— Совершенно убежден в этом.
— Спасибо, господин инспектор! Вы указали мне, в чем мой долг. Уж я сумею защитить Франсуа от всяких интриганок!

Покинув улицу Пастер, Лакоссад из первого попавшегося кафе позвонил комиссару Шаллану.
— Господин комиссар? Это Лакоссад. Я только что от Лепито. Не думаю, что он как-то замешан в покушении на мадам Парнак. Говорит, правда, будто об их свидании никто не знал. Врет, конечно.
— Не беспокойтесь, в доме Парнаков мне тоже наврали. Я имею в виду крошку Мишель. Не удивлюсь, если тот, кого не хотел назвать ваш приятель, и моя маленькая лгунья — одно и то же лицо… Пойдите-ка поболтайте с ней, Лакоссад, а потом зайдите ко мне домой — а я как раз соберусь на похороны.
— Договорились. Я скоро приду.
В особняке Парнаков теснился народ. Люди, желавшие проститься с «Мсье Старшим», непрерывно входили и выходили, и особый церемониймейстер, приглашенный из похоронного бюро, регулировал оба потока. Лакоссад, остановившись невдалеке, раздумывал, как поприличнее выполнить возложенную на него миссию, но вдруг счастливый случай послал ему на помощь Агату. Кухарка, собираясь на рынок, выскользнула через черный ход. Полицейский поспешил к ней.
— Мадемуазель Агата! Я очень рад, что встретил вас. Может, вы сумеете оказать мне одну услугу? Дело вот в чем. Шеф приказал мне во что бы то ни стало поговорить с мадемуазель Парнак. Сделать это сегодня вообще нелегко, а тут еще и дом полон людей. Будьте любезны, пожалуйста, попросите ее выйти в сад. Хорошо?
Поручение не слишком обрадовало Агату.
— Ладно. Так уж и быть… но как бы мне за вас не нагорело… если я запоздаю с завтраком, так только по вашей милости…
— Сомневаюсь, чтобы у ваших хозяев был сегодня хороший аппетит.
— Ну уж это глупости! Ничто так не действует на желудок, как горе.
Кухарка ушла и очень скоро вернулась вместе с Мишель.
— Вот господин, который хотел вас видеть, мадемуазель. А я пошла, иначе на рынке ничего не останется.
И богиня конфорок двинулась прочь. Твердой ее поступи мог бы позавидовать любой гвардеец, охраняющий Елисейский дворец.
— Что вас привело ко мне, мсье?
— Нам надо поговорить о Франсуа Лепито.
— Вот как?
— Он влип в ужасную историю.
— Тем хуже для него!
— Вряд ли вы так думаете на самом деле.
— Именно так я и думаю! Нечего было тащиться на это свидание! Дурак!
— А откуда вы знаете, что у него было свидание с вашей мачехой? — вкрадчиво осведомился Лакоссад.
— Догадалась… Франсуа глуп поразительно: ухаживает за одной, а любит совсем другую…
— И кого же он любит?
— Как кого? Разве не ясно? Меня! Да-да, меня он любит, кретин такой, но не хочет признаться! А все потому, что эта охмурила его: и бедрами-то вихляет, и жеманничает, и воркует, а уж грудь прямо под нос ему сует…
Инспектора позабавила ярость девушки.
— Насколько я понимаю, вы не особенно любите мачеху, а? — прервал он ее.
— Терпеть не могу!
— А это не вы, случайно, стукнули ее по голове?
— К несчастью, нет…
— К несчастью?
— Потому что вся эта история с покушением — просто туфта! Если бы я шарахнула эту красотку по макушке, она бы сейчас лежала рядом с дядюшкой!
— А вы бы угодили в тюрьму, и надолго.
— Да, признаю, это было бы ужасно досадно.
— Слабовато сказано, мадемуазель. Так, говорите, никакого покушения не было? Откуда тогда рана взялась?
— Ударилась, наверное. Уверяю вас, эта особа способна на что угодно.
— Но врач заявил…
— О, этот-то! — сердито оборвала его девушка. — Да он на все готов, лишь бы ей понравиться! Честно говоря, просто не понимаю, и что в этой бабе такого особенного, но ведь всех мужчин превратила в идиотов? Вам, поди, она тоже нравится?
— Никогда об этом как-то не задумывался. А вот вы, конечно, влюблены в Франсуа Лепито?
— Естественно.
— И уверены, что он вас тоже любит?
— Никаких сомнений. Любит, но сам этого не понимает.
— И вы ревнуете?
— Ну и что? Обычное дело!
— Обычное, но очень опасное… Нинон де Ланкло, прекрасно разбиравшаяся в таких вещах, утверждала: «Ревность душит любовь, как пепел — огонь». Кстати, как это вы узнали о свидании Франсуа со своей мачехой?
— Вчера вечером я последила за Франсуа, когда он побежал за мачехой. Разговор у них был короткий, и я догадалась, что они договорились где-то встретиться. Тогда я стала наблюдать за мачехой. Но мне и в голову не пришло бы, что у них хватит наглости встречаться чуть ли не на глазах у моего отца!
— Значит, это он ударил вашу мачеху?
— Отец?! Эта мокрая курица?! Вот уж кто на такие вещи не способен! Он же слушается ее, как собака хозяина!
— Но кто же тогда?
— Говорю же вам, долбанулась где-то, а потом решила напугать всех.
— Что ж, может быть, и так. Очень рад, что поговорил с вами.
— Скажите… положение Франсуа все-таки не очень… серьезно?
Инспектор улыбнулся.
— Ради вас мы не станем причинять ему особых неприятностей.
— Спасибо… Но все-таки какой кретин!
— После того как мы познакомились поближе, мадемуазель, трудно с вами не согласиться.

Когда Лакоссад пришел к комиссару, тот пребывал в отвратительном расположении духа. Шаллан терпеть не мог всяких светских обязанностей, и необходимость явиться на похороны при полном параде выводила его из себя. Мадам Шаллан, вытащив из шкафа все; что могло потребоваться мужу, благоразумно ушла к себе в комнату.
— Помоги мне надеть этот чертов галстук, Лакоссад!.. Дайте же мне рожок для обуви — он лежит вон там, на столике. Спасибо!
Облачившись наконец, комиссар вновь обрел обычное добродушие.
— Давайте хлебнем немножко черносмородинного вина, и вы мне все расскажете.
Шаллан принес бутылку «Пуйи-Фюиссе» и вино из черной смородины. Приготовив смесь, он опустился в кресло напротив инспектора.
— Ну, теперь валяйте!
— Прежде всего, господин комиссар, скажите, известно ли вам, что Франсуа Лепито настоящий Дон-Жуан и женщины не дают ему проходу?
— Кроме шуток?
Заинтриговав начальство, Лакоссад с большим воодушевлением стал рассказывать, что Франсуа, по всей видимости, до безумия увлечен Соней Парнак, в то время как его не менее страстно любит Мишель.
— Между нами говоря, у вашего Лепито все ли в порядке с головой? Когда человек в его положении имеет счастье вызвать нежные чувства красивой дочки мэтра Парнака…
— Во всяком случае, ваше мнение вполне разделяет главное заинтересованное лицо — сама юная Мишель! А кроме того, есть еще вдова Шерминьяк!
— А это кто такая?
— Владелица дома, в котором живет наш герой. Особа лет под пятьдесят, натуральная Федра! Тоже убеждена, что Франсуа ее боготворит, хотя тот и словом не заикнулся. Парню будет нелегко вырваться из ее когтей!
— Это его забота! Как, по-вашему, кто покушался, Лепито?
— Похоже, нет. Он был просто потрясен, когда услышал, что его любовь подверглась нападению.
— Может быть, та девушка?
— Мишель тоже ни при чем. Но, как она сама говорит, «возьмись я за дело, мачеха тут же б отправилась в мир иной».
— Крошка с характером! Она мне нравится! Но если это не Лепито и не Мишель, то кто же тогда?
— Мадемуазель Парнак полагает, что вся эта история с покушением — я цитирую ее собственные слова — «просто туфта».
— Но зачем тогда?
— Чтобы привлечь к себе внимание.
— В полночь, в саду? Да еще весь этот шум! По-моему, мадам Парнак гораздо больше бы устроило, чтобы ее ночные похождения остались тайной. Нет, такая версия никуда не годится. В то же время очень сомнительно, что тут работал профессионал… иначе бы ей не выжить.
— Загадка…
— Да, не слишком-то мы продвинулись. И что за напасть вдруг свалилась на Парнака? Сначала брат застрелился, потом это покушение… Вырисовывается цепочка, если б не самоубийство Дезире.
— Самоубийство-то, прямо скажем… подозрительное.
— Да, верно, но подкопаться невозможно, придется смириться. Ладно, Лакоссад, пошли, проводим «Мсье Старшего» в последний путь.

Миновав богатые кварталы, растянувшийся кортеж двигался вдоль нескончаемой улицы Курмали. Впереди молча шли мэтр Парнак и его дочь. Остальные, чуть поотстав, как обычно, болтали и злословили о покойнике и его родственниках. Комиссар, шагавший рядом с инспектором, тихонько шепнул:
— Как вам это нравится, а, Лакоссад?
— Да, господин комиссар… Лучше не умирать… По крайней мере надеюсь, что покойники не слышат.
— Странно, как это вы не вспомнили сегодня какую-нибудь подходящую поговорку.
— Ну как же! Китайцы, например, говорят: «На похоронах богачей есть все, кроме людей, которые бы о них пожалели».
— Всякий раз поражаюсь мудрости сыновей Неба.
На ходу провожающие перемешивались: одни слишком торопились, другие, напротив, еле передвигали ноги, и комиссар оказался рядом с Роже Вермелем. Тот вежливо приветствовал соседа.
— Здравствуйте, господин комиссар.
— Добрый день, мсье Вермель… В какой печальный момент мы с вами встретились…
— Увы, не все испытывают грусть.
— Что вы имеете в виду?
— Бывает, что чья-то смерть кого-то очень устраивает.
— Может быть, но ведь нельзя же заставить человека покончить с собой.
— Ну уж в это я никогда не поверю! Чтобы мсье Дезире покончил с собой… быть этого не может!
— Однако…
— Да… Да… я хорошо знал «Мсье Старшего», он иногда делился со мной своими мыслями.
— И что же?
— Так вот, уверяю вас: мсье Дезире, человек глубоко верующий, никогда бы не решился на самоубийство. Для него это самый непростительный грех. Кроме того, он страшно боялся всякого огнестрельного оружия. Мсье Дезире избегал даже простого участия в охотах…
— Но врач говорил, что во время депрессии…
Вермель хмыкнул.
— Откуда бы ей взяться! Во всяком случае, за несколько часов до смерти мсье Дезире пребывал в достаточно здравом уме. На моих глазах он так, знаете ли, отделал этого интригана Лепито! Да, мсье Дезире вывел его на чистую воду…
Они вошли на кладбище, народ стал тесниться, и комиссар не смог больше продолжать эту содержательную беседу. Он подошел к Лакоссаду и попросил передать его соболезнования семье и сказать, что комиссара-де срочно вызвали. Сам же, воспользовавшись тем, что выкроил свободные полчаса, помчался обратно, к Парнакам. Там Шаллан сразу прошел на кухню, где Агата месила тесто для торта.
— Вы меня узнаете? Я комиссар Шаллан.
— Да-да, мсье, но каким образом…
— Вряд ли нам дадут спокойно поговорить, Агата. Поэтому не станем отвлекаться на пустяки. Скажите, как складывались отношения между мадам Парнак и ее деверем?
— Отношения?
— Они ладили между собой?
— Ну что вы! Он вообще ни с кем не ладил. Ко всем придирался. Хозяина упрекал, что тот не занимается конторой. Мадам он терпеть не мог. Его бесило, что она заняла место прежней хозяйки. Даже мадемуазель читал нотации, что она плохо себя ведет и тратит слишком много денег.
— Мсье Дезире был добрым католиком?
— По-моему, да. Каждое утро ходил к мессе.
— Мне говорили, он был превосходный охотник.
— Он? Охотник? Ну надо же! Да мсье Дезире ни в жизнь не притрагивался к оружию… он пуще чумы боялся всего, что стреляет!
— Может быть, и боялся, Агата, но, к несчастью, как мы теперь знаем, он все же взял в руки пистолет…
— Верно, конечно… и все-таки мне не верится, что мсье мог это сделать…
— А что, он всегда держал пистолет у себя в комнате?
— Можно сказать и так… Мсье спрятал его в комоде, под кучей нижнего белья, но об этом весь дом знал.
— Ясно… Я помню, вы говорили, что мсье Дезире спал очень крепко?
— Еще бы! Даже будильника не слышал. Потому-то я и приходила будить его каждое утро, а уж заодно приносила и чай.
Разговор с кухаркой испортил настроение комиссару. «Действительно, — размышлял он на ходу, — кто-то вполне мог проникнуть в комнату Дезире через незакрытое окно, вытащить из комода пистолет, обернуть его тряпками, а потом простыней, чтобы никто не услышал выстрела, и прижать дуло к виску Парнака-старшего». К несчастью, никаких подтверждений этой любопытной гипотезы у комиссара не было.
В день похорон Дезире Парнака контора открылась во второй половине дня. Взволнованный мсье Альбер прочитал своим служащим проповедь, в которой долго и нудно воспевал несравненные достоинства покойного брата. В конце концов у присутствовавших на лицах появилось одно и то же кислое выражение, призванное засвидетельствовать, что все поняли, какую невосполнимую утрату они понесли. Уловив это, довольный нотариус попросил удвоить усилия в память о том, кто, хоть и ушел навсегда, но чей дух, несомненно, навеки останется здесь. Мадемуазель Мулезан, как водится, пролила слезу, и мсье Альбер со скорбным достоинством покинул контору. Не успел он закрыть дверь, как Вермель тоже завел что-то вроде надгробной песни в честь «Мсье Старшего». Рассказ об исполненной благородства жизни Дезире Парнака поверг мадемуазель Мулезан в величайшую скорбь. Похоже, покойник все-таки ошибался, оценивая мадемуазель: он считал ее дурой и, ничуть не стесняясь, говорил об этом во всеуслышание.
Как только Вермель покончил с панегириком мсье Дезире, старший клерк велел мадемуазель Мулезан перестать изображать плакучую иву и приниматься за работу.
— Простите меня, мсье Антуан, — пролепетала она, — но я глубоко привязана ко всем членам семьи Парнак… Ведь я начинала работать еще у мэтра Альсида, отца мсье Дезире и мсье Альбера… При мне родилась мадемуазель Мишель, а мадам Анриэтта, первая супруга хозяина, была так добра ко мне… Ах, ее смерть тоже стала для нас невосполнимой утратой…
Вермель не мог упустить случая позлословить.
— Уж ее-то точно не нашли бы ночью в саду с разбитой головой и почти без одежды…
— Почему? — сухо осведомился Франсуа.
— Потому что мадам Анриэтта была порядочной женщиной! Она почитала семейный очаг!
— Так вы считаете, что вторая супруга мэтра Парнака…
— …не много стоит, если хотите знать мое мнение!
А мадемуазель Мулезан сочла нужным ввернуть очередной «коварный» вопрос:
— С чего бы это вдруг мадам в столь легком одеянии оказалась среди ночи в саду?
— Да еще за домиком мсье Дезире, где ее никто не мог ни увидеть, ни потревожить, — уточнил казуист Вермель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18