Еще неудержимее потянуло его к этому мощному человеку, распоряжавшемуся столькими жизнями людей.
– Хочу! – хотелось без удержу крикнуть в голос Алеше. Он уже открыл было рот и… неожиданно встретил на себе затуманенные очи Мещеряка.
– А как же я, князенька? Аль меня кинешь? – тихо шепнули губы Матвея.
– Не кину! В жизнь не кину тебя! Ты мне ровно братец любимый! – тихо, но горячо и пылко вырвалось из груди мальчика. – А только… только вот што, Матюша, – зашептал он, тут же ближе придвигаясь к своему другу. – Что, ежели попросить нам атамана к себе обоих нас взять? – весь вспыхнув, как маков цвет, заключил княжич Алеша.
– Ладно, князек! Возьму к себе обоих! Оба у меня вроде как бы оружничьими будете… Согласны? Што ль? – ласково обдавая своим искрометным взором Мещеряка и Алешу, спросил Ермак.
– Согласны! Вестимо, согласны! – отвечал за обоих Матвей, в то время, как юный князек только сверкнул радостно заблестевшими глазенками.
– Слушай, паря, – уже серьезно проговорил Ермак, снова обратившись к Алеше, – тебе на пиру с нами молодцами бражничать как быдто не пристало. Млад ты годами для того, и от медов сыченых, не токмо што от фряжских вин, голова у тебя кругом пойдет. Видал я в оконце, как на лужайке девки красные молодую хозяйку веселят. Може дозволит тебе Семен Аникич в горелки с ими побегать да хороводы поводить? А? Дозволишь што ль, хозяин-светушка?
– обратившись к Строганову, попросил Ермак.
– Пущай идет. Ему, дитяти, куды веселее побегать, нежели с нами в душной горнице пировать, – ласково произнес тот, погладив кудрявую голову Алеши. – Ступай, паренек!… Очи, што звезды! Взор чистый, правдивый… Дорого бы я дал, штоб рану его сердешную залечить… Дорого бы дал, штобы не случилось того, отчего осиротел в конец мальчонок этот, – задумчиво произнес Ермак, глядя в след Алеше, пока статная, красивая фигурка мальчика не скрылась за дверью. – Не терплю я боярского отродья, ни высоких бар, а этот князек-сиротинка, помимо воли, так в душу и лезет со своим ясным лицом пригожим да с очами синими, смелыми, – добавил он тихо и тотчас же, обратившись ко всем пирующим, весело крикнул: – А ну-ка, ребятушки, споем молодецкую! Потешим хозяев тароватых за угощение обильное! Нашу любимую споем, молодцы. Мещеря у нас запевалой по обычности будет… Зачинай соловьем, друже, а мы подхватим тебе.
Услышав последние слова атамана выпрямился Матвей, тряхнул кудрями, молодецки расправил грудь и, обведя круг пирующих загоревшимся взором, начал низким и сильным баритоном всем пирующим хорошо знакомую песню:
Атаман говорил донским казакам,
По имени Ермак Тимофеевич:
А вы, гой еси, братцы, атаманы казачие
Не корыстна у нас шутка зашучена
И как нам за то будет ответствовать?
В Астрахани – жить нельзя,
На Волге жить – ворами слыть,
На Яик идти – переход велик,
В Казань идти – Грозен царь стоит,
Грозный царь, государь Иван Васильевич;
В Москву идти – перехватанным быть,
По разным городам разосланным,
По темным тюрьмам рассаженным,
Пойдемте мы в жилья к Строгановым,
К тому Семену свету Аникиевичу…
Хорошо запевал Мещеря, хорошо пели казаки, подхватившие из соседних горниц знакомый припев.
В такт песни звенели серебряные чарки и кубки, наполненные искрометным вином.
Строгановы, дядя и племянники, низко кланялись, благодаря за песню. Пир с каждой минутой делался все шумней и шумней…
– Ишь, распелись!… Гляди, до утра протянется пирное столованье! Я уж дважды туда сбегала. Из оконца хорошо видать-то и всех разбойников, и атамана ихнего… – так говорила веселая Агаша, попрыгунья и затейница, рассказывая сгруппировавшимся вокруг качелей девушкам как хорошо разглядела она пировавшую вольницу.
– А у самого-то, у атамана, значит, – захлебываясь и воодушевляясь говорила шалунья, – глаза, што твои уголья, так пламя и мечут, так и мечут…
– Ой, страшно, девоньки! Небось, не единожды руку в человеческой крови омыл! – трусливо сжимаясь прошептала Домаша.
– Тссс! Нишкни, глупая! – прикрикнула на нее Танюша, – нешто можно о том говорить! Коли услышит дядя – беда! Гляди-тка, с честью какою крестненький его принимает!… Ровно боярина-князя, ни дать, ни взять царского посла.
– А все ж крови на ем много! – заметила Машенька, и глаза ее пугливо покосились в сторону хором, откуда неслись песни и крики.
– Крови? А на ком ее нет? – запальчиво подхватила Таня. – Вона на Москве, бают, рекой льется она… И не от руки разбойничьей, а от царевой, прости, Господи, руки. Бают люди, все боле да боле невинной там крови льется! А он, атаман этот, зря не зарезал еще никого… Бают люди, на богачей, бояр да воевод налетят они, бывало, всей ватагой и откупа спросят: коли откупятся данью, значит проезжай дале, а нет, – не погневись. Мне дядя сказывал! – оживленно заключила свою речь девушка.
– А все же разбойник он! – не согласилась Машенька.
– Эк, заладила сорока одно: разбойник да разбойник… Небось, кабы не разбойник этот, быть бы нам в полону у нехристей! – блестя глазами горячо воскликнула юная хозяйка.
– Верно твое слово, боярышня! Быть бы всем вам в югорском плену! – послышался чей-то звонкий голос из-за куста орешника, и стройная фигура Алеши Оболенского выскочила на садовую лужайку, посреди которой приютилась огромная качель.
– Ай! Чужой! – не своим голосом взвизгнули девушки и стаей испуганных птиц кинулись врассыпную.
Только две из них остались стоять на месте, как ни в чем не бывало. То были голубоглазая хозяйка Сольвычегодска и черненькая Агаша, ее ближняя сенная девушка.
– Стойте, куды вы, глупые! Паренька ин за волка приняли! – насмешливо послала последняя им вдогонку. – Ишь, страшилище нашли! – хохотала она, – неча сказать! Уж волк-то больно пригожий да ладный вышел, – острила девушка.
Действительно, в нарядном красивом мальчике не было ничего страшного. Напротив, позлащенный прощальными лучами заходящего солнца, в своем голубом, затканном дорогим шитьем кафтане, он красиво выделялся на общем фоне зелени садовых чащ. Быстрыми шагами приблизился он к Тане и, взяв ее за руку, произнес ласково и тепло:
– Спасибо тебе, боярышня, на добром слове да на заступе твоей.
– Не боярышня я, а дочь купецкая, – смущенно проговорила девушка. – Татьяной меня звать, а то и Таней… А ты тот молодчик-князек, коего вольница у себя в стану приютила? – уже бойко спрашивала его Танюша.
– Он самый и есть. Алексеем меня зовут. А за атамана в другоряд тебе спасибо. Не душегуб он, не разбойник, а богатырь, казак вольный, вот он кто, – горячо произнес Алеша.
– Не разбойник? Ан, тебя ограбил, с подъесаулами своими дядьку твоего порешили, вон челядь што про его сказывала, про атамана твоего! – необдуманно и резко сорвалось с уст Агаши.
В следующую же минуту девушка раскаялась в своих словах. Белее снега стало лицо княжича. Глаза потемнели, губы дрогнули.
– Не атаман то, а Никита Пан разбойник, – глухо проронил Алеша. – А атамана да Мещеряка Матюшу ты не тронь, слышь, не тронь! – произнес он, сдвинув свои черные брови.
– Ишь, подумаешь, Бовы какие королевичи, што и тронуть их не моги! – рассмеялась Агаша и вдруг притихла, взглянув случайно в лицо своего собеседника. Так печально, так грустно было это пригожее лицо, что жалость невольно защипнула за сердце бойкую девушку.
– Прости, княжич, на слове вольном. Сам ведаешь, слово не воробей – вылетит, не поймаешь. Прости, што о мертвом помянула, и не серчай, – робко произнесла она.
– А вы, девоньки, чего притихли разом и ты, Татьяна Григорьевна, тож!
– разом оживляясь и входя в свой обычно веселый тон звонко подхватила Агаша. – Давайте, што ль, гостеньку дорого веселить. В прятки поиграем, што ли? Ишь, сад-то у нас как разросся. Благодать! Хорониться есть где! Места много!
– Вот што ладно, то ладно! – обрадовалась Танюша, – потешим князеньку. Он запечалился што-то, – с ласковым сочувствием произнесла она, не спуская с лица Алеши своего голубого взора.
Милый голосок, прелестное, свежее личико и ясные, голубые глазки девушки разом расположили в свою пользу сироту-князька.
«Какая добрая она! Все одно, што Матюша!» – вихрем пронеслось в его мыслях и, поборов налетевшую на него снова смертельную тоску по дядьке, он сделал над собой усилие и почти спокойно произнес:
– В прятки – так в прятки! Во што хотите играть стану.
– А я искать буду! – тотчас же вызвалась бойкая Агаша. – Ну, девоньки, врассыпную! Раз! Два! Три!
Не успела закончить своей фразы девушка, как вся толпа, с визгом и хохотом, кинулась прятаться за деревья и кусты.
Кинулся прятаться за другими и Алеша. Быстрый и ловкий мальчик оказался проворнее всех. Пока девушки успели схорониться в кустах, он добежал до небольшого здания, притаившегося в глуши сада, тесно оцепленного боярышником и цепким колючим шиповником. Оно находилось совсем в стороне от прочих жилых строений и от садовой площадки, где играла молодежь, и примыкало к стене острога одной своей стороной. Тут же, подле здания, была прорублена крошечная калитка, почти не заметная для глаза. Из нее прямо шел вход в рощицу, отделявшую с этой стороны острог от прилегавшей к нему степи. Здесь было тихо и уютно. Заходящее солнце ударяло в маленькие окна домика и всевозможными цветами радуги пестрило оконную слюду. Какая-то красногрудая пташка, усевшись на ветке, тихо чирикала, склонив набок головку, и с доверием поглядывала на забежавшего в ее царство мальчика.
Это царство, как нельзя более, пришлось по душе Алеше. Дикий, запущенный уголок почему-то напомнил ему крохотный дворик в Московском домишке, где около восьми лет кряду укрывал его от опричины покойный Терентьич. Так же было и там зелено и глухо, так же чирикали пташки, так же заходящее солнце румянило деревья и кусты. Только на душе Алеши было далеко не так. Хоть и осиротевший тогда после смерти деда, мальчик чувствовал подле себя заботливо любящего дядьку-пестуна. А теперь?!…
Покойный Терентьич, как живой, встал перед глазами Алеши. Мучительной тоскою сжалось сердце несчастного, одинокого полуюноши, полуребенка.
– Князенька, где ты? – откуда-то издалека глухо донеслось до его ушей.
Он не ответил. Его уже не тянуло к игре и развлеченью. Даже голубоглазая девушка, показавшаяся ему в первую же минуту такой милой и родной, не привлекала к себе.
– Князенька, где ты? – опять раздался тоненький голосок.
Он не откликнулся ни единым звуком.
Молодые, звонкие девичьи голоса постепенно затихали в отдалении. Наконец, наступила полная тишина. Только издалека, со стороны главных хором, доносились обрывки смеха и песен пирующих. Заметно потемнело в саду. Сумерки надвинулись, кусты стали принимать понемногу прихотливо-фантастические очертания. Над головой Алеши выплыл месяц. Голубоватым, причудливым светом залил он траву и кусты и самый домик в углу, получивший какой-то волшебный, таинственный вид. Еще печальнее стало на душе Алеши. Если днем он забывался немного от своего горя, то ночью ему становилось вдвое тяжелей. Как живой стоял в такие часы в его воображении Терентьич с петлей на шее, иссиня бледный, со скорбным старческим лицом.
Вот он и сейчас стоит перед ним снова… Глаза полны жуткого ужаса, лицо полно тоски… Дрожащие, слабые руки протянуты к нему, Алеше…
Мальчик не выдержал больше и с тихим стоном упал на траву.
Неожиданный ответный стон послышался где-то близко, близко, почти рядом с ним. Он вздрогнул, прислушался, насторожился. Тихо, тихо кругом. Только глухо звучат голоса со стороны хором. Ничего нет. Не слышно ничего, кроме них. Вдруг новый стон еще внятнее и определеннее прозвучал над его ухом.
В одну секунду Алеша был на ногах. Теперь он слышал ясно. Стон выходил из крошечного оконца домика. Мальчик кинулся к окну и, стараясь рассмотреть внутренность избушки, прильнул было к холодной слюде и разом отпрянул назад, вскрикнув от неожиданности.
С внутренней стороны домика появилось чье-то широкое лицо, все облитое серебряным светом месяца, тускло белевшее через слюду. Что-то неживое и странное было в этом скуластом и плоском лице. Темные глаза крошечными точками мерцали сквозь слюду оконца.
– Господи! Да што ж это? Аль попритчилось мне? – произнес мальчик, невольно поддаваясь охватившему его впечатлению суеверного ужаса.
Но, очевидно, за слюдовым оконцем, в которое едва могла пролезть детская голова, находился живой человек, нуждающийся в помощи его, Алеши.
Сердобольный и отзывчивый по природе, он готов был помочь каждому страдающему существу. Руководимый этим побуждением юный князек снова приблизился к оконцу.
– Кто ты? Что с тобою? Почему ты стонешь? – громко спросил он странное, широколицее существо.
Из– за тусклой слюды послышался глухой, на ломаном русском языке, ответ:
– Сам светлый Тохтен-Тонг [крылатый бог или богатырь, отличающийся мудростью] посылает тебя мне на помощь… Кто ты, юноша, не знаю я, но видно пришел усладить мои последние мгновения…
– Ты разве умираешь?… Кто ты?… Открой оконце, чтобы я мог видеть тебя, – не без волнения произнес Алеша.
– Я не могу сделать этого… Мои руки закованы… Ноги тоже… Если хочешь видеть меня, – отомкни запор… Дверь не на замке… И войди ко мне! – снова глухо прозвучал таинственный голос.
Алеша стрелой метнулся к крошечному рундуку [крыльцо], приходившемуся почти в уровень с землею, и, отодвинув не без усилия тяжелый запор с низенькой двери, наклонив голову, вошел в избу. При млечном сиянии месяца он хорошо увидел небольшую, коренастую фигурку в одежде из оленьей шкуры с бисерными и металлическими украшениями, ярко поблескивавшими при свете луны.
Фигурка сделал движение навстречу Алеше, причем цепи на ногах ее жалобно зазвенели.
– Кто ты и отколи? Пошто ты заперта здесь? Кто заковал тебя? – произнес мальчик.
– О, я наказана по своей вине, юноша! – произнесло странное существо.
– Я рабыня, полонянка здешнего господина моего… Я не угодила ему и меня заковали… Ненадолго, правда… Завтра взойдет солнце и с меня снимут оковы… Но я нынче так страдаю, так, что не дожить мне, Алызге, до утра, до восхода солнца, – упавшим голосом заключила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34