Просто знак.
В машине они сидели поодаль друг от друга. Когда такси подъехало к шикарному перестроенному особняку, где находилась ее квартира и студия, Майкл попросил шофера обождать и проводил Трейси до парадного.
Отперев замок, она повернулась к нему:
– Спасибо за спагетти и вино. Я рада, что тетя почувствовала себя усталой.
– Спокойной ночи. До завтра.
– Вы не поцелуете меня на прощание?
– Я не знал, что мы зашли так далеко, – упрямо сказал он.
В ресторане Трейси удалось поставить его на место, и он не хотел давать ей новых преимуществ.
– Ну, не говорите глупости. – Она потянулась и поцеловала его.
Губы у Трейси были мягкие, душистые. Он не обнял ее.
– Пока, – небрежно бросила она, распахнула дверь и исчезла.
Он посмотрел на закрытую дверь, спустился по ступенькам к такси и дал шоферу свой адрес. Заводя машину, таксист обернулся и сказал с ирландским акцентом:
– Согласись, приятель, она настоящая красавица.
– Это точно, – сказал Сторз.
Когда такси, свернув за угол, подъехало к его дому, Майкл уже знал, что сделает ей предложение. Может быть, завтра.
Глава 4

Через три месяца они поженились в доме ее родителей в Хамптоне, где Трейси выросла. Кроме шафера, старого Корнуолла, все гости на скромной свадьбе были друзьями и родственниками невесты. Миссис Лоуренс удивилась, когда Майкл сообщил ей, что с его стороны приглашен только один человек.
– Я знаю в Нью-Йорке тьму людей, – пояснил Майкл, – но, кроме Корнуолла, им всем и дела нет до того, женат я или холост.
Ему понравились миссис Лоуренс и отец Трейси – высокий интеллигентный человек, который, сколотив состояние, оставил пост президента фармацевтической компании и теперь наслаждался чтением книг, общением с природой и летними прогулками по заливу на двадцатипятифутовой парусной лодке.
Обе младшие сестры Трейси оказались хорошенькими и жизнерадостными, но в их чертах не было той строгой классической красоты, которой отличалась она. Вся семья одобрила выбор старшей дочери, и свадьба стала настоящим праздником, только мать Трейси, целуя Майкла после церемонии, немного всплакнула и сказала:
– Как жаль, что ваша бедная мама всего этого не видит.
Майкл промолчал.
В течение двух месяцев, пока шел развод, они ночевали то у нее дома, то у него. Она не разрешала Майклу оставлять у себя в квартире одежду и сама ничего не оставляла у него. Она не объясняла свою непреклонность в этом вопросе, а он не настаивал. Майкл любил Трейси без памяти, был целиком поглощен ею и не узнавал себя – теперь для него не существовало других женщин.
У них не было раз и навсегда заведенного порядка. Она могла позвонить вечером и сказать, что сегодня занята. Трейси никогда не уточняла, чем именно она занята, а ее тон ясно указывал на неуместность дальнейших расспросов. Такие вечера он проводил в кино, у телевизора или за книгой. Поначалу женщины продолжали приглашать его на вечеринки или в театр, но Майкл неизменно отвечал, что сегодня работает дома, и через несколько недель звонки прекратились.
Хотя Трейси регулярно ходила в свою контору где-то в районе Пятидесятых улиц, она часто рисовала в студии, и Майкл любовался ее со вкусом выполненными цветочными фантазиями в приглушенных тонах, смелыми, яркими абстрактными орнаментами. Когда Майкл входил в незнакомую комнату, он всегда старался найти ее работу и радовался, если ему это удавалось. Он привык к однообразию студенческого беспорядка, но охотно представлял себе, какой веселой и уютной сделает Трейси ту квартиру, куда они скоро переберутся. Трейси удалось побороть ненависть Майкла к искусству, которая была делом рук его матери, и он охотно ходил с ней по выставкам и даже в оперу.
– Благодаря тебе, – говорил он Трейси, – филистер во мне окончательно повержен.
– Дай мне только время, – отвечала она.
– Но как мне изменить тебя?
– Не получится, дружок.
– Ладно, – смирился он, – я и не хочу, чтобы ты менялась.
Он грезил наяву, сидя за рабочим столом, в разгар совещания мог вспомнить выражение глаз Трейси, нетерпеливый поворот головы, стройную фигуру, изящное тело с прекрасными формами, бархатистую кожу, темпераментную, но благородную жестикуляцию. Они никогда не возвращались к разговору о ее первом муже, но однажды, прогуливаясь с Майклом по пляжу, мистер Лоуренс неожиданно сказал:
– Да, с вами ей повезло больше, чем с тем, первым.
Во время свадьбы мистер Корнуолл тепло пожал руку Майкла и заявил:
– Ты можешь гордиться своим выбором, мой мальчик. Теперь я понимаю, почему последние месяцы у тебя был такой отсутствующий вид. – Он снисходительно, от души рассмеялся. – Теперь ты угомонишься, перестанешь носиться, как петух по курятнику, и полностью отдашься настоящему делу – оно тебе по плечу.
Корнуолл не знал, что после знакомства с Трейси работа окончательно перестала быть реальностью для Майкла, сделалась далекой, туманной. Вернувшись в Нью-Йорк после недельной командировки, он забросил чемодан к себе и поспешил к Трейси, хотя знал, что она придет с работы только через час. Не зажигая света, он растопил камин, сел перед огнем, уставился на пламя и погрузился в раздумья. Майкл не заметил, как в квартиру вошла Трейси, и она застала его в таком состоянии. Она подошла к нему и нежно поцеловала в шею. Майкл привлек ее к себе, усадил на колени, и они замерли.
– Милый, – мягко сказала она, – меня беспокоит твое состояние.
– Беспокоит? – удивился он. – Почему?
– Когда ты остаешься один, как сейчас, ты выглядишь опечаленным.
– Из-за чего мне печалиться?
– Это ты должен мне сказать.
– Но я вовсе не опечален.
– Когда-нибудь, – добавила она, – ты расскажешь мне о своем прошлом.
– У меня нет прошлого.
Трейси не приняла его слова всерьез:
– Расскажи мне о своих прежних женщинах, о том, как ты рос, я хочу знать, почему ты стал таким, какой ты есть, почему я люблю тебя.
– Ты меня любишь потому, что я тебя обожаю.
– Не говори чепуху.
Она встала:
– Мне что-то захотелось выпить. Кажется, и тебе это не помешает.
Трейси вышла на кухню за льдом, а он по-прежнему смотрел на огонь. Его прошлое – мать, потерявшая голову из-за нелепой смерти мужа, неловкий толстяк-ребенок, не умеющий и не желающий дружить со сверстниками, одиночество, безрассудная смелость в горах, на воде, в воздухе, затем все это исчезает будто бы без следа, и вот он уже в фальшивой маске целеустремленного молодого служащего, череда безликих доступных молоденьких девиц, актрис, разведенных и замужних женщин, его разборчивость, из-за которой он не мог до тридцати лет ни в кого влюбиться. Рассказать ей все это? Ни в коем случае. Это будет непосильной ношей для нее, для них обоих, омрачит им жизнь, осложнит отношения. В общих интересах он играл роль жизнерадостного, беззаботного человека, и этот обман стоил ничем не омраченной любви. Он овладел искусством лицемерия еще в двенадцать лет, и теперь ему было жалко отказываться от столь ценного приобретения.
Они выпили и отправились ужинать в известный Майклу маленький ресторанчик, где Антуан Ферре, молодой француз с орлиным носом, так замечательно играл на пианино и пел такие грустные песни на французском, итальянском и английском языках, что у Трейси, несмотря на все ее самообладание и сдержанность, которыми она гордилась, на глаза наворачивались слезы.
Когда они ехали в Нью-Йорк после свадьбы, Трейси сказала:
– Ну вот, все кончено.
– Наоборот, все только начинается.
Трейси засмеялась:
– Будем считать это нашим первым разногласием?
– Идет, – согласился Майкл и тоже засмеялся.
Медовый месяц они провели в Аспене. Трейси не каталась на лыжах и не собиралась учиться, но она знала, что Майкл увлекся этим спортом в юности и тоскует по снегу, поэтому сказала, что любит горы и мороз, а тут еще одна знакомая семья предложила им на две недели свой домик.
Снег был превосходный, погода – идеальной для медового месяца в горах. Майкл, забыв обо всем на свете, катался целыми днями, его охватило прежнее возбуждение, которое, он думал, уже не вернуть. Утром, когда Трейси, свернувшись калачиком, еще нежилась в постели, он уже поднимался на гору. Днем Трейси подолгу гуляла в пушистой меховой шубе, которую Майкл подарил ей к свадьбе. Ранним вечером, спустившись последний раз с горы, Майкл встречал в баре раскрасневшуюся на морозе жену, и она казалась ему прекрасной восемнадцатилетней девушкой.
Однажды полицейский остановил его на горе и предупредил, что отберет билет на подъемник, если Майкл будет носиться как сумасшедший и подвергать риску свою жизнь и жизнь других лыжников.
– У меня медовый месяц, приятель, – объяснил Майкл, – я не собираюсь никого убивать, а в особенности самого себя.
Полицейский улыбнулся и сказал:
– Хорошо. В следующий раз прежде убедитесь в том, что я смотрю в другую сторону. А уж если совсем невтерпеж, приходите в пятницу на соревнования по скоростному спуску, там вас никто не остановит. Возраст, конечно, у вас уже не тот, но, сдается мне, лицом в грязь вы не ударите. Передайте мои поздравления молодой жене.
Они стали кататься вместе, быстро, но по самой, кромке склона, вдоль леса, где не было людей. Майкл пригласил двадцатидвухлетнего полицейского выпить вместе с ним и женой. Увидев Трейси, полицейский чуть не потерял дар речи, а когда она спросила его о чем-то, начал заикаться.
– На месте вашего мужа, – сказал он, объяснив Трейси, как познакомился с Майклом, – я не стал бы рисковать своей жизнью.
Трейси засмеялась и похлопала полицейского по руке:
– Знали бы вы, каких трудов мне стоило заполучить его.
– Представляю, – сказал полицейский.
Майкл повторил заказ. Молодой человек спросил его, где он научился так кататься.
– Сначала тренировался на востоке, потом в Калифорнии, – ответил Майкл. – В вашем возрасте я проработал сезон инструктором.
– А почему вы оставили спорт?
– Я отправился в Нью-Йорк делать карьеру и искать Трейси Лоуренс.
– Наверное, и мне стоит попытать счастья в Нью-Йорке, пока не поздно, – сказал полицейский. Он допил бокал и встал. – Мне пора. Мистер Сторз, когда у вас снова появится желание кататься так, как вы катались сегодня утром, вспомните, пожалуйста, о вашей очаровательной жене.
– Обещаю, – сказал Майкл.
Молодой человек неуверенно помахал рукой, бросил последний восхищенный взгляд на Трейси и потопал в лыжных ботинках через шумную толпу, заполнившую бар.
– Милый молодой человек, – заметила Трейси.
– Похоже, он был готов схватить тебя в охапку в утащить к себе домой.
Трейси засмеялась:
– Надеюсь, ты не против того, чтобы твоей жене уделяли немного внимания?
– Немного – пожалуйста. Но не целый же вагон.
– Я замечаю, девушки с тебя глаз не сводят. Кстати, чем ты занимаешься на горе целыми днями?
– Милая моя, при десяти-то градусах мороза? Зимой, да еще на высоте десять тысяч футов условия, знаешь ли, не те.
– Тогда мне следует быть настороже летом? – поддразнила она Майкла.
– Запомни одно, – сказал он уже серьезнее. – Впервые в жизни я открыл для себя счастье моногамии. Приглашаю разделить его со мной.
– Я готова, – ответила она.
Минуту они сидели молча, внимательно глядя друг на друга.
– Здесь ты совсем другой человек, – сказала Трейси.
– По сравнению с чем?
– С Нью-Йорком. Кажется, горы – твоя стихия.
– Я стал лучше или хуже?
– Думаю, лучше. С тех пор как мы выехали из Денвера я ни разу не видела тебя грустным. Ты лет на десять помолодел.
Он засмеялся:
– Именно это я подумал о своей жене, когда увидел ее сегодня вечером.
– Может быть, нам следовало бы навсегда остаться в таком месте. – Ее голос прозвучал невесело. – Возможно, мое место тоже в горах.
– У меня есть кое-какие деньги, а к тридцати пяти годам их будет еще больше, но если я не хочу до тех пор умереть с голоду, мне придется жить в Нью-Йорке.
– Ох уж этот Нью-Йорк, – многозначительно сказала она. – Его и любишь, и ненавидишь. Все в нем давит на психику – и хорошее, и плохое. Вечная гонка. Здесь ты мчишься с горы, там твоя душа несется куда-то. Тут и газет практически не читают. Забываешь, что где-то идет война, люди убивают друг друга в джунглях. В Нью-Йорке раскроешь «Таймс», и тебе становится неловко от того, что ты в безопасности, отлично накормлен, спишь в мягкой постели; ты начинаешь стыдиться своего благополучия. На улице заглядываешь в лица людей и спрашиваешь себя – как они живут с таким чувством? Тебе оно знакомо?
– Я понимаю, что ты имеешь в виду, но ничего не могу поделать и стараюсь не думать об этом.
– Тебя не могут призвать в армию?
– Я слишком стар. Это мне не грозит.
Майкл никогда не рассказывал Трейси, как в двадцатичетырехлетнем возрасте, незадолго до окончания Уортоновской школы, в период эскалации войны во Вьетнаме, он, почти не сознавая, что делает, после особенно скучной лекции по статистике отправился на призывной пункт и заявил, что желает вступить в армию. Сержант, сидевший за столом, недоверчиво посмотрел на него, словно Майкл был пьян или наглотался наркотиков, но затем помог заполнить форму и отправил его на медкомиссию. Доктор, усталый медлительный капитан, казавшийся слишком старым для своего звания, от скуки постоянно что-то напевал себе под нос. Но когда он приложил к груди Майкла стетоскоп, на его лице появился живой интерес. Через минуту он отступил на шаг, вынул трубки из ушей и сказал:
– Извини, сынок.
– Что такое?
– Армия без тебя обойдется. У тебя шум в сердце. Ты можешь умереть молодым, а можешь дожить до ста лет, но военным тебе не быть. Одевайся.
Майкл очень удивился. Последний раз его сердце слушали год назад, в Грин-Холлоу, когда он болел воспалением легких, но тогда врач ничего не сказал ему о шуме.
Он не стал говорить знакомым о заключении врача. Он никому не сообщил, что идет на призывной пункт, и теперь, когда его забраковали, не собирался ни с кем делиться этой новостью. Но она не давала ему покоя, и в конце концов он решил провериться в университетской поликлинике. Он сказал доктору о шуме, и тот тщательно обследовал Майкла.
1 2 3 4 5 6