Я главная советская акула!»)
Я знаю эту часть бульвара Сан-Жэрмэн. Здесь есть несколько «копи-иммедиат» по франку за страницу, а то и по франку двадцать сантимов, но никаких копи-центров… Немало простоял я на этом куске бульвара у стендов со старыми книгами, выискивая издания по торговле оружием или документальные книги о «наемниках». Так как я родился в конце войны, в городе имени первого чекиста, в день Советской Армии, и папочка мой был офицером, и военные меня окружали, – у меня немирные вкусы… Я шел себе, глядя невнимательно, узнавая, а не разглядывая витрины и двери. Уже приближаясь к концу бульвара, между двумя магазинами книг я не узнал алюминиевую свеже-новую дверь, и такое же окно. Над дверью располагалась темная таблица со сложной, не объясняющей а скорее затрудняющей определение назначения двери надписью: «Центр по продаже и пропагандированию экспериментальных машин». Каких машин, сказано не было. Шестое чувство подсказало мне, что следует остановиться. Поискав глазами, среди мелких надписей, украшающих стекла окна, я нашел «фотокопии». В отличии от всех других заведений подобного рода надпись была неброской и даже нарочито незаметной. Создавалось впечатление, что владельцы старались скорее спрятать надпись, как бы вовсе не желая, чтобы к ним являлись с бульвара Сан-Мишель делать копии.
Я вошел. За двумя дверьми было тепло и звучала музыка. Стены были окрашены в желто-шафрановый цвет, музыка была восточная. Несколько недораспакованных или же недоупакованных машин помещались у двери. Направо, амбразура без двери открывала соседнее помещение. Прямо, еще одна амбразура была прикрыта свисающими с потолка несколькими плоскостями мягкой резины. Я заглянул в ближнюю амбразуру. Помещение было меблировано двумя небольшими зирокс-машинами. И не души. А музыка, ангельски-безразличная, радостная и фатальная – один голос непонятного пола тонко завывал об удовольствиях нирваны. На непонятном языке. Ибо это не был японский, и не был бенгали… Я прошел к плоскостям, и отведя их, сделал шаг вперед. Вдалеке, в глубине большого, более темного зала сидел перед голубым экраном человек. Один-единственный. На высоком стуле. Завидев меня, он не спеша встал, и пошел ко мне. Улыбаясь радостно.
Приблизившись, он оказался худым очкастым восточным человеком – пакистанцем или индийцем: лицо и руки цвета бобов, еще нежареного кофе, шафрановая рубашка с рукавами до локтей, черные брюки. «Бонжур…» сказал он приветливо.
«Сколько берете вы за страницу фотокопии?» – Я не спросил осуществима ли вообще операция копи-производства на его восточной территории.
«Трант сантим», – ответил он, влюбленно глядя на меня. «Прекрасно, – сказал я. – Где машина?»
Мы вернулись в помещение, куда я уже заглядывал. Неспеша, спокойно он продемонстрировал мне машину. Для начала он огладил ее ближнее к нам ребро. Это была не старой, но и не очень новой модели зирокс-машина. Следовало приподымать всякий раз резиновую крышку-коврик, и распластав книгу на стекле, покрывать ее ковриком. Дождавшись моей первой копии, он вгляделся в еще горячий лист. Не спросил ни какой это язык, ни что за книга, несмотря на то, что на книге, он видел, была во всю заднюю обложку моя фотография. Ненавязчивый довольный тем, что я доволен копией, он ушел.
Я стал легко и с удовольствием работать. Я настаиваю на обеих эпитетах. Потому что там было легко. Помещение скопило в себе лишь положительные приятные частицы материи и беспокойные демоны с бульвара Сан-Мишель не умели проникнуть внутрь сквозь заслон положительных частиц. Может быть такой же спокойный воздух стоял под знаменитой смоковницей Бодаижу, в тени которой на соломенной циновке Мунжа сидел Будда. Я не хотел иного труда или отдыха, я переворачивал страницы книги, поднимая и опуская крышку – резиновый коврик, довольный собой и своим делом, не жалея о прошлом, не спеша в будущее… «Почему мне хорошо? – спросил я себя. – Музыка? Желто-шафрановые стены? Гипнотизирующая улыбка пакистанца-индийца?» Едва взглянув на вывеску центра по продаже и пропагандированию экспериментальных машин, я помню начал забывать испанского издателя, Альбан Мишель, Джинго Эдвардса с выжавшейся пеной майонеза в углу рта, спящую подругу (она явилась под утро, нетрезвая)… а минуя обе двери, совсем забыл. И к моменту, когда он оставил меня наедине с зирокс-машиной, я лишился прошлого и будущего.
Поверх новорожденных копий вывалился большой лист. Я не желал большого листа. Потому я вышел к резиновым плоскостям. Вдалеке на высоком стуле перед голубым экраном экспериментальной машины или простого ординатора сидел мой восточный человек. «Мсье, – начал я издали, – образовалась проблема». Спустившись со стула, он направился ко мне радостный. Неторопливо. С улыбкой обнажил ребра зирокс-машины. Ее мышцы и внутренности, и пошатав что-то, закрыл машину ее металлической кожей. Нажал кнопку. Вывалился нормального размера лист. Восточный человек неслышно ушел, улыбаясь.
Около сотой страницы книги с бульвара Сан-Мишель явился восточный человек в черном пальто и с черным портфелем и ласково спросил меня, долго ли я еще собираюсь пользоваться машиной. Я сказал, что собираюсь долго. Мне не хотелось торопиться, я желал продолжать работать. Так как восточный человек номер два не уходил, а расположившись за моей спиной кажется собирался ожидать, когда я закончу работу, я спросил его, почему он не воспользуется машиной номер два. Незлобиво и ласково, пухлощекий, он сказал, что любит именно эту мою машину, а не свободную от трудов. Может быть французский словарь его был недостаточно обширен, но он воспользовался именно словом «j'aime» а не «предпочитаю», или скажем «привык». В применении к машине «Амур» звучало странно, но я не попытался проникнуть глубже в отношения этого восточного человека с машиной. Оставив портфель стоять у стены, он ушел на Сан-Мишель. Я подумал было о бомбах в портфелях и пакетах, но никогда не оборвавшаяся музыка продолжала звучать столь убедительно нирванно, что я застеснялся моих европейских белых мыслей. Разве людям, имеющим любовные отношения с зирокс-машинами, пристали бомбы – грубые средства разрушения. Такой человек уничтожит вас цветком лотоса вернее и убедительнее. «Vicious, you hit me with a flower…» – вспомнил я строчку Лу Рида. «Vicious, you hit me every hour…».
Вспыхивали зеленым огнем джунгли внутренностей машины, озаряя каждые две ситуации «Дневника неудачника», шуршала как сандалии прохожих бумага, скрипели коленчатые рычаги, продвигая лист к выходу, каминный жар исходил всякий раз от машины при вспышках. Мягкий охладитель внутренних органов машины выносил жар мне в лицо. Словно под жертвенным камнем посвященным богине Кали жгли бенгальские огни и практично совмещали религиозную церемонию с выпеканием на камне хлебных листов. По Центру пропагандирования экспериментальных машин распространился жар намагнетизированной пустыни. Я переворачивал страницы моей книги… из-под машины выходили копии, горячие как листы лаваша из печи… и музыка из невидимого аппарата восхваляла удовольствие нирваны, – сухой и сладкой жары…
Увы, все удовольствия когда-то обрываются. Я поднял горячую папку слипшихся листов, магнитное поле их укололо мне ладони, я извлек из-под резинового коврика мою книгу и сложил ее в томик. Я пошел к восточному человеку и сказал, что хочу заплатить. Он не спеша, как бы стараясь продлить мое удовольствие, пошел на меня из полумрака зала, увеличиваясь постепенно и увеличивая улыбку, – кофейный, шафранный, слегка заплеснутые волной какао стекла очков…
«Combien de pages.» – спросил он, не спрашивая. В тоне его не было вопроса, ибо вопрос не принадлежит шафранной ментальности Индийского субконтинента, вопрос – изобретение Запада.
«Сто двадцать семь паж», – сказал я на его языке. Не ответом на вопрос, но группа клеток присоединилась к молекулам его невопроса. Мы сложили наши знания и соорудили нечто совместно. Он нашел карандаш и умножил на блокноте шевеля губами. Назвал мне результат. Я возложил на прилавок пятьдесят франков. Он выложил сдачу – монеты, все это выглядело достаточно безумно. И пятидесятифранковая бумажка и 13 франков монетами не имели силы и значения денег, какое они имели бы и нормальном копи-центре на углу Сан-Жэрмэн и рю Сан-Жак. Я дал ему пальмовый лист. Он дал мне несколько камней.
В дверях я встретился с восточным человеком номер два, и предвкушение наслаждения его машиной вспыхнуло в его глазах. «C'etait bien?» – спросил он меня улыбаясь. «C'etait tres bien», – подтвердил я серьезно. И обернувшись к двум, цвета неподжаренного еще кофе физиономиям, я сказал: «Большое спасибо. Орэвуар»…
На бульваре Сан-Мишель было холодно. На уровне взгляда он был полон злых и раздраженных бледных лиц. Толпа выглядела больной, и я с тоской оглянулся на все еще закрывающиеся двери центра по пропагандированию экспериментальных машин. Четверть часа ходьбы, понадобившиеся мне на то, чтобы добраться до издательства Альбан-Мишель, ушли у меня на то, чтобы привыкнуть к злобе, ненависти и раздражению, исходящему от прохожих.
В издательстве девчонка ресепшионистка, – мордастенькая блонд, оглядела с презрением мой бушлат Ганса Дитриха Ратмана – немецкого моряка, и пакет с копией, прижимаемый мной к груди. «Что вы хотите, мсье?»
Я назвал фамилию второй по значению девушки в Иностранном Сервисе. «У вас с ней рандеву?»
«Нет… Но я принес ей пакет, и может быть, если у нее есть пару минут свободных… она захочет меня увидеть?»
Мордастенькая, чуть заметно пожав плечами, набрала номер. «Здесь некто… Ваша фамилия?» – она подняла ко мне лицо.
«Лимонов».
«…некто… Лимоно…»
Из недр Иностранного Сервиса ей около минуты сообщали нечто по моему поводу. «Сейчас к вам кто-нибудь спустится, мсье…» – сказала блонд и занялась рассматриванием своих ногтей…
Чрезвычайно перепуганная небольшая женщина появилась в приемной. «Мсье Лимонов?» Торопясь, она объяснила что она не вторая по значению в Иностранном Сервисе, но третья по значению. Второй по значению сегодня нет. Она взяла у меня еще теплую сквозь пакет копию и такое множество раз поблагодарила меня, что я решил – третья по значению боится, как бы я не ударил ее по голове. Кланяясь, отступая с пакетом к лестнице, она продолжала быть испуганной…
Шагая по бульвару Распай по направлению к рю дэ Рэнн я был уже столь же раздраженный, хмурый и завистливый, как и граждане, двигавшиеся по бульвару вместе со мной. «Merde!» – думал я зло… Я издал в Альбан-Мишель три книги. Последняя опубликована не полсотни лет назад, но в феврале этого года… И мордастенькая никогда не слышала моей фамилии! «Кэлькэн… кто-то… некто с пакетом…» По всей вероятности она приняла меня за курьера, развозящего пакеты на мотоцикле. Писатели разве расхаживают в бушлате с якорями на пуговицах (пуговицы пришиты зелеными нитками), в узких брюках тинэйджеров, со стриженными под корень черепами? Настоящий французский писатель моего возраста носит длинное бежевое или черное пальто, бабочку, белый фуляр или мягкий шарф на шее… Я не хочу, чтоб меня узнавали на улицах, но в «моем» – то издательстве должны бы знать мое имя? В моем бывшем издательстве…
Я морщился, корчился, дискутировал сам с собой… И если бы меня попытались ударить цветком, я бы набросился на шутника, выламывая ему руки… впился бы ему в горло…
The Night Supper
Человек я одинокий, и развлечения у меня одинокого человека. И даже живя с несколькими женами, я был и остаюсь одиноким.
Прилетев в Нью-Йорк через десяток лет после первого приземления, я поселился из любопытства в том же отеле «Лэйтэм», в котором провел мою первую ночь на Американском континенте – ночь с 18 февраля 1975 года; и ходил по его коридорам сомнамбулически гурмандизируя прошлое. Старым друзьям я не позвонил. Теплые чувства к ним жили в глубине моего сердца, но видеть их мне не хотелось. Я люблю, чтоб персонажи моей прошлой жизни смирно сидели на местах, а не путались под ногами, неуместно выскакивая вдруг в настоящем.
Оказавшись в городе моей второй юности, я сам этого возможно не сознавая, сместился в 'сторону привычек того времени, и даже расписание мое сделалось таким же разорванным, судорожным и хаотическим, каким было в те годы. Я вдруг просыпался в два часа утра, одевался, спускался в Нью-Йорк и бродил по улицам до рассвета. На рассвете я покупал в супермаркете пакет пива, изогнутый буквой «П» кусок польской колбасы, и шел в отель. Я включал теле, ложился в кровать, пил свои шесть банок и съедал колбасу. Якобы уже вареная колбаса эта, подозреваю, была' изготовлена из чистых гормонов, во всяком случае она была ядовито-розового цвета, если ее раскусить. Такими же ядовитыми, розовыми и зелеными были цвета на экране старого теле.
Лежа в «Лэйтэме», с пивом, теле и польской колбасой, я с удовольствием обнаружил, что я абсолютно счастлив. Стюпид шоу, которые нравились мне когда-то, по-прежнему продолжались или повторялись, и я без труда сориентировался в несколько дней кто есть кто в новых шоу. То, что шоу – стюпид, вовсе не мешало мыслям, возникающим у меня по поводу их, быть серьезными и глубокими мыслями. Глядя на упитанные физиономии героев, я беззлобно думал, что «америкэнс» смахивают на пришельцев из космоса. Что у них куда меньше морщин, чем у европейцев, что если европейское лицо – это жилистый кусок мяса, разветвляющийся на подглазные мешки, западения щек, сумки у рта и ушей, то американская физиономия – более общий, «женэрализэ» кусок мяса. Не отбитый историей, не усугубленный тонкими узорами культуры голый и бесстыдный муляж. Я вспомнил фильм о «бади-снатчерс» – похитителях тел, о пришельцах из космоса, которые есть «клоуне» людей, но не люди. Если присмотреться к актерам «Династи» или «Далласа» (я называю их здесь не для того, чтобы презрительно осудить с позиций интеллигента, но по причине того, что шоу эти знает весь мир, и каждый сможет проэкспериментировать), то легко заметить нечеловеческую гладкость лиц, нечеловеческие здоровые волосы без изъяна, такими бывают или искусственные парики или подшерсток у хорошо откормленных кастрированных собак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22