Затем стрельба прекратилась; Конан понял, что мастафы уже неподалеку.
– Эй, рыжая борода! – позвал он. – Ты как, имиров выкормыш? Унес задницу?
– И все остальное тоже, вошь Крома, – ответил асир, тяжело ворочаясь в колючих кустах и звякая железом. – Кажется, мы прибили троих, а?
– Двух. Третий только ранен. Мы еще…
Конан смолк. Огромное черное тело взвилось над ним подобно демону с Серых Равнин; в разверстой пасти блестели клыки, шерсть на хребте стояла дыбом, растопыренные лапы с тупыми когтями целили в грудь, зрачки горели раскаленными угольями. Он подставил копье, уперев древко в землю и придерживая его ступней. На миг взгляды киммерийца и черного чудища скрестились – яростные, пылающие злобой, стремительные, как молнии Митры. Пес грозно рыкнул, но в следующий момент копье ударило его в бок; затем древко в руках Конана согнулось дугой и треснуло. Увы, копья хаббатейцев были послабей копий кушитов, изготовленных из железного дерева, с наконечниками длиной в локоть! Однако и хаббатейское оружие остановило пса, бросив его на землю. Затем киммериец, не обращая внимания на огромные челюсти, щелкнувшие у самых колен, отшвырнул обломок древка и потянулся к мечу; один удар, и клинок Рагара закончил то, что начало копье.
Конан выхватил второй меч и, обрубая колючие ветви, шагнул туда, где Сайг бился с двумя псами, черным и пестрым. Черный уже не представлял опасности, ибо из брюха его торчало копье, и наконечник, похоже, дотянулся до хребта – задние лапы мастафа не двигались, а из пасти капала кровавая слюна. Однако, покончив с первым зверем, асир не успел нанести удар второму и, чтобы защититься от клыков, выставил вперед древко секиры. Сейчас он держался за топорище обеими руками, у лезвия и у нижнего конца, а пес, сомкнув пасть посередине, яростно мотал головой, пытаясь вырвать оружие. Бока его были исцарапаны о колючие ветви, но тварь словно этого не замечала; упираясь лапами в землю, мастаф тянул секиру к себе.
Ударом левого клинка Конан перерубил ему челюсти, правым рассек череп. Сайг, бормоча проклятья, очистил топорище от впившихся в дерево клыков; по сапогу асира стекали струйки крови – видно, рана его открылась. Но глаза Сигвара пылали боевым огнем, а рыжая борода воинственно топорщилась.
– Я уложил на арене десяток тигров и пантер, – произнес он, – но такие настырные ублюдки мне не попадались, порази их Имир! Слушай, парень, ведь эти проклятые псы…
Но киммериец разговора о шандаратских мастафах не поддержал.
– Бери лук и колчан, да спускайся в овраг. Сядешь на лошадь и гони вдоль ручья.
– А ты?
– Я догоню. И вот еще что, – добавил Конан в спину асиру, – если удастся, подстрели газель. Или сайгака, а можно волка или шакала.
Он вытащил кремни, присел, сгреб сухие сучья и начал торопливо высекать огонь.
– Э! Да ты никак проголодался? Зачем тебе волк или шакал?
– То не для еды.
Конан отскочил, когда ближайший куст занялся огнем. Трава в этой части степи была слишком сочной и свежей, так что вряд ли он мог учинить большой пожар. Но сухие заросли сгорят; сгорят и стрелы, пущенные хаббатейцами, а пламя и дым прикроют отступление.
Однако он задержался не для того лишь, чтобы разжечь огонь. Подобрав лук, киммериец покинул заросли и трупы убитых зверей; перед ним снова простиралась равнина, а на ней – цепочка смуглых всадников и раненый пес, упрямо ковылявший к кустам.
Его Конан прикончил первым же выстрелом – благо расстояние было невелико, локтей тридцать. Затем, растянув тетиву, он послал еще три стрелы. Резкий щелчок, свист и яростный предсмертный вопль… Так повторилось трижды, пока опомнившиеся хаббатейцы не схватились за луки. Они стреляли, не видя ничего в разбушевавшемся огне, а киммериец, скатившись вниз по склону оврага, уже был рядом с ручьем. Его куртка дымилась, и Конан первым делом плюхнулся в воду; потом встал на колени и всласть напился.
Но задерживаться тут не стоило. Над головой ярилось пламя, сверху накатывала волна жара, и синее небо застилали дымные клубы. Как не хотелось Конану прикончить под шумок еще пару хаббатейцев, он не поддался соблазну. Шесть собак да три стрелка – вполне приличный счет для первой стычки! Не стоит гневить Митру новыми убийствами, и тогда бог, быть может, коснется тупых хаббатейских мозгов, вложив в них здравую мысль: прекратить погоню.
Конан помчался по ручью, разбрызгивая воду подошвами сапог. Он бежал быстро, но и овраг был длинен; кончался же он у озерца, из которого вытекал ручей. За этим крохотным водоемом стояли три пологих холма, и, взобравшись на вершину среднего, киммериец сразу увидел Сайга. Тот неторопливо ехал на восток, а с крупа жеребца свисала тушка довольно крупной газели. Конан, ускорив шаги, помчался вдогонку.
В ту ночь они спали спокойно. Дым пожарища, воды ручья и клочья оленьей шкуры, которыми киммериец обернул лошадиные копыта и свои сапоги, должны были задержать собак. Трюк со шкурами Конан помнил еще с тех времен, когда довелось ему странствовать в пиктских лесах, у Черной реки, в дебрях Конаджохары. Там он многому научился! Конечно, пикты – дикий народ, и, как сказал Сайг, не найдешь у них ни золота, ни камней, ни домов, ни городов, но есть у них кое-что подороже! Пикты были великими следопытами, великими мастерами таиться и прятаться где угодно – в чащобе джунглей, на вересковой пустоши, в подах лесных рек или среди скал на морском берегу. Чутьем они не уступали собачьему племени, и было им известно великое множество хитростей – как настигнуть дичь, как спрятаться самому, как сбить погоню со следа. И теперь, сидя у костра в гирканской степи, Конан пытался вспомнить все их охотничьи и воинские уловки.
Размышлял он и о мунганах, степных кочевниках, с коими встречался не раз. У мунган имелись свои приемы, и один из них был уже использован – засада в кустарнике или в высокой траве. Но эта хитрость вовсе не исчерпывала всего мунганского коварства. Они умели находить места с медоносными травами, где гнездились маленькие злые пчелы; всякий зверь или человек, нарушивший их покой, был обречен на верную гибель. Еще одна уловка заключалась в том, чтобы заманить преследователей на поле, покрытое сурчиными норами. Там пустившиеся в галоп скакуны ломали ноги, всадники летели с седел, и мунганам оставалось лишь расстреливать их да резать своими кривыми саблями. Умели они и копать ловчие ямы, искусно прикрытые травой, и настораживать самострелы да капканы, и портить воду в род-никах, и пускать навстречу врагу степные пожары – не такие, как устроенный Конаном, а настоящий вал огня, что катился по равнине, уничтожая все живое. Последняя уловка особенно привлекала киммерийца, но для ее успеха надо было выбрать подходящее время и место.
Сигвар, лежавший по другую сторону костра, вдруг пошевелился, сел и начал выбирать из бороды колючки. Его обнаженные мощные руки были покрыты царапинами, на левом предплечье розовела полоска шрама – след давнего похода не то в Гандерланд, не то в Бритунию. Закончив с бородой, асир почесал грудь и спросил:
– О чем задумался, приятель? Считаешь, скольким жабам мы повыдергаем завтра ноги?
– Свои бы унести, – Конан, очнувшись от дум, вспомнил о ране компаньона. – Твоя-то как?
– А что моя? Пока не отвалилась, – ухмыльнувшись, Сайг содрал заскорузлую тряпку и осмотрел голень. – Не мешало б брандом промыть… треть кувшина на рану, остальное – внутрь… как советовали хаббатейские лекаря… – Его крепкие белые зубы вновь сверкнули в усмешке. – Вот скажи мне, медвежье брюхо: как такой поганый народишко, вроде хаббатейцев, додумался делать бранд? Или варить барана в молоке? Ведь коли и есть у них чего хорошего, так только выпивка и жратва!
– Слышал я от купцов, от тех двух ублюдков, что продали меня в рабство, будто хаббатейцы – древнее племя, и пришли в южный Вилайет из Вендии, – сказал Конан.
– Ну и что?
– А то, что в Вендии владеют всякими тайными искусствами и навыдумывали такое, о чем ни в Аквилонии, ни в Заморе, ни в Туране, ни даже в Стигии ведать не ведают. Да что говорить! В Вендии едят соловьев в меду, ездят на зверях с двумя хвостами, а крыши там сплошь из серебра!
– Не-е… – протянул Сайг, – не обманешь, киммерийский хитрюга… Крыши из серебра – то в Кхитае! – Он смолк, а потом едва ли не с робостью попросил: – Расскажи-ка мне о Наставнике, да о божеской силе, коей он наделяет смертных. Про молнии и обеты, про слуг Митры и злых колдунов, про демонов с того острова, где твой приятель воевал с огнем, и про Шандарат, где разводят этих самых мастафов…
– Да ты уж все слышал не один раз, – сказал Конан.
– Ну, тогда расскажи про Дамаст, в который мы идем! Что за город, хороши ли там девки и вино, каких богов почитают в его стенах, как в нем казнят и как жалуют!
– Большой город, богатый, не меньше и не бедней Хаббы. Весь он застроен башнями, а башни те идут вверх ступенями, и на каждом уступе – сад, либо изваяния богов, или каменные львы с крылами… В наибольшей из башен обитает дуон, владыка Дамаста, а рядом – башни для его женщин, его ближних сановников и слуг. И в стенах городских тоже башни – для стражи и солдат, для колесничного войска и для…
– Э! – прервал киммерийца Сайг. – Выходит, и я буду жить в башне с крылатыми львами? Неплохо! Лучше, чем в занюханной дыре с решетками на окнах, порази меня Имир!
Конан, кивнув, продолжал:
– К воинам своим дуон щедр. На плети не скупится, но за верную службу и храбрость награждает золотом и серебром, а может и усадьбу пожаловать… Провинности карает строго, и есть у него три казни: разрывают преступника конями, либо бросают в яму с ядовитыми пауками и змеями, либо подвешивают на крюк за ребро. Но тебе, я думаю, те казни не грозят. Коня ты сам разорвешь, пауки да змеи разбегутся, завидев твою разбойную рожу, а крюк тебе и шкуры не проколет.
Сигвар, слушавший Конана с жадным вниманием, самодовольно усмехнулся. В варварской его душе жестокость уживалась с любопытством, природная хитрость – с полудетской наивностью, недоверчивость – с тягой к чудесам, невероятным приключениям и опасным авантюрам. Верно он говорил: они с Конаном были два сапога пара. Что с того, что один сапог был выкроен в Киммерии, а другой – в Асгарде? Кожа-то оказалась одного сорта – то ли от непоседливого козла, то ли от дикого быка, коему не сидится на месте.
Скакун, щипавший траву неподалеку, тревожно зафыркал, и Конан поднялся, прихватив головню из костра. Но все было тихо; ни топота копыт, ни людских голосов, ни звона доспехов не слышалось в степи. Только где-то во тьме протяжно и тоскливо взвыл волк.
Когда Конан, успокоив жеребца, вернулся к костру, асир уже спал. На лице его расплывалась довольная улыбка; может, он видел ступенчатые башни с крылатыми львами, может, мчался на быстрой колеснице по улицам Дамаста, а может любовался тем, как какого-то злодея подвешивают на крюке, Конан опустился рядом, положил под правую руку лук, под левую – колчан со стрелами, и, прикрыв глаза, погрузился в чуткую дремоту. Но снились ему не Дамаст и не покинутая прошлой ночью Хабба, а жгучий блеск песка да темневший за пустыней горный хребет, бесплодный склон вулкана да полоска зелени на нем, будто нарисованная гигантской кистью. Она все приближалась и приближалась, пока в лицо киммерийцу не пахнуло прохладой, пока губы его не ощутили вкус влаги, а над головой не зашумели кроны вековых деревьев. И под одним из них, терпеливо поджидая нового ученика, сидел старец с неулыбчивым грозным ликом и взором орла.
* * *
Утром Конан обнаружил, что ветер дует с востока на запад. Был он сильным и ровным, как раз таким, какой нужен, и киммериец тут же принялся за дело: разрезал на полосы мешок, сплел из них недлинную веревку, а конец ее распушил и натер жиром, срезанным с газельего хребта. Теперь оставалось лишь выбрать подходящее место, с сухой травой и каким-нибудь привлекательным ручейком, оврагом либо лощинкой, сулившими спасение от огня.
К полудню, когда беглецы уже одолели немало тысяч локтей, нашлось и место. Степь тут была засушливой, ковыль выгорел под жарким солнцем до хруста и покрывал равнину нескончаемыми волнами, клонившимися под ветром к западу; казалось, золотисто-желтые травяные валы бегут к синему простору Вилайета, словно желая слиться с ним в единый: безбрежный океан. В ковыльном море по-прежнему встречались и курганы, и валуны, и неглубокие лощинки – то совсем сухие, то с ручьями, превратившимися в цепочку луж. Конан выбрал один из таких потоков, лениво струившийся к восходу солнца меж пологих берегов; эта речушка неведомо где начиналась и неведомо где кончалась, но вполне подходила для задуманного. Она была мелкой, но довольно широкой, и текла меж холмов н камней, среди коих попадались и весьма большие, человеку по грудь.
– Здесь! – Киммериец, ухватившись за узду, остановил коня на берегу речки. – Здесь мы дадим бой и, коль ветер не переменится, половина хаббатейских жаб потеряет сегодня свою печень. Клянусь Кромом!
– Только половина? – прищурился Сигвар. – Может, твоему Крому и хватит половины, но мой Имир желает получить все.
– Увидим, – Конан принялся сдирать с ног куски газельей шкуры. – Увидим, рыжая борода! А сейчас – слезай! Мне нужен конь.
– Что ты задумал?
– Для начала потопчемся тут, оставим следы. Затем я подожгу траву – здесь и здесь! – Он махнул рукой, очертив направление с юга на север, поперек ручья, вытекавшего из лощины. – Ветер погонит пламя на хаббатейцев, огненные демоны набросятся на них, обдадут жаром, станут жечь, душить дымом… Понимаешь? Нынче ветер силен и быстр, как голодный сокол, и лошади не уйдут от огня! Выходит, жабам придется скакать вперед, а не назад, верно? И куда скакать, как ты думаешь?
Асир хмыкнул.
– Даже жабы догадаются, куда! Вот ручей и овраг с камнями, а вода и камни не горят… Само собой, они попробуют прорваться вдоль ручья! И потом, жабы любят сырые места…
– Верно! Они выскочат во-он там, – Конан показал на валуны, темневшие выше по течению. – Выскочат, опаленные огнем, словно кролики, сбежавшие со сковородки… Тут мы их и встретим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15