Но и в таком жалком положении он пытался защищаться.
— Вы… вы не имели права читать!
«Мсье Старший» издал что-то вроде довольного ржания.
— А вы, значит, вправе рушить семью моего брата, марать дом, в котором вас пригрели? Да вы стопроцентный маленький негодяй, мсье Лепито.
— Я… я не разрешаю вам…
— Молчать! Я один могу здесь что-либо разрешать или запрещать! — И, выдержав довольно мучительную для Франсуа паузу, мсье Дезире язвительно добавил: — Итак, мы изображаем юного менестреля и поем серенады жене хозяина? Чтобы хвастать потом перед приятелями, выставляя на позор дом Парнаков? Так вот, каналья, зарубите себе на носу, я этого не позволю!
— Это неправда!
— Что неправда?
— То, что вы сейчас сказали! Я люблю ее, я просто люблю ее, вот и все, и ничего больше.
— Каков нахал — говорит мне о любви к жене моего же брата!
— Но ведь это святая истина!
— Мсье Лепито, да вы просто начисто лишены чувства порядочности! Я боюсь, что это убьет Альбера, иначе тут же сообщил бы ему о ваших безобразиях… Хотя нам он все равно не поверил бы… Эта шлюха его просто околдовала! Что это вы вытаращились? Не знаете, что она шлюха! Ну конечно, только такой кретин, как вы, можете это не заметить. В любом случае совершенно ясно одно: вы должны немедленно убраться из этого дома.
— Вы меня прогоняете?
— Вам лучше без скандала подать прошение самому.
— Никогда!
— Вот как?!
— Мне здесь неплохо и работа нравится…
— Так-так, решили держаться поближе к Соне и продолжать свои гнусные игры?
— Думайте что хотите, но я не уйду!
— Поживем — увидим. Пошлите-ка ко мне Ремуйе.

Ремуйе провел в кабинете мсье Дезире более получаса. Вернулся он красный и встревоженный. Поджидавшему старшего клерка Франсуа никак не удавалось встретиться с ним взглядом. Полдень уже наступил, но Вермель и мадемуазель Мулезан, почувствовав, что происходит что-то необычное, никак не решались уйти обедать. Старший клерк не оставил без внимания слишком откровенный маневр снедаемых любопытством стариков.
— Что это вы застряли сегодня в конторе? — рявкнул он.
— Но, Антуан, мы с мадемуазель Мулезан… — вяло начал Вермель.
— Убирайтесь! Мне надо поговорить с Франсуа наедине!
— Нас никогда не интересовали чужие секреты, — заметила обиженная старая дева. — Нескромность нам совершенно не свойственна.
— Дожить до ваших лет и так и не избавиться от иллюзий — ну что может быть прекраснее?!
Когда надувшиеся скромники закрыли за собой дверь, Антуан повернулся к Лепито.
— Мсье Дезире жаждет вашей крови.
— Я знаю.
— И он своего добьется.
— Это еще посмотрим!
— О, уверяю вас, тут все однозначно. Он поручил мне выставить вас за дверь из-за какой-нибудь профессиональной ошибки.
— Какой подлец!
— Совершенно с вами согласен.
— Надеюсь, вы послали его к черту?
— Нет, разумеется.
— Что? Вы заодно с этим подонком против меня?
— Презирайте меня, осыпьте ругательствами, старина, но я просто обязан совершить эту маленькую подлость ради собственного благополучия. Понимаете, Франсуа, мне уже сорок лет и я как проклятый работаю, чтобы стать нотариусом у себя на родине… В том городке три тысячи душ… Через год место освободится. Без моральной и финансовой поддержки Парнаков все мои мечты обратятся в прах. А поэтому, при всей моей к вам симпатии, придется принести вас в жертву.
— И вам не противно, а?
— Что делать, старина, — сама жизнь отвратительна.
— Так что же вы намерены предпринять?
— Вы оказали бы мне громадную услугу и помогли сохранить остатки уважения к себе, если бы уволились по собственному желанию, — смиренно предложил Антуан.
— И не надейтесь!
— Это ваше окончательное решение?
— Да, и бесповоротное.
— Паршиво, старина… вы, видимо, желаете, чтоб я поступил как последняя сволочь… Ну что ж, раз вы этого хотите? У меня-то ведь нет ни малейшего призвания к мученическому венцу.
Франсуа с любопытством поглядел на Антуана.
— И что же вы собираетесь делать?
— О, это очень несложно… Все мелкие погрешности, ошибки, которые вам раньше прощались, надо слегка, чуть-чуть преувеличить и составить солидное досье… боюсь, что после этого вам вообще придется расстаться с нашей профессией… Прошу вас, Лепито, подумайте… Зачем терять любимую работу?..
— Все эти мерзости подсказал вам мсье Дезире?
— Разумеется…
— Я пойду к нему!
— Не делайте этого!
Немного поколебавшись, Франсуа снова сел.
— Пожалуй, вы правы. Я готов убить его!

Франсуа ушел из конторы, заявив, что к завтрашнему дню обдумает положение и окончательно решит, как быть. А там, чем черт не шутит, вдруг мсье Дезире немного успокоится за ночь? Старший клерк воспринял такое предположение весьма скептически.
Некоторое время Лепито провел спрятавшись неподалеку от дома Парнаков. Молодой человек надеялся подкараулить Соню и рассказать ей о том, что произошло, а главное — спросить, как теперь себя вести, чтобы не потерять ее окончательно. Но Соня так и не показалась, и во избежание ненужных пересудов влюбленному пришлось покинуть засаду ни с чем. Домой, на улицу Пастер, Франсуа вернулся разбитый и несчастный. На душе было скверно, и он не мог решить напиться ли ему, или покончить с собой. Мадам Шерминьяк, по обыкновению наблюдавшая между делом за прохожими в окошко, очень удивилась раннему возвращению молодого клерка. Она живо отбросила работу и поспешила навстречу Лепито.
— Что случилось, мсье Франсуа?
Он удрученно пожал плечами.
— Что-нибудь серьезное?
— Да, я уезжаю, мадам Шерминьяк.
— Уезжаете? Куда же это?
— Не знаю… Но в Орийаке я не останусь…
— Но… но почему?
— О… несчастная любовь… Я не хочу больше жить с ней в одном городе…
Вдовье сердце гулко застучало. «Бедный мальчик, — думала она, ни секунды не сомневаясь, что юноша страдает от любви к ней, — он не решается открыть свое сердце». Мадам Шерминьяк была и счастлива, и встревожена одновременно, и, когда она наконец собралась ответить, в голосе ее звучала и бесконечная нежность, и пленительные обещания, и мягкое поощрение к действию.
— Если вы искренни, Франсуа, любовь не может быть несчастной.
— Я тоже так думал, мадам Шерминьяк.
— И вы не ошиблись!
— Нет, мадам, я заблуждался! Я не подумал, что вокруг люди, и не принял в расчет их злобу…
— Какое вам дело до других, если ваша любовь взаимна!
— Ах, если бы это было так!
— Но, уверяю вас, вы любимы!
— …Д-да?!
Лепито ошарашенно воззрился на мадам Шерминьяк, а та ласково улыбалась ему (по правде говоря, улыбка показалась молодому человеку довольно странной). Франсуа с тревогой спрашивал себя, что может знать домовладелица о его отношениях с Соней и откуда у нее такая уверенность, что мадам Парнак его любит?
— Но… мадам Шерминьяк, как вы это узнали?
— Допустим, догадалась.
— И вы думаете, меня любят так же страстно, как я сам?
— Не требуйте от меня ответа, Франсуа… во всяком случае, пока… но обещаю, что очень скоро все ваши сомнения развеются… до встречи!
И, сделав изящный пируэт, мадам Шерминьяк упорхнула к себе, оставив клерка мэтра Парнака в полном недоумении.
Франсуа никак не мог понять загадочного поведения домовладелицы — об истинной причине он, разумеется, даже не подозревал. Весь вечер он провел у себя в комнате и рано лег спать, но сон не шел. Около часа ночи молодой человек встал и решил прогуляться по пустынному городу в надежде немного успокоиться. Софи Шерминьяк тоже не спалось. Услышав шаги Франсуа, она очень удивилась, что он бродит по ночам, а потом и перепугалась — вдруг молодой человек решил вот так, на цыпочках, осуществить свое намерение — навсегда покинуть город? Тревога терзала ее целых полтора часа, пока клерк не вернулся. Успокоившись, Софи снова нырнула под одеяло, раздумывая, куда это мог ходить ее предполагаемый воздыхатель.
II
Добродушная толстуха Агата Шамболь отличалась удивительно спокойным нравом. В свои двадцать шесть лет она уже нисколько не сомневалась, что так до конца жизни останется служанкой у овернских буржуа. Одна из немногих оставшихся в живых представителей племени дворовых людей, давно ушедшего в прошлое, Агата вела размеренное существование, всецело подчиняясь раз и навсегда установленному хозяевами графику. Весь день ее был рассчитан по минутам. Так, в шесть часов Агата принималась готовить завтрак для всего семейства Парнак. При этом соблюдалась строгая иерархия: в семь часов следовало отнести чай в комнату «Мсье Старшего», в семь тридцать — подать в столовую чай для мэтра Парнака и его дочери, в восемь тридцать — разбудить мадам и поставить ей на колени поднос с чашкой шоколада и рогаликами. После этого Агата возвращалась на кухню и готовила основную часть завтрака, поджидая горничную Розали, в чьи обязанности входила уборка комнат.
В то утро кухарка, как всегда, поставила на маленький подносик, специально предназначенный для мсье Дезире, чайник с заваркой, кувшин горячей воды, сахарницу и пошла через сад к павильону. Постучав, она по привычке, не ожидая ответа, распахнула дверь, вошла, поставила поднос на столик и принялась раздвигать шторы. Все это Агата проделывала каждый день, а потому действовала механически, думая о чем-то своем. Покончив с занавесками, девушка подошла к постели, собираясь похлопать «Мсье Старшего» по плечу и крикнуть: «Семь часов!»
Однако на сей раз Агата так и не произнесла традиционного утреннего приветствия. Рука замерла в воздухе, слова — в широко открытом рту, дыхание пресеклось. Жуткое зрелище предстало перед ее расширившимися от ужаса глазами. На подушке, залитой кровью, неподвижно застыла разбитая голова. На полу у изголовья кровати валялся пистолет. Однако кухарка не закричала и не упала в обморок — природная флегма ее была непробиваема. Практически тут же придя в себя, она благочестиво, словно делала это каждый день, прикрыла глаза «Мсье Старшему» и спокойно, без какой-либо спешки, не то что паники, ровным шагом отправилась стучать в дверь мэтра Парнака.
— Спасибо, Агата! Я уже проснулся…
— Мсье…
— Что еще, Агата?
— Несчастье, мсье…
— Несчастье… подождите минутку!.. Так, теперь входите!
Заспанный мэтр Парнак в спешно накинутом халате встретил кухарку, прямо скажем, не слишком любезно.
— Что это вы болтаете?
— Настоящее несчастье, мсье!
— Несчастье, несчастье, — передразнил он ее, — да дело-то в чем? Говорите же скорей. Боже мой.
— Мсье Дезире умер.
— Да вы что? С чего бы ему умереть?
— Ну, знаете, с пулей-то в голове…
— Что-что?
На крики мэтра Парнака прибежала его дочь, Мишель. Узнав о смерти дяди, она бросилась в павильон, а следом побежали мэтр Парнак и служанка. Все оказалось так, как сказала Агата. Они молча взирали на труп, не понимая, как это могло произойти. Через какое-то время появилась и Соня, а за ней, не успев снять шляпы, — Розали. Обе остановились несколько сзади пришедших раньше. Перед лицом трагедии те стояли в гробовом молчании, не в силах отвести глаз от чудовищной картины крови и смерти. На этом фоне некоторая суетливость мадам Парнак, обиравшей свою ослепительную ночную рубашку, казалась почти непристойной.
— Дезире болен? — спросила наконец она.
— Он умер, мадам, — невозмутимо объяснила Агата.
— Умер? — удивилась Соня, подошла поближе и, увидев изуродованную голову деверя, воскликнула: — Боже мой! Его убили!
— Прошу тебя, Соня, не болтай чепухи, — резко одернул ее муж. — Мой несчастный брат покончил с собой.
— Самоубийство? Но… почему?
— Откуда мне знать? Надо вызвать врача.
Соня тут же вышла и из кабинета покойного позвонила доктору Жерому Периньяку, жившему на улице Карм. Он обещал быть на месте через десять минут.
Жером Периньяк был домашним врачом семейства Парнак, как, впрочем, и всех сколько-нибудь состоятельных семей города. Этот красивый и элегантный сорокалетний мужчина с равным успехом ставил диагнозы, играл в бридж и теннис. Светское общество охотно прощало ему многое, даже нежелание жениться. Все знали, что Периньяк обожает женщин, «шалит» (как это стыдливо называли благовоспитанные дамы) исключительно вне города. А потому с огромной благодарностью воспринимали то, что здесь, в городе, напротив, Жером Периньяк вел себя безукоризненно. Все в один голос утверждали, что ни одна из многочисленных больных ни разу не пожаловалась на какую-либо вольность или хотя бы неуместное слово. Впрочем, завистливые коллеги прекрасного Жерома возражали, так как вряд ли эти особы станут жаловаться мужьям на некоторое внимание к себе, если сами только о том и мечтают. Как бы то ни было, доктор Периньяк обзавелся преданной клиентурой и репутация позволяла ему при желании устроиться в каком-нибудь городе покрупнее Орийака.
Доктор, как обещал, приехал очень быстро и немедленно занялся покойным. Долгого обследования не потребовалось.
— Мне очень жаль, мэтр, — сказал он Альберу, — но я вынужден подтвердить то, о чем вы уже догадались: ваш старший брат покончил с собой, и мне остается лишь написать свидетельство о смерти. Позвольте принести самые искренние соболезнования и вам, мсье, и вам, мадам, и вам, мадемуазель… Я мало знаком с мсье Дезире, ибо, как вам известно, он относился к медицине с величайшим презрением, однако я знаю, что это был в высшей степени достойный человек. Весьма сожалею о его кончине. К несчастью, мы очень плохо знаем, что творится в душах ближних… Разве кто-нибудь сможет сказать, что побудило такого человека, как мсье Парнак-старший, наложить на себя руки? Быть может, вскрытие…
Нотариус подскочил от возмущения.
— Вскрытие? Какой ужас! Нет, я не позволю такого надругательства! И потом, какой смысл узнать, почему брат поступил так ужасно? Увы, он уже это сделал.
Как всегда, мягко и дипломатично — одно из качеств, позволивших ему достичь завидного положения в Орийаке, — доктор заметил, обращаясь к Парнаку:
— Во всяком случае, зная, какие чувства покойный питал к вам, зная его несомненную приверженность святой вере, пожалуй, можно смело сказать, что в тот момент он был не в себе… Вероятно, депрессия… Я уверен, что клир Нотр-Дам нас прекрасно поймет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18