Мириамм пила джин-стрэйт. Позднее я и радиожурналистка поднялись в «315» и, водрузив тяжелый профессиональный магнитофон на стол, использовав все содержимое мини-бара, соорудили интервью. Но интервью с радиожурналисткой также как и последующий вечер, обед с бородачом-профессором, мой визит с ним в три бара, – находятся за пределами моих отношений с незнакомым городом, посему я их опускаю. Также как и мое чрезвычайно наглое и удачное выступление на book-fair (в паре с бородачом), также как и встречу с издателем моих книг на языке этой (и соседней) страны, и прочие встречи с людьми.
Мириамм обмолвилась, что не весь город напоминает только что отремонтированные Елисейские Поля, откуда выселили в концентрационные лагеря всех арабов и ходят степенно лишь белые люди. Что, если я пойду, например, в направлении Миндэрброэде-рсруи и дальше, то там я найду и несвежие дома, и несвежих, если хочу, людей. На следующий день, откричав свое время на бук-фэр, в двух тишорт, в розовой (цвета поросятины) кашемировой рубашке с зелеными манжетами и воротником, черный костюм рокера, я пошел… Еще вполне великолепная Хидэветтэрстраат впала в Синт-катэлижнэвест , и уже на ней великолепие сменилось скромностью и безлюдностью. Бок крупного храма-бегемота был частично лишен кожи штукатурки, и виден был красный кирпич старого тела. Стали встречаться совсем запущенные витрины, где и манекены и их одежды выглядели пыльными и несвежими. В салоне одной закрытой парикмахерской, я заглянул, на полу валялись клочки черных волос, и в самом центре салона – щетка, с прилипшими к ней клоками белых. Старые, выцветшие книги в витринах книжного магазина пусть и служили цели рекламирования места продажи старых книг, выглядели неуместно неопрятными. Было непонятно, явится ли владелец в понедельник-вторник и откроет массивным ключом массивный висячий замок, или же владелец умер несколько лет назад. Солдат и исследователь, я шел под хмурым небом, тонкогубый как моя татарская мама. Сжимая в руке подаренные мне на бук-фэр каталоги и проспекты. Как Ливингстон в Африке, как Лоуренс в песках Аравии. Современный искатель приключений…
В месте впадения в Миндэрброэдесруи мне встретилась семья: скромно одетые папа и мама с малоразвитыми лицами тащили за руки двух девочек с еще более малоразвитыми физиономиями. Тащили куда? В церковь? В цирк? Внутренне назвав их «семьей кретинов» (но ты прав, Эдвард!), я углубился в Миндэр …… со всеми последующими буквами. Уже понимая, что цивилизация незнакомого города опасно тускнеет по мере простого пешеходного удаления от центра.
Ровно-серое небо не предвещало дождя, воздух не замораживал город, но ровно поддерживал низкую, неуютную температуру. Пустее уже пройденных улиц продолжила Миндэрброудерсруи Синт-Паулюсстраат , то-есть улица Святого Павла. Так как за последние четверть часа я не встретил ни одного замечательного строения, ни карликов, ни бородатой женщины, я решил поискать интересного в стороне от крупной магистрали. Я свернул на непроглядную Хюикс-Траат . Табличка с названием улицы косо висела на стене потерявшего свой цвет, когда-то очевидно красного, барака. Грязный гравий был высыпан (кем? зачем?) на неровный старый асфальт. По правую руку появился низкий забор с частыми в нем дырами. Над забором не жилой позеленевший дом (чеховская усадьба, Эдвард!) с заколоченными окнами спал в не принадлежащем этому городу, но лишь этому дому облаке мистерии (усадьба Эшеров, Эдвард!). Усадьба Эшеров глядела на руины руками человека снесенного, но не до конца, крупного когда-то строения. За руинами видны были кирпичные кубы относительно новых зданий. Следующим после усадьба явилось неозаборенное о трех этажах длинное здание. Окна забиты, в старой траве однако видна была живая тропинка, ведущая к одному из окон. Нижние доски с этого окна были сорваны. Целая лужа мелкобитого стекла выливалась на тротуар. Безлюдные, слепые фасады уверенно не жилых домов по левую руку. Местность необоняема, не воняет, не пахнет. Лишь едва уловимый пресный запах кирпично-цементной пыли. Сносят? Строят? Делают и то и другое. Начали реабилитацию квартала, но не хватило денег?
Торопясь вперед, а не назад (всегда вперед, Эдвард!), я вышел в перекресток по меньшей мере четырех улиц. На углу самой дальней i них колыхались распятые на вешалках брюки, юбки и куртки. Сильный ветер задувал в них из-за угла, очевидно с большого обнаженного пространства. Я пошел на юбки и куртки. Через десяток шагов я различил открытую дверь магазина, и чуть позже вывеску его «Все для моряков » (Ты галлюцинируешь, Эдвард. По-русски?).
Приблизившись вплотную (я пошел на вывеску как лунатик) увидел еще одну русскую надпись, – красной краской по стеклу русскими буквами: базар . Следовательно я не галлюцинировал. единственной витрине за грязным стеклом возлежали грубо сделанные транзисторы, магнитофоны и магнетоскопы. Ширпотребная, то-есть, электроника. Над электроникой висели серебристая и золотист; куртки. На магнетоскопе стояли расшитые голубые ковбойские сапоги. Грязная кукла «Барби» возлежала на переднем плане почему-то на боку…
Выяснилось, что у магазина есть вторая витрина. Эта витрина выходила на прямоугольную площадь. И ничем не отличалась от первой. В ней также были собраны безобразные вульгарности. В центре площади располагалось… ничего там не располагалось. Пара скамеек, не сколько сухих и жалких деревьев, подземный ватер-клозет. По взрыхленной до степени песочной пыли не заасфальтированной поверхности площади бродили бесцельно несколько женщин, похожих на бедных домашних хозяек. Дул ветер вздымая пыль и трепля кожаные штаны, джинсы и просто штаны по трем сторонам периметра площади. Место напоминало «Flee-market» для совсем бедных черных и пуэрториканцов где-нибудь в гетто захолустного американского города. И даже беднее. Я обошел магазины.
Как некогда мода на львов охранявших въезды в старые усадьбы, у них тут свирепствовала мода на скатанные в рулон ковры у входа. Связанные цепями (!) два ковра стояли у каждой двери. Уже упомянутые вульгарные изделия из грубой кожи, очевидно, пользовались у покупателей наибольшим спросом. Каждый магазин вывесил их снаружи, или рекламировал в витрине. Надпись Все Для Моряков оказалась столь же обязательной, как ковры и кожа. Крупными буквами, куда более крупными, чем надписи на других языках.
В безымянной витрине я обнаружил нечто вроде мемориала посвященного умершему советскому певцу Высоцкому. Десяток кассет, сложенных горкой под выцветшей его фотографией (Надпись от руки на пожелтевшей и испещренной мушиным пометом бумажной ленте оповещала: «Мы, имеем в продаже ВСЕ кассеты Высоцкого».). Стоял прислоненный к самому стеклу, распухший и пыльный «Том 1. Стихи и песни Высоцкого». С его гравюрным портретом на обложке. Никаких других книг витрина не содержала. Поодаль от мемориала располагались кассеты, очевидно с записями лиц, поименованных на листе бумаги (в мелкую клетку) – угол листа был придавлен кассетами. Фамилии в списке были русские, и исполнены русскими буквами.
Из магазина в магазин бродили группами низкорослые «дядьки» в костюмах слаборазвитых стран, переговариваясь на неопределимых (я старательно прислушивался) языках. Два таких «дядьки» вышли к центру сквера и вступили в тяжелый разговор с «домашними хозяйками». Один, без улыбки, безрадостно, положил руку на зад «хозяйки». Только в этот момент до меня дошла простая истина, что «домашние хозяйки» – проститутки. Прищурившись, я сумел увидеть выложенную серым кирпичом на фасаде красного кирпича, надпись «Симэнс Хауз » и сообразил, что по площади расхаживают и с проститутками договариваются, торговые моряки. Что площадь, на которой я нахожусь – есть торговый центр. Для моряков. Советские моряки, судя по сильнейшему преобладанию и размерам русских надписей, отовариваются здесь чаще всех. (Юноше, грезящему о морях, каким ты был тридцать лет назад, Эдвард, эта скучная убогая площадь показалась бы безобразной и несправедливой карикатурой. А где же любовь и страсти, где персонажи романтических песен? Где юнга Билл, где крошка Мэри, где боцман Боб? За много тысяч километров от моря, ведь пели хулиганы в Харькове «На берегу стояла крошка Мэри, а рядом с нею рыжий боцман Боб».). У «дядек» моряков выпирали из пиджаков и курток увесистые брюшка. Слишком длинные, совсем не морские брюки спускались слишком низко на стоптанные, некрасивые башмаки.
Может быть сильные и высокие, белокурые моряки находятся в борделях и только семейные пузаны-механики и электрики выперлись на базар закупить нужную жене электрическую печь и кожаную юбку дочери? (Но кому нужны все эти грубые гадости, когда Европа завалена электропечами и юбками, Эдвард?) Может быть на этом базаре для бедных отовариваются лишь моряки слаборазвитых стран и стран Восточной Европы? А Билл, боцман Боб и крошка Мэри вообще ничего не приобретают, живут страстями, любят и кровавят друг друга на родных берегах Альбиона-Англетерры? Ой, Эдвард, в возрасте сорока четырех лет, ты отлично знаешь, что белокурых гигантов раз, два, три, на каждый национальный торговый флот, что морская работа тяжела, как работа литейщика. (Предположив, что литейщик решил поставить свою койку в цеху и несколько месяцев не покидать его, получим положение моряка.) Что за вспышка ребяческого романтизм, Очнись!
Я очнулся. Рядом со мной трое «дядек» хмуро беседовали, стоя двери в магазин. Не на русском, не на польском или болгарском. Но возможно на языке сербов или македонцев? В глубине магазина усердно передвигали ящики черноволосые типы неопределенной национальности. В зависимости от их местоположения по отношении к свету возможно было принять их за евреев, либо за китайцев. Возможно было войти, заговорить с евреями/китайцами, навести справки. Я изъясняюсь по-английски и – французски, не считая, как видно, употребимого здесь русского языка, но разве мне что-либо непонятно? Мне понятно. Я могу рассказать им больше о них, чем они знают о себе. Начиная от Мэллвилла и кончая Б. Травеном у меня в памяти накоплены все возможные типы восприятия (и описания) морской работы. Пусть я не вкалывал матросом, но работал полтора года литейщиком – что равно кочегарству. На кораблях путешествовал…
Дальняя сторона площади не имела строений, но ограничиваемая лишь дорогой (по ней время от времени проезжал одинокий автомобиль), открывала вид на ряды складских помещений в отдалении. Табличка на последнем здании площади определяла дорогу как Сшипперсстраат , – улица Корабельщиков… Складские строения были все заперты, словно бараки лагеря, превращенного в музей. Неприятная тоска висела над Фалконплеин , – так называлась вся площадь. Из двери «Симэнс Хауз» вышел совсем квадратный тип и уставился на меня. Я без улыбки уставился на него… Делать было нечего. (Попади ты сюда на десять лет раньше, ты нашел бы что делать, Эдвард!). Подраться? Побьют, и может быть жестоко, как бьют чужих. Своих они бьют помягче, я был уверен. Взять проститутку – «домашнюю хозяйку»? Уж очень они тоскливо выглядят все. (К тому же «домохозяйка» еще много раз подумает пойти ли ей с тобой, – типом похожим на чистенького сорокалетнего рок-стар, вариант: садиста или кино-убийцу психопата, Эдвард!).
Я покинул Фалконплеин тем же путем, через зловещую Хюикстраат .
Я пришел на бук-фэр где Мириамм сообщила мне, что жители города называют Фалконплеин , – Красная площадь. Мириамм вручила мне конверт с несколькими местными крупными банкнотами, – плата за присутствие на бук-фэр, и я откланялся. Оказавшись на широкой МЭИР, я попал в толпу особенно хорошо одетых мужчин и женщин. Густая очередь вливалась в отворенные ворота малорослого здания, которое я не размышляя назвал про себя «дворцом». Полотнище флага, свисавшего с балкона дворца, оповещало по-английски: «Наш город – дайамонд'с бэст фрэнд. Посетите Дайамонд-лэнд!» Также как и на Фалконплеин, – местной Красной площади, мне нечего было делать на Мэир , и раздраженный, в поисках небанальности, я исчез в первой подвернувшейся боковой улице. Ею оказалась узкая Эикэнстраат .
Улица привела меня к храму Синт Джакоб . На табличке, пришитой к стене, очевидно сообщающей прохожим историю храма, я обнаружил фамилию Рубенса. Очевидно художник каким-либо образом принадлежал к истории церкви Святого Якова. Сдвинув всем телом тяжелую дверь, я оказался в предхрамии, а сдвинув вторую тяжелую дверь, в одном из крыльев храма. Седовласый священнослужитель в белой робе с капюшоном на спине, беседовал с двумя господами, и может быть даже выше, джентльменами. Группа верующих ожидала чего-то на стульях. В таком высоком храме хорошо летать, но, обыкновенно, летать в храмах некому. Птиц нет, а люди летать никогда не научились. Может быть, рассевшиеся на стульях ждут инструктора, дабы робко, парами, держась за руку инструктора учиться подниматься под купол?
Высокий храм Святого Якова с большим основанием следовало бы посвятить Богу Льда и Горного Каменного Холода, нежели заставлять служить местом культа южного бога из горячей полупустынной страны, где кровь и песок одинаковой температуры. (Христос был всегда потный и горячий, и двигался в горячих стихиях, Эдвард…) Замерзшие скульптуры, замерзшие картины, оледеневшие на века стены и колонны и пол. (Чтобы выжить в таком храме, Эдвард, необходимо выпивать несколько литров горячего вина ежедневно, и ежечасно выбегая за кулисы съедать чашку кипящей похлебки с бараниной. И много раз в день совокупляться с жирными рубенсовскими женщинами…) Обойдя весь каменный Рефрижератор, я его не одобрил. Релистически удачным символом северного христианства показалась мне лишь белая, на черном камне, многорукая и многоногая, и многокосая как Шива, Смерть. Смерть была высечена на плите пола, под которой покоился прах местного богатого человека по имени Фабрициус, покинувшего этот мир в 1606 году. Я позволил себе продолжительное время всмотреться в Смерть, с которой и мне в свое время придется познакомиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22