«Следовательно, ты со старым режимом?»
«Ну вот еще… Старый режим мне даже прописки московской не расщедрился дать). И за границу вытолкал, отобрав паспорт…»
«Тогда кто ты, действительно безучастный иностранец?»
В этом городе темном балов не бывало…

Пройдя мимо чем-то встревоженных шакалов, он вышел из крепости в ночь. Яков Михайлович уже ждал его, стоя у «Волги». В открытой (дверца открыта) машине возился усатый Андрей. «Вы готовы?» — спросил Яков Михайлович, пожимая ему руку. «Ко всему», — подтвердил Индиана. Они сели и, развернувшись, устремились сначала под мост через Москву-реку, а затем по Кутузовскому. На окраине Москвы, в Ясеневый Бор.
Даже в автомобиле получилось долго. «Зачем Яков Михайлович, второй по значению босс ОРГАНИЗАЦИИ, поселился так далеко? — спрашивал себя Индиана, сидя на заднем сидении. Его размышления привели его к следующему умозаключению: в Москве трудно иметь, купить, получить квартиру в центре. ОРГАНИЗАЦИЯ лишь год как существует, Яков Михайлович не успел сменить квартиру…
Они пришвартовались к нескончаемой китайской стене домов. Могучих, высоких и некрасивых. Во Франции в подобных домах на окраинах живут бедные семьи. Жилища для малоимущих. Они поднялись в лифте на пятый этаж, и им открыла дверь жена Якова Михайловича, похожая на француженку. За нею стояли, улыбаясь Индиане Ивановичу, несоветские дети Якова Михайловича: мальчик семнадцати лет и девочка шестнадцати. «Добро пожаловать…» «Позвольте…» «Разрешите…» «Извините…» «Вам придется снять сапоги, но у нас есть отличные тапочки, различных моделей, на выбор…» «Грязь на улицах…» «У вас в Париже…» В обширной прихожей, уставленной плотно стоящими книжными шкафами, Индиана снял сапоги, почему-то объясняя хозяевам, что купил их специально для поездки в Москву, за день до отъезда, в магазине на пляс де Репюблик. В очень дешевом магазине.
Яков Михайлович, сунув ноги в тапочки, пошел показать ему все или почти все комнаты квартиры. Индиана уже был готов к лицезрению чудесной, особой, антикварной мебели Якова Михайловича, о ней рассказывал ему и Соленов, и сам Яков Михайлович, и даже шофер ОРГАНИЗАЦИИ — Василий Иванович. «Еще в шестидесятые годы, Индиана Иваныч, когда я вернулся из Индии, один ленинградский приятель-антиквар уговорил меня купить этот гарнитур восемнадцатого! века, восемнадцатого, заметьте! Тогда это все стоило мне недорого, а сейчас… сейчас музей — представляете, музей! — интересовался возможностью приобрести. Но я привык к нему, ни за какие золотые не отдам… Деликатные вещи… Потом подкупил. Вот этот секретер, по слухам, я вовсе не утверждаю, принадлежал Пушкину, или во всяком случае его семье… Да-да, но куплен уже отдельно, через год после гарнитура…»
Яков Михайлович гладил свою мебель, наклонялся над ней, любовно ворковал, потому до Индианы долетали лишь обрывки его пояснений. Лакированные, ухоженные, сияя перламутром и утопая ножками в сером свежем макете, стояли столы, буфеты, секретеры, а меж ними осторожно, боясь их задеть, жили их слуги: семья Яков Михайловича, его жена, его дети. Кровать в спальной комнате хозяина была из того же породистого аристократического семейства. Яков Михайлович наклонился и ласково огладил одно из крыльев кровати, с хулиганским видом обернулся к Индиане, подмигнул, дескать, «Ой, что сейчас будет!» И нажал на кувшинчик на плече перламутровой девушки… Из кровати вдруг легко выскочил миниатюрный столик со свечой! Зажигай и читай. «Чудеса механики того времени… Такое умели делать…»
Приличный гость, Индиана выразил свое восхищение. В то время как настоящими чувствами, испытанными им, были недоумение и грусть. На кой Яков Михайловичу эти изящные предметы роскоши в такой глуши, куда даже на автомобиле они добирались час, что уж говорить о метро или автобусе… на кой? Зачем они ему здесь, никем не видимые, разве попадет раз в полгода гость, как Индиана… Зачем здесь, в бору? Уместно выглядели бы они в квартире мультимиллионера на Пятой авеню в Нью-Йорке, рядом с картинами Дали и Пикассо…
Они пошли в кухню, где был накрыт стол, Яков Михайлович продолжал говорить о своей уникальной мебели, разливая Индиане и явившемуся шоферу перцовку, указывая на икру… «Берите, Индиана Иваныч, и ты, Андрей, не стесняйся, налегай…» За окном вдруг раскричались, крепко ругаясь, неизвестные пьяные, и Индиане вдруг стало жалко Яков Михайловича и его семью. Он почему-то вспомнил душещипательный романс Вертинского на слова Игоря Северянина «В этом городе темном». Как это там?
В вашем городе темном… балов не бывало,
Даже не было вовсе… приличных карет,
Ваши годы прошли, ваше платье увяло,
Ваше дивное платье «мэзон ля валет»…
Глотая перцовку, Индиана досмысливал романс. Это о женщине из маленького дореволюционного русского городка. Она выписала себе из Парижа чудесное платье, модель называлась «мэзон ля валет», так? Но ей некуда было надевать это чудесное платье в воронежской или тамбовской глуши… ОРГАНИЗАЦИЯ, могущество тиража, уже два миллиона, а будет четыре, а с ледяного неприветливого неба льет вода и валит снег, и бродишь по щиколотку в грязной воде, и нужно снимать обувь, явившись с улицы. И за окнами дикими голосами ревут озверевшие от перемен массы. Рычит чудо… ЧУДОВИЩЕ. Машет лапами, готовясь все разбить и разгромить. Секретер Пушкина (или его семьи), постель с выскакивающим столиком со свечой, все «красивое и деликатное» (эту спаренную словесную фигуру несколько раз, смакуя, повторил Яков Михайлович) РАЗБИТЬ И РАЗРУШИТЬ… Тебе жалко их, Индиана, потому что ты можешь уехать в свой Париж, и что бы с тобой ни случилось, старым волком в капитанке, даже если ты сдохнешь в своем Париже, там легче в центре мира умереть. Ведь оттуда выписывают платья и идеи, о нем, о Париже, мечтают…
Можно было думать и так…
Водка. Щи. Икра. Рыба. Вкусно. Хорошо. Чисто. Индиана не смог бы так жить. Среди антикварных нежностей, но под вулканом.
После обеда они перешли в комнату, предназначение которой Индиана угадать не смог. Комната пахла, как и вся квартира, мебельным лаком. Яков Михайлович сел в кресло и, расстегнув вторую пуговицу рубашки (галстук он снял еще на кухне), стал рассказывать об Индии, где побывал когда-то совсем еще зеленым журналистом. Посещение страны этой оказало на него в свое время необыкновенное впечатление. Он проехал однажды через всю Индию по железной дороге…
Дети расхаживали по комнате и запросто вступали в беседу, зная, очевидно, одиссею отца и не боясь его рассердить. Жена, похожая на француженку, улыбаясь, вкатила мужчинам тележку с напитками. Яков Михайлович, рассказывая, по-домашнему сбросил с ноги один тапок… «Что еще мужчине нужно?.. — размышлял Индиана. — Красивая, молодая, еще веселая жена, бойкие развитые дети-подростки…» Но неумолимо снова всплывала в памяти (заглушая вдруг клип Принца на экране полуприглушенного теле) грустная мелодия
«В этом городе темном, балов не бывало,
Даже не было просто приличных карет…
Ваши года прошли, ваше платье увяло…»
Детям Яков Михайловича, по всей видимости, понравилось, что Индиана разбирается в рок-музыке, хотя и застрял по собственному желанию на «Клаш», «Секс Пистолс», на Игги Поп(е) и Лу Рид(е) и дальше в современность идти отказывается. Дети заспорили с ним по поводу Майкла Джаксона, сошлись с ним во взглядах на «Дорз», и Индиана подумал, что если его книги издадут когда-либо в этой стране, он имеет множество шансов сделаться кумиром молодежи. Будет наслаждаться статусом Уильяма Борроуза или Хуберта Селби. Если…
«Там, в Индии, — взор Яков Михайловича увлажнился, — я впервые почувствовал, что я не на привязи, у меня было так мало денег, но я чувствовал себя своим среди полуголых этих людей, набившихся в старые, разваливающиеся поезда, стремящиеся к полуразрушенным храмам на поклонение… Мне приходила мысль остаться… Но знаете, я тогда только начинал как журналист, и Александр уже родился, — он двинул головою в сторону улыбающегося сына, — так что… С Соленовым я познакомился в буфете Дома журналистов меньше двух лет назад. Он искал человека, чтобы поднять и издавать журнал. Я же искал работу, так как из АПН меня выставили за несогласие с мнениями тогдашнего начальства. И вот, Индиана Иванович, меньше двух лет спустя мы стоим уже во главе небольшой империи! — Яков Михайлович развеселился, заулыбался. — Два журнала, издательство. Мы уже запустили десяток книг, вас вот будем печатать, подождите только. И все благодаря одному человеку — СОЛЕНОВУ. Дай ему бог здоровья… Он неровный человек, может обижаться как ребенок, кричать, обидеть, но все же какой сильнейший человечище СОЛЕНОВ…»
Индиане сделалось стыдно за глупо вертящуюся в голове грустную жалкую мелодию. Разве жалеть следует Яков Михайловича, стоящего во главе двух журналов и издательства. Деловой и энергичный бизнесмен Яков Михайлович если не ситизен Кейн, то заместитель Кейна точно, а разве таких людей жалеют? «В этом городе темном» покинула сознание Индианы.
Ему дали с собой бутылку «Перцовки». Яков Михайлович напросился прислать ему завтра к четырем машину отвезти его в аэропорт. Он попрощался с детьми и женой и вышел с усатым шофером в холод и сырость…
Их «Волга» оказалась заблокированной красным автомобильчиком. Андрей выругался и стал звать Яков Михайловича на помощь. На пятом этаже семья четырьмя силуэтами прилипла к окнам. Однако обошлось без них. Андрей сумел мобилизовать тройку здоровых парней, появившихся из ночи. Мускулистые парни легко откатили красный автомобильчик. Всю дорогу в Москву Андрей расспрашивал Индиану о Париже и о парижских девочках. Пошел снег, и шофер вынужден был включить дворники…
Подымаясь в лифте на свой этаж крепости, Индиана обнаружил, что ему все равно жаль Яков Михайловича и его семью.
На красной площади

На срезанной пирамиде Мавзолея стоял Иосиф Виссарионович СТАЛИН, Цезарь Джугашвили, в фуражке, в шинели с погонами, и сыпался с ноябрьского московского неба снег. Кремлевская стена и Исторический музей, — цвета сырой конины татарские сооружения, снабженные дополнительный освещением падающего снега, — казались краснее обычного. Конина выглядела свежеубитее. Цезарь Джугашвили улыбался скрытой улыбкой обильно усатого человека. Согревала его не шинель из добротного татарского войлока, но через решетку притекал к сапогам Генералиссимуса теплый воздух. Обогревательный аппарат был установлен прошедшим летом. Генералиссимусу теперь всегда было холодно. Он быстро старел. И в белом снегу шли перед ним его войска… Выдувая снег из труб, разя клубами пара, сводный краснознаменный оркестр всех родов войск сотрясал воздух между храмом Василия Блаженного и Историческим музеем.
О чем думал Иосиф? Вымерял мысленно бездну, отделяющую его, Цезаря Иосифа Сталина, главу державы, раскинувшейся огромнее Рима и Империи Монголов, вместе взятых, через пол-Европы и пол-Азии, от грузинского мальчика из каменного города Гори? Видел чашку с молоком, подаваемую ему матерью в 1885 году? Ползли со стороны Исторического музея панцирные чудовища танков, знаменитые «Т-34», только что выигравшие ему войну. Стояли в люках командиры в шлемах, глядели на Генералиссимуса, отдавали честь. А может, видел он набухшую венами руку отца своего Виссариона Джугашвили, сапожника?
Иосиф беседовал с духом подлинного отца своего, Владимира Ильича Ульянова. Отец народов беседовал со своим отцом. Ему было привычно беседовать с духом, ибо Цезарь сам давно уже был духом. И они не торопясь обменивались фразами, в то время как по площади с лязгом и грохотом проходили войска. «Ну что, Иосиф… Загубил равных себе… Вот-с, пеняй теперь на себя, даже поговорить тебе не с кем, только со мной, неживым. В этом и есть наказание великого человека — до конца дней твоих будет тебе не с кем поговорить. Никто тебя не понимает, боятся и презирают, и некому тебе открыть душу свою…»
«Скажи, батька, что ж, это и есть все, что можно человеку, и выше не бывает, больше не придет?»
«Это и есть все. Иосиф, выше не бывает, больше не придет. Кир и Дарий, Чингисхан, первый из Цезарей и Александр, вот наши с тобой, как бы это выразиться, сотоварищи…»
«Тоскливо мне, Ильич, болею я. И душою больше, чем телом. Скоро нам, батька Ильич, вместе лежать…»
«Сам виноват, Иосиф… Знаешь майорийскую песню по поводу врага? Не знаешь. «Умер мой враг. Опустела земля и опостылела. Жизнь потеряла смысл…» Это я к тому, Иосиф, что тоскуешь ты от отсутствия пристрастных глаз врага, следящего за каждым твоим шагом и поступком. Враг тебе нужен, а врага у тебя нет. Зачем Троцкого приказал убрать? Большого врага следует беречь больше чем возлюбленную. Троцкий был поменьше тебя размером зверь и никаких способностей к управлению государством у него не было, но он был последний из моих апостолов, он тебя понимал… Непоправимую ошибку ты совершил, вот теперь и страдай…»
«Скажи мне, ты по-прежнему доволен мной, батька Ильич?»
«На комплимент напрашиваешься, Иосиф? Доволен. Доволен тобой. К нелегкой работе Цезаря оказался ты необыкновенно способен. Я не уверен, что смог бы справиться так же, как ты. Предполагаю, что способность к управлению перешла к тебе по наследству с кровью. От Месопотамии, должно быть, от шумеров, от полузасыпанного горячими песками города-государства, где царем был Гильгамеш. По сути говоря, на воротах твоего Кремля должны быть высечены каменные львы, когтящие державный скипетр, а Лаврентий Берия, сняв пенсне, должен расхаживать перед тобой в кожаных доспехах и с сине-черной бородой ассирийца. Короткий меч НКВД должен сверкать в его руках…»
Цезарь Иосиф усмехнулся, и командиры ехавших в этот момент по площади гвардейских минометов «Катюш» приняли улыбку Цезаря, как поощрение. Назавтра «Правда» истолкует джокондовский оскал Цезаря, как его желание развить минометно-ракетные войска.
«Помнится, Вы хотели разрушить государство, Владимир Ильич?»
«Их государство, Иосиф… То, в котором твой отец был сапожник, а мой брат был повешен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38