— Оно снимается не в эту сторону, — прошептала она с намеком на смешок в голосе. Она ненадолго села и, пока он ласкал ее гладкие, гибкие ноги, стянула платье через голову. Еще одно быстрое движение бедер и она осталась нагой. Он начал снимать собственную рубашку.
— Ш-ш, — она поцеловала его, а затем прошептала. — Дай я это сделаю. Ляг на спину и закрой глаза.
На раздевание у нее ушло намного больше времени чем на свое, но Дэвида это не волновало. Он чувствовал на себе ее руки, ее тело, ее язык. Ее густые кудрявые волосы защекотали его по бедрам, он потянул к ней руки и втащил ее на себя. Она оседлала его тело точно также как ранее седло электропеда и он взорвался в ней.
Каким то образом он оказался с ней в спальне под мягко ласкающим покрывалом. Она лежала рядом с ним положив голову на ладонь, а другая ее рука чуть касаясь гладила его торс.
— Должно быть я задремал, — пробормотал он.
— Угу, — ответила она, а затем нагнулась и поцеловала его. Он откликнулся и они снова занялись любовью.
Потом они вместе лежали в постели и он разглядывал невидимый в темноте потолок.
— Теперь ты не боишься темноты? — спросил Дэвид.
— Нет, это хорошая темнота. Я чувствую тебя рядом со мной. Я не одинока.
— Держу пари в детстве ты всегда спала с плюшевым медвежонком.
— Конечно, — ответила она. — А ты нет?
— Рядом с моей кроватью стоял терминал компьютера. А в стене по другую сторону кровати вмонтировали видеоэкран. Я однако читал о плюшевых мишках. Кристофере Робине и все такое.
— Ты всегда был один? — спросила Эвелин.
— Ну на самом деле не один. Вокруг меня всегда было много людей… друзья, доктор Кобб…
— Но никакой семьи.
— Никакой.
— Даже матери?
Он повернулся на подушке, посмотрел на нее. В темноте никак было разглядеть выражение ее лица, только лунный отблеск ее волос и изгиб голого плеча.
— Эвелин, — медленно произнес он. — Мне не положено об этом говорить. Они не хотят делать из меня большую сенсацию. Газеты и телевидение ринутся сюда как стая волков.
— Ты — младенец из пробирки.
Он испустил вздох.
— Значит ты знаешь.
— Я подозревала. На земле я работала в средствах массовой информации. До нас много лет доходили такие слухи.
— Я генетический эксперимент, — уточнил он, — своего рода. Я не родился в обычном смысле этого слова. Мое вызревание проходило в местной биолаборатории. Я первый — и единственный — младенец из пробирки в мире.
Долгий миг она хранила молчание. Дэвид ждал что она что-нибудь скажет, задаст другие вопросы. Но ничего. Наконец он спросил:
— Тебя это беспокоит? Я хочу сказать…
Она погладила его по щеке.
— Нет, глупенький. Меня это не беспокоит. Просто я гадала… почему они сделали с тобой такое?
Мало помалу он ей рассказал. Мать Дэвида была одним из техников строительной бригады, соорудившей «Остров номер 1». Она погибла при несчастном случае, когда ей раздавило грудь невесомой, но неотвратимо массивной стальной плитой сорвавшейся с оснастки пока она вела ее на место во внешнем корпусе колонии.
Прежде чем умереть она выдохнула врачам что больше двух месяцев как беременна.
— Спасите моего ребенка, — умоляла она. — Спасите моего ребенка. У нее так и не хватило дыхания сказать имя кто отец.
Группа биологов уже работала в одном из специализированных коконов колонии занимаясь исследованиями по перекомпоновке ДНК, утопленными на земле удушающими правительственными ограничениями и испуганными безмозглыми толпами громившими лаборатории во имя Франкенштейна.
Колония была далеко не закончена, но биологи соорудили для зародыша на скорую руку пластиковую матку и послали на землю за оборудованием нужным для поддержания его роста.
— Д-р Сайрес Кобб, суровый антрополог только что названный директором колонии, к удивлению всех кроме Совета и его самого прочесал все имевшиеся в распоряжении Совета лаборатории в поисках оборудования и специалистов нужных для сохранения жизни зародыша. Неизвестный, ничейный, нерожденный младенец стал любимым проектом опытных биомедиков. Биохимики питали его; молекулярные генетики испытывали его гены и улучшали их за пределы всего о чем мог только мечтать обыкновенный человек. К тому времени когда младенец «родился» он был таким здоровым и генетически совершенным каким только могла его сделать современная наука.
Все это было строго незаконным на Земле, или по меньшей мере вне закона. Но на все еще незаконченном «Острове номер 1» не существовало никаких законов кроме законов Советов, а правосудие отправлял с беспристрастной окончательностью Сайрес Кобб, правивший железной рукой и стальной головой. Кобб позаботился о том чтоб младенец был физически совершенен, затем взял на себя его обучение с самого раннего детства.
— Так значит ты никогда не знал ни матери, ни отца, — произнесла тихим голосом Эвелин, дыхание ее щекотало Дэвиду ухо.
Он пожал плечами под покрывалом.
— Матери конечно я никогда не знал. Д-р Кобб был всем чего только мог желать видеть в отце любой.
— Держу пари…
— Нет, правда. Он отличный старик. А потом еще кое-что. Иногда… ну, иногда я гадаю не был ли он настоящим моим отцом, знаешь, биологически.
— Это было бы дико!
— Для тебя. Для меня все это совершенно нормально.
— Но у тебя никогда не было семьи, ни братьев, ни сестер, ни…
— Ни семейных ссор, ни соперничества с братьями, сестрами. Мне служил наседкой весь научный штат колонии. Они все еще видят во мне нечто среднее между своим талисманом и своим ценным учеником.
— Ты хочешь сказать ценным имуществом.
— Я не принадлежу им.
— Но они не позволят тебе покинуть колонию, не позволят тебе отправиться на Землю.
Дэвид с минуту подумал вспоминая все причины названные еще Коббом. Он не был жесток ко мне. Не был!
— Видишь ли, — сказал он ей. Я все еще весьма важный ходячий объект научных знаний. Они все еще изучают меня, и выясняя чем обернулась их работа. Им нужно изучать меня в состоянии полной зрелости чтобы понять…
— Ты вполне зрелый, — похлопала она его по плечу. — По этой части я могу сообщить им все что требуется.
— Да, — засмеялся он. — Но есть также и другие сложности. У меня нет никакого юридического статуса на Земле. Я не являюсь гражданином какой-либо страны, на меня там нет никаких данных, я не платил никаких налогов…
— Ты мог бы стать гражданином Всемирного Правительства, — твердо заявила Эвелин.
— Всего лишь подписав простую заявку.
— В самом деле?
— Конечно.
Он попытался представить себя на Земле, в столице Всемирного Правительства в Мессине.
— Да, — сказал он. — Но сколь скоро газеты и телевидение выяснят кто я такой, ко мне будут относиться как к уроду.
Долгий миг Эвелин ничего не отвечала. Наконец она произнесла достаточно тихо:
— Это достаточно верно.

4

Папа вернулся в полдень из Миннеаполиса с подписанными документами. Теперь ферма принадлежит электрической компании. Вместо выращивания пшеницы земля ощетинится антеннами для приема энергии из космоса.
Мама плакала, хотя она упорно старалась не проливать слез. Но при том как безумно вела себя всю весну погода папа мало что мог поделать. Он столько раз объяснял нам все это; я думаю он пытался объяснить это чтоб мама простила его. Не то чтоб она злилась на него, но… ну, ферма принадлежала семье шесть поколений, а теперь она перейдет к чужакам, к какой-то компании которая даже не будет использовать землю так как ее полагается использовать, для выращивания культур.
Дождь все еще льет. Восемь дней кряду. Даже если б мы посадили семена их бы теперь смыло. Не удивительно что банки не дадут нам ни гроша. Конечно знание что электрическая компания хочет заполучить землю — и земли наших соседей — не вызвало у банков желания помочь нам.
Дождь льет ужасный. Просто хлещет и хлещет. Никогда не видел ничего похожего. А мама с папой — дожди смыли их тоже. Отняли у них весь цвет. Всякую жизнь. Просто смыли напрочь.
Дневник Уильяма Пальмквиста.

Старый город Мессина лежал добела выгоревший и дремал под резким сицилийским солнцем. Оливковые рощи все еще окаймляли город бьющей в глаза зеленью, а Средиземное море сверкало невозможной голубизной. По другую сторону пролива горбились коричневые горы Калабрии, изношенные и бедные как стертые плечи крестьян этой области.
Новая Мессина, тоже чисто белая, стояла на холмах над городом. Но новые башни были из пластика, стекла и сияющего металла. Они поднимались прямые и высокие, гордые монументы новому Всемирному Правительству. Они стояли в стороне от древнего, истощенного и обнищавшего города. Улицы их не усеивали никакие нищие. По их широким проспектам не бродило никаких грязных детей с вздувшимся от голода животами.
Башни зданий Всемирного Правительства соединялись остекленными переходами. Работавшим в этих зданиях мужчинам и женщинам никогда не приходилось выставлять свою кожу под пылающее сицилийское солнце. Они никогда не ощущали бриза со Средиземного моря, никогда не искали благословенной тени тротуарного тента, никогда не ходили по пыльным кривым улицам и не дышали контаминацией нищеты и болезней.
Эммануэль Де Паоло стоял у окна своего кабинета на верхнем этаже самой высокой башни в комплексе Всемирного Правительства и глядел на черепичные крыши низких, скромных зданий старой Мессины. На первый взгляд Де Паоло мало чем отличался на вид от молчаливых стариков со злыми глазами бесконечно сидевших в дверных проемах и кантинах старого города. Кожа у него была смуглой, редеющие волосы — мертвенно-белыми, а глаза — такими же темными и подозрительными как у любого крестьянина.
Но вместо тяжелых, мясистых черт природного сицилийца, лицо Де Паоло выглядело тонким, почти изящным. Он вообще казался хрупким и хилым на вид. Но эти черные угли его глаз были живыми и бдительными. В этих глазах застыла горечь, усталость рожденная более чем четырьмя десятками лет наблюдения за тем как его собратья играли в свои игры власти, вероломства и жадности.
Некогда он был Генеральным Секретарем Организации Объединенных Наций. Когда из пепла ООН построили Всемирное Правительство, он стал его главным администратором. Официально он назывался Директором. А во всем мире его обзывали Диктатором. Но он лучше всех знал, что он не приказывал, не диктовал. Он правил. Он боролся. Он пытался выжить.
Его личный секретарь, молодой эфиопский правовед, тихо вошел в кабинет директора и стоял в дверях, ожидая когда Де Паоло заметит его.
Секретарь обеспокоено нахмурился. Директор снова стоял у окна и просто глядел. На — что? На грязный старый город с его мухами, нищими и борделями? На море? На горы? Он нынче часто это делала. У него разбредались мысли. В конце концов человек миновал восемьдесят третий день рождения. Он много лет нес на своих плечах бремя руководства мира. Ему следует отдохнуть и переложить ответственность на людей помоложе.
— Сэр? — осторожно окликнул он.
Де Паоло чуть обернулся, словно медленно пробуждаясь от сна.
— Сэр, заседание готово начаться.
Директор кивнул.
— Да, да.
— Конференц-зал уже готов. Господа уже прибыли.
— Хорошо.
Секретарь быстро прошел через большой, покрытый пушистыми коврами кабинет и прошел к шкафу вделанному в обшивку противоположной стены.
— Какой пиджак вы предпочитаете, сэр?
Пожав худыми плечами, Де Паоло ответил.
— Это безразлично. Мой гардероб не производит на них впечатления.
Голос у него был мягким и мелодичным, выдержанная старая гитара, говорящая по-человечески.
Секретарь поджал губы и какое-то мгновение изучал своего начальника. Де Паоло носил свою типичную рубашку с открытым воротом и удобные широкие брюки. Рубашка бледно-зеленая, а брюки синие: любимое его сочетание цветов. Единственным украшением ему служил ацтекский медальон висевший на шее на почти невидимой цепочке: дар мексиканского народа, многолетней давности. Секретарь выбрал голубой пиджак и подошел помочь старику надеть его.
— Я наблюдал за тучами, — сказал влезая в пиджак Де Паоло. — Видно как горами собираются облака, потом темнеет, а потом начинает лить дождь. Ты когда-нибудь наблюдал за ними?
— Нет, сэр, я никогда не делал этого.
— Никогда не находишь времени, да? Я слишком загружаю тебя делами.
— Нет! Я не имел в виду…
Де Паоло мягко улыбнулся молодому человеку.
— Неважно. Просто дело в том, что… наблюдая за тучами я всегда гадаю: это естественные образования или они созданы одной из групп модификаторов погоды?
— Это невозможно определить, сэр.
— Да, невозможно. Но знать — важно. Крайне важно.
— Да, сэр.
— Не поддакивай мне, пако, — предупредил Де Паоло с некоторой сталью в своем обычно мягком голосе. — Они там ведут войну — необъявленную войну, непризнанную, но тем не менее войну. Мужчины и женщины погибают. Дети умирают.
— Я понимаю, сэр.
Но директор покачал головой и пробормотал:
— Мы предотвратили атомную войну. Третья мировая война так и не разразилась благодаря спутникам и лунным повстанцам в Селене. Мы уничтожили прежние Объединенные Нации, но спасли мир от ядерного всесожжения. Можно б было подумать что страны будут рады этому, благодарны за это. Можно б было подумать что они падут на колени и возблагодарят бога за спасение их от уничтожения!
— Они разоружились…
— Да, они устроили большой спектакль из уничтожения своего ядерного оружия. Потому что мы пригрозили разрушить им погоду, если они этого не сделают. Потому что их ракеты были бесполезны против лазерного оружия на спутниках. Потому что теперь мы охраняем планету, и делаем невозможным применение ракет и атомных бомб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9