– О ВОЙНЕ ВО ВЬЕТНАМЕ.
– Мне про это ничего не известно. Знаешь, как положено это делать? Вначале ты получаешь разрешение у куратора Клуба журналистики, потом учитель беседует со мной, и если я соглашаюсь, то даю согласие. Сам ты ничего не можешь предпринимать.
Не только в Токио, но и на Кюсю журналистские клубы при старших классах превратились в источники смуты. Членам других клубов не разрешалось поддерживать с ними отношения. Школьное начальство больше всего боялось, что ученики могут создать свою организацию. Дошло до того, что даже собранные и подготовленные материалы мы были обязаны отдавать на проверку нашему куратору. Устраивать свои собрания нам вообще запрещалось. Совет учащихся одобрил такую систему. Дирекция использовала послушный совет учащихся, чтобы создать видимость, что ученики имеют право самостоятельно принимать решения.
В сущности, такой могла бы быть тюрьма или колония под контролем военных властей. Блевать от этого тянуло.
– На самом деле, я пришел сюда не для сбора материала.
– Тогда зачем же?
– Мне нужно кое с кем поговорить.
– Помилуй! Ты разве не видишь, как мы все заняты? Ни у кого нет даже минуты свободной!
Из комнаты, где девочки разбирали текст английской пьесы, донеслось хихиканье. Половина из них не обращала на нас с Ёсиока никакого внимания, другая же половина с интересом наблюдала за происходящим. Мацуи Кадзуко пристально смотрела на нас, прижав карандаш к щеке. Глаза у нее были, как у олененка Бемби. Ради таких глаз мужчина готов идти в бой.
– Как это глупо, – щелкнув языком, сказал я.
– Что значит «глупо»? – удивился Ёсиока.
– Ваш Шекспир – глупость. Сэнсэй, ведь во Вьетнаме ежедневно гибнет несколько тысяч людей, а у вас – Шекспир.
– Что?
– Посмотрите в окно на эту гавань. Ежедневно из нее выплывают американские военные суда, чтобы убивать людей.
Ёсиока растерялся. Провинциальные учителя не знают, как вести себя с радикальными учениками. Обычный учитель просто влепил бы затрещину, но этот был не таков.
– Я сообщу об этом учителю, курирующему Клуб журналистики.
– Сэнсэй, а вам нравится война?
– О чем ты говоришь?
Ёсиока пережил войну и, вероятно, сильно настрадался. Он изменился в лице. Упоминание о войне очень удобно: всегда выручает в спорах с преподавателями. Учителя не могут возражать, поскольку им положено говорить, что война была злом. Поэтому они стараются избегать этой темы.
– Уходи, Ядзаки, мы очень заняты.
– Так вы против войны?
Ёсиока был любителем искусств, не слишком крепкого телосложения, – не знаю служил ли он в регулярной армии. Если он и был в армии, то наверняка все над ним там издевались.
– Если вы против войны, то будет трусостью не выступить против нее.
– Но какая между этим связь?
– Большая. Американцы используют наши базы, чтобы убивать людей.
– Вас не должен волновать этот вопрос.
– А кого он должен волновать?
– Ядзаки, ты поступишь в университет, поступишь на работу, женишься, заведешь детей, станешь взрослым – тогда об этом и выскажешься.
Болван! О чем я ВЫСКАЖУСЬ?
– Значит, нельзя быть против войны, пока ты не стал взрослым? А разве в войну дети не умирали? Разве старшеклассники не умирали?
Лицо Ёсиока побагровело. В это время мимо проходил тренер Клуба легкой атлетики Кавасаки, а с ним – Аихара из Клуба дзюдо. Я их не заметил. Я говорил, что не выступать против каких-то действий равнозначно их одобрению, а как же может преподаватель одобрять убийство людей? Я стоял лицом к Ёсиока и обвинял его, и в этот момент Аихара схватил меня за волосы и, трижды ударив по лицу, бросил на пол. «Ядзаки-и-и-и-и!» – прокричал Аихара. Он был тупым выпускником националистического колледжа. Но при этом он был тем парнем с деформированными ушами, который однажды победил в общенациональных соревнованиях по дзюдо в среднем весе. «Вста-а-а-а-нь!» – закричал он. «Зачем нужно было сбивать меня с ног, чтобы потом требовать подняться?» – пронеслось у меня в голове. Но, под впечатлением от деформированных ушей и расплющенного носа, я с трудом поднялся. «Засранец, как ты смеешь так разговаривать с преподавателем?» – Он снова влепил мне пощечину. Ладони у него были настолько толстыми и твердыми, что удар был не хуже, чем кулаком. «Такие, как Ядзаки, только ртом хорошо работают. От марафона он уклонился, но языком шевелит бойко», – это уже шутил Кавасаки. У меня на глаза навернулись слезы: зачем ему понадобилось в такой момент еще припоминать марафон? Кадзуко за всем этим наблюдала, и я понимал, что, если заплачу, все будет кончено. Я не заплакал. Аихара ухмылялся. Он был выпускником такого паршивого колледжа, что ему доставляло истинное удовольствие лупить учеников вроде меня. Сирокуси Юдзи и его приятелям тоже часто доставалось от Аихары. Во время занятий дзюдо он зажимал их в замок, бил по яйцам, бросал о стену, таскал за уши или сбивал ударом ноги. Однако тренер он был действительно хороший. Снова схватив за волосы, он потащил меня в преподавательскую. Сирокуси, Адама, и Ивасэ ошеломленно провожали нас взглядами. «Только не говорите мне... не говорите, что он собирался напасть на Кадзуко...»
В преподавательской меня на целый час поставили в угол. Самое неприятное было то, что каждый учитель, проходя мимо, спрашивал, в чем я провинился, и я снова и снова должен был все объяснять. Куратор Клуба журналистики и декан факультета были вынуждены извиняться перед Ёсиока, Кавасаки и Аихара. Два преподавателя краснели из-за меня.
А мне так и не удалось поговорить с Мацуи Кадзуко.
К Адама пришел парнишка, у которого мы позаимствовали восьмимиллиметровую камеру. Его звали Масугаки Тацуо. Мы с Адама смеялись над таким неприличным именем, как Масугаки, но он оказался парнем решительным. Он входил в политическую группировку, возглавляемую Нарусима и Отаки, и пришел с заявлением, что не одолжит камеру, если она не будет использована для целей политической борьбы. Адама пытался его убедить, что если темой нашего фильма не будет непосредственно политическая борьба, то можно будет отразить ее другими способами, например в символистских сценах в духе Годара. Но Масугаки сказал, что эти вопросы мы должны обсудить с руководителями группы, Нарусима и Отаки, после чего удалился.
– Доброе утро! – раздался звонкий голос.
Я шел в школу, остановился на склоне холма перед самым зданием и, обернувшись, увидел, что там стоит олененок Бемби – Мацуи Кадзуко. По телу у меня пробежала дрожь.
– А, доброе утро, – ответил я с улыбкой, обнял ее за плечи и погладил по волосам. У меня не было слов.
– Ядзаки-сан, вы на автобусе? – спросила она, интересуясь, как я добираюсь до школы.
– Нет, пешком. А ты?
– Автобусом.
– Они же битком набиты.
– Да. Но я привыкла.
– Кстати, кто дал тебе кличку «Леди Джейн»?
– Один старшеклассник.
– Это из песни «Роллингов»?
– Ага. Я когда-то любила эту песню.
– Хорошая мелодия. Тебе нравятся «Роллинги»?
– Я не слишком хорошо их знаю. Мне больше нравятся Боб Дилан и «Beatles». Но больше всего я люблю Саймона и Гарфанкела.
– Неужели? Мне они тоже нравятся.
– Ядзаки-сан, а у вас нет их пластинок?
– Конечно есть. «Wednesday Morning 3 а. т.», «Parsely, Sage, Rosemary & Thyme» и еще «Homeward Bound».
– A «Bookends» нет?
– Есть.
– А нельзя ее одолжить?
– О чем речь!
– Как здорово! На этой пластинке мне больше всего нравится песня «At the Zoo». Классная мелодия, правда?
– Да, высший класс.
Я уже прикидывал, где достать пластинку «Bookends». Нужно найти денег и непременно купить ее сегодня. Если не хватит, попросить у Адама и Ивасэ. Они должны согласиться: это же для нашей ведущей актрисы.
– Ядзаки-сан, вы все время об этом думаете?
– О чем?
– О том, о чем вы накануне говорили с учителем Ёсиока.
– А-а, о Вьетнаме?
– Да.
– Не то чтобы думаю постоянно, но это всегда меня преследует. Например, в новостях.
– А вы много читаете?
– Да.
– Не могли бы вы дать мне почитать что-нибудь интересное?
Мне хотелось, чтобы этот холм перед школой тянулся вечно. Мне хотелось продолжать говорить и говорить с Кадзуко. Я впервые ощутил, как подскакивает сердце, когда идешь рядом с красивой девушкой.
– Вы, конечно, видели по телевизору, как студенты устраивают демонстрации и возводят баррикады? Мне это кажется совершенно иным миром, но в то лее время я чувствую, что их понимаю.
– Неужели?
– Вы сказали, что Шекспир – глупость. Я тоже так считаю.
– Неужели?
– Таких людей, как Саймон и Гарфанкел понимаешь без труда. А с Шекспиром так не получается.
Мы уже подошли к школе. Я пообещал ей одолжить пластинку «Bookends», мы сказали на прощанье «Гуд бай» и расстались. Даже после расставания у меня было такое ощущение, что я иду по цветочному лугу.
Адама очень удивился, когда я предложил: «ЗАБАРРИКАДИРУЕМ ШКОЛУ». Я все еще находился под впечатлением слов Мацуи Кадзуко, сказавшей, что ей нравятся парни, которые возводят баррикады и устраивают демонстрации.
– Мы же обещали Масугаки что-то сделать. Не мешало бы как-нибудь посетить Нарасима и Отаки в Адзито, – сказал Адама.
ДАНИЭЛЬ КОН-БЕНДИТ
Над центром боевой организации, возглавляемой Отаки и Нарасима, висела надпись: ОБЪЕДИНЕННЫЙ ФРОНТ БОРЬБЫ УЧАЩИХСЯ СЕВЕРНОЙ ПОВЫШЕННОЙ ШКОЛЫ САСЭБО. Адзито находилась выше станции Сасэбо. Это не значит, что она была на втором этаже станции. В Сасэбо, как и в Нагасаки, многие улицы тянутся по склонам холмов. В Сасэбо имеется ровная береговая полоса вокруг извилистой, но удобной гавани, защищенной подступающими к ней горами. В этом единственном ровном месте находятся универмаг, кинотеатр, торговая улица и американская военная база. В каждом городе, где они есть, базам отведено самое лучшее место.
Агитационный пункт Объединенного фронта борьбы учащихся Северной повышенной школы размещался на втором этаже табачной лавки к северу от вокзала, туда вела дорога по крутому склону холма.
– Когда, наконец, кончится этот склон? – вытирая пот с лица, спросил Адама.
Девяносто восемь процентов населения Сасэбо живет на склонах холмов или на самом верху. Дети спускаются поиграть в город, а потом возвращаются домой, карабкаясь по холмам, усталые и проголодавшиеся.
Как и в большинстве табачных лавок, хозяйкой была старуха, про которую нельзя было точно сказать: жива она еще или уже умерла.
– Добрый день! – поприветствовали мы ее с Адама, но старуха и бровью не повела. Я решил, что она уже мертва. Адама предположил, что это хорошо выполненный манекен. Она даже не спала, а сидела, согнувшись и сложив руки на коленях. За стеклами очков были видны ее открытые глаза. Мы встревожились и решили дождаться, когда старуха наконец моргнет, но ее веки были такими набрякшими, что было непонятно, моргает она или нет. Под навесом крыши висели засохшие цветы космеи, напоминающие хризантемы. Ветер раздувал жидкие старушечьи волосы. В конечном счете, когда мы уже решили, что это или манекен, или мумия, ее веки опустились и снова поднялись. Мы с Адама переглянулись и улыбнулись.
Над главным входом висела табличка: «Центр по изучению экономики при Северной школе». Впрочем, вряд ли можно было бы назвать табличкой лист писчей бумаги, полинявший от дождей. Мы поднялись по лестнице сбоку от главного входа. Там было темно. «Почему в традиционных японских домах такое плохое освещение?» – спросил я, и Адама ответил, что это потому, что японцы комплексуют по поводу секса. Возможно, Адама и прав.
В помещении агитационного центра никого не было. В комнате размером в 12 татами на одной из раздвижных стен висели плакаты с портретами Че Гевары, Мао Цзэ-дуна и ТРОЦКОГО. На столе стоял множительный аппарат, лежали книги из серии «Иванами бунко», дешевая гитара, громкоговоритель и экземпляры газетенки группы борьбы за освобождение «Сясэйдо» как свидетельство того, что члены студенческого Комитета самоуправления Нагасакского университета поддерживали их и иногда участвовали в местных оргиях.
– Выглядит весьма неприлично, – заметил Адама, окидывая взглядом разобранный футон, подушки и смятые бумажные салфетки на полу.
Возможно, причиной тому было плохое освещение домов в японском стиле, но агитационный пункт радикальной группы выглядел весьма сомнительно. Наличие футона свидетельствовало о том, что Отаки и Нарасима с соратниками часто оставались здесь на ночь. В группировку Отаки входили некоторые старшеклассницы, хотя и не из Северной повышенной, а из коммерческого колледжа. Трудно представить что-либо более непристойное, чем разрытый футон, подушки, разбросанные бумажные салфетки и девушки из коммерческого колледжа.
Минут через десять появился Ивасэ, вспотевший, с тремя пакетами кофе с молоком. Я выпил свой кофе, хотя мне не хватало булочки. Ивасэ взял дешевую гитару и начал на ней играть мелодию «Иногда я чувствую себя сиротой». Со времен Элвиса и Кобаяси Акира местные ребята не представляли себя без гитары. Те, кто не мог приобрести нормальную гитару, ограничивались гавайской четырехстрункой. Кроме гавайской музыки, на ней ничего исполнять невозможно. Вот почему на какое-то время эта самая гавайская музыка и вошла в моду. Электрогитары стали популярными, когда я еще учился в средней школе. Гитары «Tesco», усилители «Guyatone», барабаны «Pearl», а инструменты вроде «Gibson & Fender», «Music Man» или «Roland and Paiste» существовали для нас только в иллюстрированных журналах. После того как бум «Ventures» закончился и наступила эпоха «Beatles» и прочих групп, ориентирующихся на вокальное исполнение, все желали слушать полуакустические мелодии в духе «Rickenbacker» Джона Леннона. Когда стали популярными антиправительственные и антивоенные мелодии, фирма «Yamaha» выпустила партию новых и вполне приемлемых для зонгов гитар, которые всем пришлись по нраву. Однако в агитационном центре была не «Yamaha», a «Yamasa» – название, кстати, больше подходило бы для быстрорастворимого супчика. Ивасэ спел под нее «Иногда я чувствую себя сиротой», а потом – «Колыбельную Такэда». Вероятно, он выбрал их потому, что для каждой требовалось не более двух-трех аккордов. Очевидно, эти две грустные мелодии вогнали его в меланхолическое настроение, и Ивасэ спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18