто так не называет, но это не есть преграда для меня, чтобы продолжать называть ее так. Я уверен, что для обычного узника наша Безумная Колония предстает обыденной, в серых и вялых пастельных красках, а для части зэка – вообще черно-белой. Но это у них такое ВИяДЕНИЕ, у этих ребят, у заключенных и дубаков-офицеров. Для меня моя колония вся пылает жгучими красками, асидо-кислотными, она наполнена крупными планами, ее зелень беспрецедентно жирная и яркая, ее дырчатый асфальт и цемент рельефно морщинисты, как слоновья кожа. Меня окружают в колонии свежие, тревожные, волнующие вещи, потому что у меня другие глаза.
Но Фефелов, да, Фефелов… Представьте себе вполне образованного, разговорчивого, маленького ростом, вполне с буржуазным брюшком даже в лагере журналиста, сидящего за бандитизм и разбой!.. А дядя Толя, как я его стал называть, именно за это сидел и уже досиживал достаточно крупный срок. Ну, разумеется, если бы я спросил, сказав: «Ваши преступления, дядя Толя, не соответствуют вашему внешнему виду и степени воспитания и образования, объясните, как так случилось?!» – он бы мне объяснил. Но я не спросил. Я принял его потому, что он давал мне конфетки. А приняв за конфетки, я уж не расспрашивал. На карантине конфетки мне давал Мелентьев. Позднее Юрка Карлаш давал конфетки. Потом я стал получать конфетки в дачках, и Юрка Карлаш, как самый опытный, распределял наши-мои конфетки. Мне было хорошо, что он распределяет, мне было удобнее. Я никогда не взял ни единой лишней конфетки. У меня огромная нечеловеческая сила воли. Дядя Толя, когда давал мне конфетки, не знал, что я разделю свою конфетку с хлебниками Юркой Карлашем и Мишкой Ярошем. Даже по тюремным правилам этого не требовалось – нести конфетку, данную тебе лично, и распределять. А я распределял. Этот факт свидетельствует о высочайшей степени наклонности к братскому аскетизму и монашеству, который присутствует во мне. Я подумывал даже о том, чтобы отказаться от дачек, присылаемых мне Партией, чтобы только жить на овсянке, на этих лагерных кашах. Чтоб никаких послаблений! Но мне было жаль юных австрийских военнопленных Карлаша и Яроша. Если я откажусь, у них не будет курева и чая. И мы станем бедными. И они будут выклянчивать чай у товарищей. А для себя я бы отказался. Должно быть как есть природно, лишения есть лишения. Каши хватит, а то, что нет жиров, – даже и хорошо.
У дяди Толи брюшко, но не от такой уж хорошей лагерной жизни, но оттого, что он просто пожилой уже, неухоженный человек. У всех русских, которым за тридцать, появляется это ожерелье вокруг талии. А дядя Толя чуть моложе меня. Во рту у него рядом с золотыми зубами торчат корешки черных. У всех зэков плохие зубы. Помимо конфеток, дядя Толя в качестве дружелюбного жеста дает мне газеты. Они никогда не бывают свежими, эти газеты, но что такое свежая газета в колонии? Это такая, которая не старше месяца. Дядя Толя по этой шкале дает мне газеты первой свежести, ну, да ему самому дают уже несвежие и прочитанные. Все это по большей части местные издания:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24