..
Бухгалтер все поджимает ногу, хочет встать, но Долговязый дергает и тот опять валится на спину.
– Давай, Баул, чего тянешь с каким-то фазаном! – кричат со своего места тюремные.
Полный Бухгалтер пыхтит, отбиваясь, растерянно смотрит на нас:
– Курсант… э, курсант…
У него получается «кюрсант».
Поднимаюсь со скамьи… Так: задвигались, сели на своей скамье танкисты. С ними мы не раз дрались в Самарканде, когда ездили туда на танцы. Вражда у нас старая. Но тут другое: армейские заодно. И артиллеристы повернули к нам головы, опустили свободно руки. Чувствую, чего-то не хватает в ладони. Да, в драке мы наматываем кожаные пояса на руку, пряжкой наружу. У меня и сейчас еще шрам на голове от этого. Только пояса у меня теперь нет.
Говорю негромко:
– Оставь его, слышишь…
Долговязый перестает дергать сапог с ноги Бухгалтера, но не отпускает, угрюмо спрашивает меня:
– Чего тебе до этого фазана?
И оглядывается на вора-рецидивиста, который так же сидит, прислонившись к стене. Даже не смотрит сюда.
– Эй, Баул, кончай, – шумят тюремные. – Что там этот когут лезет!
Говорю все так же безразлично:
– Ну… сказали тебе, сука волчья!
Бухгалтер перестал дергать ногу, затих. Долговязый выпускает сапог, делает шаг назад и опять смотрит на белобрысого вора в законе. Тот не шевелится,
– Я ничего… С фазаном только, не с тобой же, – говорит Долговязый.
Нет, мы знаем правило. Так, на половине, дело оставлять не полагается. И счеты с ними есть у нас. Только надо быть настороже: тут и финаря под ребро можно получить. Делаю шаг вперед и бью его длинно, с оттяжкой. С запрокинутой головой падает он прямо на Шурку Бочкова, и тот встречает его снизу так, что Долговязый крутится на месте. Шурка умеет драться. Он добавляет еще раз – слева, и тюремный валится на Кудрявцева, который коротко, страшно опускает сцепленные руки ему на ребра.
– За что… за что караете? – всхлипывает Долговязый.
В жесткой тишине продолжаем бить его, и он коротко летает от одного к другому из нас, стараясь заслонить только лицо. Из разбитого рта и большого покатого носа хлещет кровь, руки у нас липкие. Он ничего уже не говорит, не просит. Это длится долго, и иначе нельзя.
Когда мы оставляем его, тюремный сидит на полу, а голова его лежит на скамейке…
– Конечно, кормят вас… масло хаваете ложками!
Это с рыданием в голосе говорит черный, со шрамом у рта тюремный, который играл с Долговязым в карты и науськивал его. Но, когда мы смотрим в его сторону, он опускает глаза.
– Встать!
Все встают. В дверях стоит капитан, который принимал нас. Он видит сразу все: сидящего на полу Долговязого, испуганного Бухгалтера, надевающего стянутый до половины сапог, кровь на скамье. Кто-то, видно, позвал его. Но капитан лишь кивает пришедшему с ним сержанту.
– Выходи строиться! – командует тот.
Мы стоим во дворе неровным прямоугольником – что-то вроде полуроты: впереди – военные, сзади – тюремные. Капитан подходит к строю, как раз на половине делит его рукой:
– Эта часть – напра-во!..
Теперь мы разделены на две группы. Кроме нас в нашей группе танкисты, несколько человек из строевых частей и половина тюремных. Бухгалтер с Кладовщиком тоже остаются у нас: они быстренько встали позади нас.
– Это будет первый взвод, – капитан указывает на тех, кого отвел в сторону. – Селезнев!
Из строя выходит спокойный, медлительный парень с веснушками на лице, мы знаем, что он из пехотно-пулеметного училища.
– Будете старшим! – говорит ему капитан.
Возле нас он стоит и будто раздумывает о чем-то. Потом говорит резко:
– Старший – Тираспольский!
Выхожу из строя, беру у старшины тетрадь, начинаю составлять список. Трудно держать карандаш: болит большой палец, ушибленный полчаса назад.
Вор-рецидивист тоже оказывается у нас.
– Иванов Валентин Николаевич, – говорит он, спокойно глядя на меня. – В его глазах – серо-голубых, прозрачных – даже какое-то добродушие. А он действительно здоровый парень, короткие рукава у майки натянуты так, что вот-вот лопнут по шву.
– Иванов, почему не обедал и не завтракал? – спрашивает капитан.
Тот с чуть виноватой улыбкой пожимает плечами. На нем легкие парусиновые брюки, сандалии с дырочками.
Другие тюремные отвечают хмуро, не смотрят в глаза. Когда список подходит к концу, из помещения выходит Долговязый. Он идет неуверенно, закрывая рукой разбитое лицо. Увидев меня с тетрадью, останавливается и потом уходит к другому строю.
– Сирота, – окликает его капитан. – Сюда встаньте!
Долговязый вздрагивает и послушно возвращается к нам.
– Фамилия? – спрашиваю, подходя к нему с тетрадью.
– Сирота…
– Имя-отчество?
– Лева.
– Как это, Лева?– говорю я.
– Лев, значит.
Кто-то один засмеялся, но остальные молчат.
– Так… а отчество?
Долговязый не отвечает, и капля крови падает у него из разбитого носа на землю.
– А у него нет отчества, – говорит из другого строя уголовный со шрамом, который укорял нас маслом.
– Как это нет?.. А по паспорту?
– У него никогда не было… паспорта.
Никто теперь не смеется.
– «Иванович» записали мы, – вмешивается старшина.
Пишу «Иванович». Что-то мне не по себе.
Колонной, повзводно мимо окопов и стрельбища идем за холмы в степь. Впереди сержант с автоматом, и по краям двое. Километра через полтора расходимся цепью, собираем сухую верблюжью колючку на топливо. Сбиваем ее ударом сапога под корень, потом катим кустик к кустику, трамбуем, пока не получается охапка. Смотрю на Иванова – ему в сандалетах трудно сбивать колючие кусты: он поворачивается всякий раз и бьет по корню каблуком. Набрал он порядком и правильно трамбует колючку. Это значит, местный, среднеазиатский. Тут все топят колючкой.
Нести нам тоже легче, чем тюремным: у всех есть брючные ремни. А у них кто во что горазд: некоторые волокут колючку, обхватив ее голыми руками. Сирота тащит еле-еле, спотыкается, теряет половину по дороге. Стараюсь не смотреть на него.
Сбрасываем колючку у полковой кухни, откуда получаем питание. Идем к себе кучей, пыльные, усталые. Садимся во дворе у стены, вытянув ноги, ждем ужина. За забором, в полку лихими голосами поют:
Знает Сталин-отец,
Знает Родина-мать,
Что советский боец
Не привык отступать.
На третий день нас ведут в санпропускник, на форму восемь. За два дня прибыли еще человек пятьдесят, так что стало четыре взвода. Сидим голые после бани, ждем обмундирование с пропарки. Военным оставляют прежнее: на складе не хватает «б/у», особенно обуви. Мы получаем свое, еще горячее от пара обмундирование, а тюремные сидят, мотают старые выцветшие обмотки.
Подхожу к Сироте, смотрю, как он это делает. Он втягивает голову в плечи, нагибается ниже.
– Не так… Слышишь, Сирота, ногу разотрешь.
Он и портянку не может мотать. Объясняю ему:
– Под палец угол закладывай. И тяни крепче, понял?
– Я вот… уже… видите…
Искательное захлебывание в его голосе. И страх в глазах. Мне становится противно до тошноты. Встречаю спокойный взгляд Иванова. Как-то непонятно он улыбается: то ли с насмешкой, то ли с грустью. Вроде бы всех жалея.
Всем нам раздают одинаковые пояса: брезентовые, с проволочной пряжкой. И парусиновые подсумки к ним.
– Вот и хомут правильный! – говорит Кудрявцев, пробивая гвоздем дыру в брезенте.
Почему-то забеспокоился, начинает громко причитать Бухгалтер. Оказывается, он спрятал под подоконником деньги, теперь их нет.
Еще кто-то кричит, что обокрали. Уголовные молчат, будто их не касается. Смотрю на Иванова. Тот отрицательно чуть качнул головой. Да, мылись мы все вместе и выходили сразу.
– Они тут специально щели готовят, – Кудрявцев показывает на дыру под окном. – Для дураков.
Вольнонаемные при санпропускнике заходят и выходят с охапками одежды. Иди узнай, кто из них это сделал.
Вечером переписываю в канцелярии сведения на взвод и слышу, как капитан Правоторов посылает за Ивановым. Тот приходит, становится перед столом, сложив за спиной руки. Капитан молчит, думает о чем-то. Потом спрашивает своим бесцветным голосом:
– Чего же ты не ешь, Иванов… Не обедаешь, не ужинаешь?
Иванов смотрит на капитана как будто виноватым взглядом.
– У нас голодуха не положена, сам понимаешь.
Иванов пожимает плечом, потом говорит вдруг совсем отчаянным голосом:
– Мне в Ташкент на один день нужно!
Капитан опять молчит, потом достает из шкафа фляжку, наливает из нее в стакан:
– Выпей.
Голос у капитана Правоторова все такой же тусклый, без всякого выражения. Мы знаем уже, что у него восемь орденов. В четвертый раз приезжает он сюда за пополнением.
Иванов выпивает водку. Капитан наливает себе и тоже пьет. К вечеру он всегда на хорошем взводе и лицо его с мешками у глаз делается темным. Кто ему что скажет. Мало найдется желающих на его должность.
– Вот что скажу тебе… Отпущу, как поедем.
Иванов стоит неподвижно, потом поворачивается и уходит.
– Хочешь, Тираспольский? – говорит капитан Правоторов. – Выпей.
Пью теплую водку из стакана и вдруг чувствую, как начинает кружиться голова. Когда иду, земля во дворе покачивается… А суп тут, правда, ППЖ. Есть хочется до невозможности…
В казарме ложусь на набитый соломой матрац и все стараюсь что-то вспомнить. Сюда перевели нас уже после бани; нары здесь из кирпича, посыпанные галькой и смазанные глиной, а сверху уже матрац. Откуда тут галька? Даже ракушки морские среди нее попадаются. Ну да, здесь было море. В школе мы про это учили. Черное соединялось с Каспийским и шло дальше…
Каждый день мы теперь на стрельбище. В основном, тут морока с тюремными. Есть такие, что и оружия близко не видели. А на взвод для стрельбы у нас по две винтовки. Бухгалтер, когда стреляет, зажмуривает глаза. Растрату делал – не боялся.
– В трубу хочешь! – говорю с угрозой.
Есть такой пехотный способ, чтобы грома солдат не пугался. Посадить в стальную трубу и дать залп по ней отделением. Ну, это старые сержантские сказки. Однако Бухгалтер, хоть и не знает что это такое, теперь широко открывает глаза, когда тянет курок. Через неделю уже хоть в щит попадает. И задница из окопа не торчит.
То же и с Сиротой. Тот вообще за курок боится взяться. Лежу рядом, зажав его пальцы, и вместе стреляем. Потом уже стреляет он сам. Собственно, не мое это дело. Такой же я, как и он. Правоторов переложил все на нас. А сержанты из полка, которые должны этим заниматься, стоят и курят. Оба лейтенанта, Ченцов и Хайленко, появляются тут от случая к случаю.
Хорошо стреляет Иванов. Рука не шелохнется, и пули ложатся кучно, одна к одной. Все улыбка на его лице, даже детская какая-то. Только глаза смотрят прозрачно. Теперь он ест вместе со всеми. И как будто стесняется при этом: рукой прикрывает миску, когда сгребает со дна затертую в суп крупу.
Узнаем, что скоро едем. Нас выстраивают на плацу. Приходит какой-то высокий полковник. С ним майор из комендатуры и старший лейтенант с юридическими погонами, который принимал тюремных. Два раза зачем-то проходим строем. Без песни: нам петь не положено.
Полковник совсем старый, с провисшими сзади на сухом теле брюками, но злой. Неизвестно даже, откуда он появился: то ли местный, то ли инспектор из округа. Мы идем плохо, без чувства. Как-то мешает, что без песни. Тюремные вообще топчутся как попало. Капитан стоит, будто это его не касается.
– Отставить! – громко кричит полковник и поворачивается к капитану Правоторову. – Чем вы занимались с ними все эти дни?! Я вас спрашиваю, товарищ капитан!
Капитан Правоторов поднимает глаза на полковника, будто впервые его увидел. Потом что-то негромко говорит. И рот у полковника вдруг делается совсем круглым:
– Вы… рапорт…
Но капитан уже не слушает его. Полковник идет к калитке, проделанной в заграждении из проволоки, и его пышные брюки-галифе мотаются под ветром из стороны в сторону, будто ничего нет под ними. В строю довольны. Кажется, мы слышали, что сказал инспектору капитан Правоторов.
В последний день мы, взводные, сидим в канцелярии и пишем списки: кто, откуда, по приказу или по суду, на сколько. Входят конвойные, ведут еще двоих. Перестаем писать, смотрим с удивлением. Старшина и ефрейтор поднимают и тут же опускают головы.
Те, которых привели, дети, совсем еще пацаны, можно сказать. Одному и шестнадцати, наверно, нет, а другому и вовсе тринадцать или четырнадцать.
– Так… Хрусталев, Рудман. – Капитан Правоторов медленно читает сопроводительные документы. – Групповое хищение со взломом. На всю катушку. Что же похитили вы там?
Пацаны переглядываются.
– Муку, – глухо говорит старший.
– Так, муку…
Оба худые, в каких-то опорках. Старший совсем бледный, так что синие жилки обозначаются на лице. Другой – маленький, черный, всякий раз вздрагивает от вопросов. Вместо рубашки у него какая-то кофта с розовыми полосками, очевидно, перешитая из женской одежды.
– Эвакуированные? – спрашивает капитан.
Оба почему-то опускают головы.
– Где же вы… это?
– На станции…
Старший уже смелее рассказывает: вагон стоял, Вадька, маленький, с крыши полез и торбу с мукой ему передал. Тут как раз и милиция, вохра…
Приходит старший лейтенант с узкими погонами, за которым послали. Он читает документы, поглядывая на пацанов. Потом они с капитаном тихо говорят о чем-то.
– Сколько вам лет? – спрашивает старший лейтенант.
– Восемнадцать! – поспешно, в один голос отвечают пацаны.
Капитан нетерпеливо постукивает рукой по столу. Старший лейтенант еще раз смотрит на пацанов, быстро подписывает документы и отворачивается.
– Так. – Капитан теперь смотрит на нас. – Тираспольский, к себе возьмешь!
Мы с ефрейтором и пацанами идем на склад «б/у», подбираем им комплекты обмундирования, ведем в баню. Оба они тонут в армейских брюках, а младшему приходится подворачивать рукава гимнастерки. Пилотки висят у них на ушах, приходится ушивать их сзади. На остальное нет времени.
– Правоторов всегда таких берет, – рассказывает мне ефрейтор. – Тут, считай, кража социмущества: сколько лет загорать. С бородой выйдут. А так: раз-два, и готово. Хорошо в войну: долго не сидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18