раковина с тумбочкой для ванной
Теперь его руки стали мягкими. Я их погладила. Он был скорее похож на моего сына, чем на мужчину, с которым я вынуждена была делить ложе.
Он сказал, что силы его уходят.
— Я уже давно это знаю, только таил в себе, гнал эту мысль прочь. Я убил одного из своих людей, когда он осмелился сказать правду: что я потерял свои владения в Швеции. Мои недруги подходят все ближе! Скоро конец Гудреду Великолепному, который перед сражениями приносил в жертву раба, зажимал в зубах нож, брал в каждую руку по мечу и выл победную песнь, чтобы воодушевить своих людей на битву!
— Я стал тяжел на подъем.
— Ясно тебе, что я стал тяжел на подъем? — закричал он почти весело, повернулся, похлопал себя по заду и засмеялся.
— Когда недруги, захватив мои корабли, выбросят мой труп за борт, я полечу с вечерним ветром и буду слушать шум волн. Ха-ха! — Он долго смеялся, и в смехе его звучали слезы. — Давай еще пива! — крикнул он мне.
— Ты сама варила его?
— Да, — ответила я.
— Лучше бы мне с топором в руке сидеть на коньке крыши только что срубленного дома и смотреть вслед кораблям, уходящим из залива в Ирландию, чем быть на борту предводителем и знать, что там я буду убивать женщин и отбирать у них серебряные пряжки. Где твоя пряжка? Растопчи ее! Дави ее ногой! Ломай! — закричал он.
Я так и сделала.
А потом подняла эту сломанную пряжку и положила ее на стол перед ним, первый раз я испытывала к нему любовь.
— Разве меня не вынудили быть конунгом? — спросил он. — Почему мне не разрешили остаться плотником, как мне хотелось? Меня хвалили за мое умение: конунг, а работает топором и рубит дома не хуже настоящего плотника. Но все же считали, что главное мое дело — повелевать. И я повелевал.
Теперь я ослабел.
— Знаешь. — Он встал, похлопал себя по толстому животу, а потом подошел ко мне и прижался губами к моим губам, и мои губы вспыхнули от стыда и нежности. — Я хочу, чтобы меня похоронили в кургане без оружия.
— Пива! — крикнул он.
— Когда-нибудь ты меня убьешь, правда?
Я налила ему еще пива.
И сказала:
— Наутро после брачной ночи ты подарил мне очень красивый корабль. Давай вдвоем уплывем на нем отсюда?…
— Или будем сидеть на коньке крыши и смотреть, как на нем уплывут другие? — засмеялся он.
В тот вечер мы с ним уплыли вместе.
Он был хороший человек.
Но наступил новый день.
Да, наступил новый день. И я поняла, что не смогу жить с человеком, который опять будет повелевать и разорять, рубить мечом своих недругов, оставаясь в душе плотником, сидящим на коньке крыши, с человеком, у которого уже никогда не будет случая стать таким, каков он есть. И который никогда не признается, что он другой.
Может, и ты, гость из неведомого, изведал нечто подобное?
Нет. Мало кто изведал такое — вдруг понять, что человек, близкий тебе, на самом деле совсем другой и что ты могла бы полюбить этого другого, но больше уже никогда не встретишь его. А того, который рядом с тобой и которого ты видишь каждый день, ты уважаешь все меньше и меньше.
Я пошла к Фритьофу.
— У тебя есть жена, — сказала я.
Он испуганно кивнул, не говоря ни слова.
— И сын. И тебе, конечно, хочется сохранить их обоих?
Он снова кивнул.
— Но в моих силах отнять их у тебя, и тебе не поможет, даже если ты пойдешь к конунгу и выдашь меня ему. Я уже поговорила с ним и наклеветала на тебя. Я сказала ему, что ты повсюду порочишь меня, дабы посеять вражду между ним и мной. Тогда он сказал: если хочешь, можно его жену и сына положить в курган с моей старой теткой, которая скоро умрет. Поэтому у тебя нет выбора и ты должен исполнить то, что я требую. В темноте тебя никто не узнает. А потом я дам тебе все.
По его лицу я поняла, что ему было бы приятнее убить меня. Но он промолчал.
— А потом я дам тебе все.
Хаке, ястребник Усеберга, пришел к королеве, чтобы рассказать ей про событие в Уппсале, о котором ему стало известно. У одного из мелких уппсальских конунгов было много ястребов. Большей частью из породы тех, которых королева Усеберга когда-то посылала в Уппсалу. Но другой мелкий конунг из тех же мест напал на первого и заковал его в цепи. Чтобы помучить своего пленника, он уморил ястребов жаждой. На земляном полу лежал закованный пленник, а на жердях над ним сидели птицы с цепочками на лапах и в кожаных колпачках, под этими колпачками они кричали от жажды, через несколько дней птицы стали слабеть, однажды утром первая из них разжала когти, перевернулась и повисла вниз головой на своей цепочке.
Так один ястреб за другим повисали вниз головой.
Потом пленника освободили.
Он сам лишил себя жизни.
Хаке поклонился королеве и вышел.
Теперь королева говорила сухим, отрешенным голосом, она рассказала, что бонды Скирингссаля подняли бунт. Гудред со своими кораблями стоял в Стивлусунде, он решил сойти на берег и разгромить смутьянов. Он был пьян и потому безрассудно смел. Ему не хотелось ждать наступления дня, он решил сойти на берег той же ночью. Его люди воспротивились. Они боялись встретиться с крестьянами в темноте. Но Гудред Великолепный отшвырнул двоих в сторону, шатаясь, спустился по сходням и скрылся среди береговых камней.
Ночь была безлунная.
Кто-то подкрался к нему в темноте и всадил копье ему в живот.
Гудред был еще жив, когда подоспели его люди с факелами, но умер, как только его перенесли на корабль.
Его убийцу прикончили на месте.
Им оказался Фритьоф, мой слуга.
Я объявила, что мне нечего бояться и нечего скрывать: Фритьоф всегда повиновался моим приказаниям.
Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали, что я должна последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а они стояли вокруг, рослые и самоуверенные, многие из них откровенно радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись ступенькой выше. Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для этого основания. Кто, как не я, послала слугу на это убийство, кому, как не мне, следует искупить свою вину и самой с перерезанным горлом быть положенной на корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда жена следует за своим мужем или рабыня за своей хозяйкой, мужчины имеют право по очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож. Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.
Они сомкнулись вокруг меня — серая стена мужчин, прорваться через их кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать своему голосу естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что с наступлением дня я готова принять смерть и последовать за тем, кто повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:
— Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет третий, вы должны покинуть мои покои.
Передо мной лежали три шарика, сделанные из неизвестного вещества. Кто-то привез их, вернувшись из викингского похода, они называли это вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было смотреть. Я подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих слов и не знали, кто из них должен говорить от имени всех. Я бросила первый шарик.
Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила взгляд с одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.
Тогда заговорил один из них:
— Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что ты лишила его жизни.
Я бросила второй шарик. Спокойно пошла и стала по другую сторону стола, они расступились передо мной: как могли они заставить меня последовать в курган за Гудредом, если ни у кого из них не хватило мужества преградить мне дорогу.
Я сказала:
— Я стою тут. Вы — там. Можете на руках отнести меня в курган, можете отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а потом всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я по доброй воле лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один не примет вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не в этот раз. Я буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут, что вы силой принуждаете меня последовать в курган за моим мужем. Хуже того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас во тьме, он сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.
Я подняла третий шарик.
Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула ему в лицо. Потом спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:
— Это третий шарик.
И бросила его.
Они покинули меня.
Через некоторое время они прислали ко мне раба.
— Родичи решили сжечь тебя в этом доме, — сказал он.
Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме и знать, что недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной сын был со мной. Он спал. Никого, кроме нас, в доме не было — мы находились как раз в этом покое, где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали окна и двери, время шло.
Они сговорились заставить меня ждать. Поэтому я сидела и ждала, ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но я боялась разбудить его — лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила: не умертвить ли ребенка самой в последний миг, когда станет ясно, что ждать спасения бесполезно? Когда жар сделается нестерпимым, полетят искры и запылают бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как его задушит дым? Представив себе это, я завыла от муки, вскочила с проклятиями, затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками, потом упала на пол и забилась в рыданиях. Но поднялась и заставила себя опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.
Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма сменилась предрассветными сумерками, предрассветные сумерки — утром, утро — днем. Снаружи до меня доносились всевозможные звуки: пели птицы, кукарекал петух, на выгоне мычали коровы, но человеческих голосов или шагов я не слышала. Должно быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и рабов. И наслаждались ожиданием — это было частью моего наказания; может, они надеялись, что я подползу на коленях к двери и со слезами буду молить их: разрешить мне лечь в курган вместе с моим супругом…
Но я молчала.
Время может тянуться очень долго.
Ребенок проснулся, грудь у меня распирало от молока, я покормила ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время может тянуться очень долго. Я нашла те три шарика, которые бросила, смотрела через них и радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли стекло от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого не знала и не хотела, чтобы после моей смерти они кому-нибудь доставляли радость, а потому решила проглотить один за другим, когда жар сделается нестерпимым, — в моем животе никто не посмеет копаться, даже если я буду мертва.
Может, они сейчас разводят огонь?
Я услышала, как за дверью возятся люди, шаги то приближались, то удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.
Мне хотелось пить — воды у меня не было. Я не звала, но горло у меня горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок проснулся, я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.
Время может тянуться очень долго.
Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала? Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только делали вид, будто заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.
Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал. Я обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого. Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа. Его не было в моих покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать за ним в курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.
— Приведи людей и приготовь корабль! — приказала я.
Корабль качался на волнах фьорда, человек бросился исполнять мое приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его. Они сразу подчинились мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:
— Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока что способен лишь сосать грудь своей матери, или моя воля, оказавшаяся сильней, чем ваша?
В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.
Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.
Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.
Но я знала, что еще вернусь сюда.
Взглянув на меня, королева сказала:
— Тот же корабль, который в тот день уносил меня прочь, теперь понесет меня еще дальше.
— Знаешь, сколько я плавала? — сказала она. — Мало кто из женщин бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я не нашла радости: людей, которых я знала и любила в юности, там уже не было. Но, главное, туда могли нагрянуть могущественные родичи моего мужа. Сидеть, как в плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было не по мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И ушла в викингский поход, только не в Ирландию, нет, я пошла на восток. Я была на Готланде. Я опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.
Я редко позволяла своим людям тешиться с женщинами, которых мы уводили в плен. Их продавали в рабство. Домой я их не привозила, они плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их на ближайшем рынке: молодых — по своему назначению, более старых — для работы. Мне не доставляло удовольствия бить рабов, которых мы брали в плен. Но иногда я заставляла их раздеваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Он сказал, что силы его уходят.
— Я уже давно это знаю, только таил в себе, гнал эту мысль прочь. Я убил одного из своих людей, когда он осмелился сказать правду: что я потерял свои владения в Швеции. Мои недруги подходят все ближе! Скоро конец Гудреду Великолепному, который перед сражениями приносил в жертву раба, зажимал в зубах нож, брал в каждую руку по мечу и выл победную песнь, чтобы воодушевить своих людей на битву!
— Я стал тяжел на подъем.
— Ясно тебе, что я стал тяжел на подъем? — закричал он почти весело, повернулся, похлопал себя по заду и засмеялся.
— Когда недруги, захватив мои корабли, выбросят мой труп за борт, я полечу с вечерним ветром и буду слушать шум волн. Ха-ха! — Он долго смеялся, и в смехе его звучали слезы. — Давай еще пива! — крикнул он мне.
— Ты сама варила его?
— Да, — ответила я.
— Лучше бы мне с топором в руке сидеть на коньке крыши только что срубленного дома и смотреть вслед кораблям, уходящим из залива в Ирландию, чем быть на борту предводителем и знать, что там я буду убивать женщин и отбирать у них серебряные пряжки. Где твоя пряжка? Растопчи ее! Дави ее ногой! Ломай! — закричал он.
Я так и сделала.
А потом подняла эту сломанную пряжку и положила ее на стол перед ним, первый раз я испытывала к нему любовь.
— Разве меня не вынудили быть конунгом? — спросил он. — Почему мне не разрешили остаться плотником, как мне хотелось? Меня хвалили за мое умение: конунг, а работает топором и рубит дома не хуже настоящего плотника. Но все же считали, что главное мое дело — повелевать. И я повелевал.
Теперь я ослабел.
— Знаешь. — Он встал, похлопал себя по толстому животу, а потом подошел ко мне и прижался губами к моим губам, и мои губы вспыхнули от стыда и нежности. — Я хочу, чтобы меня похоронили в кургане без оружия.
— Пива! — крикнул он.
— Когда-нибудь ты меня убьешь, правда?
Я налила ему еще пива.
И сказала:
— Наутро после брачной ночи ты подарил мне очень красивый корабль. Давай вдвоем уплывем на нем отсюда?…
— Или будем сидеть на коньке крыши и смотреть, как на нем уплывут другие? — засмеялся он.
В тот вечер мы с ним уплыли вместе.
Он был хороший человек.
Но наступил новый день.
Да, наступил новый день. И я поняла, что не смогу жить с человеком, который опять будет повелевать и разорять, рубить мечом своих недругов, оставаясь в душе плотником, сидящим на коньке крыши, с человеком, у которого уже никогда не будет случая стать таким, каков он есть. И который никогда не признается, что он другой.
Может, и ты, гость из неведомого, изведал нечто подобное?
Нет. Мало кто изведал такое — вдруг понять, что человек, близкий тебе, на самом деле совсем другой и что ты могла бы полюбить этого другого, но больше уже никогда не встретишь его. А того, который рядом с тобой и которого ты видишь каждый день, ты уважаешь все меньше и меньше.
Я пошла к Фритьофу.
— У тебя есть жена, — сказала я.
Он испуганно кивнул, не говоря ни слова.
— И сын. И тебе, конечно, хочется сохранить их обоих?
Он снова кивнул.
— Но в моих силах отнять их у тебя, и тебе не поможет, даже если ты пойдешь к конунгу и выдашь меня ему. Я уже поговорила с ним и наклеветала на тебя. Я сказала ему, что ты повсюду порочишь меня, дабы посеять вражду между ним и мной. Тогда он сказал: если хочешь, можно его жену и сына положить в курган с моей старой теткой, которая скоро умрет. Поэтому у тебя нет выбора и ты должен исполнить то, что я требую. В темноте тебя никто не узнает. А потом я дам тебе все.
По его лицу я поняла, что ему было бы приятнее убить меня. Но он промолчал.
— А потом я дам тебе все.
Хаке, ястребник Усеберга, пришел к королеве, чтобы рассказать ей про событие в Уппсале, о котором ему стало известно. У одного из мелких уппсальских конунгов было много ястребов. Большей частью из породы тех, которых королева Усеберга когда-то посылала в Уппсалу. Но другой мелкий конунг из тех же мест напал на первого и заковал его в цепи. Чтобы помучить своего пленника, он уморил ястребов жаждой. На земляном полу лежал закованный пленник, а на жердях над ним сидели птицы с цепочками на лапах и в кожаных колпачках, под этими колпачками они кричали от жажды, через несколько дней птицы стали слабеть, однажды утром первая из них разжала когти, перевернулась и повисла вниз головой на своей цепочке.
Так один ястреб за другим повисали вниз головой.
Потом пленника освободили.
Он сам лишил себя жизни.
Хаке поклонился королеве и вышел.
Теперь королева говорила сухим, отрешенным голосом, она рассказала, что бонды Скирингссаля подняли бунт. Гудред со своими кораблями стоял в Стивлусунде, он решил сойти на берег и разгромить смутьянов. Он был пьян и потому безрассудно смел. Ему не хотелось ждать наступления дня, он решил сойти на берег той же ночью. Его люди воспротивились. Они боялись встретиться с крестьянами в темноте. Но Гудред Великолепный отшвырнул двоих в сторону, шатаясь, спустился по сходням и скрылся среди береговых камней.
Ночь была безлунная.
Кто-то подкрался к нему в темноте и всадил копье ему в живот.
Гудред был еще жив, когда подоспели его люди с факелами, но умер, как только его перенесли на корабль.
Его убийцу прикончили на месте.
Им оказался Фритьоф, мой слуга.
Я объявила, что мне нечего бояться и нечего скрывать: Фритьоф всегда повиновался моим приказаниям.
Самые старшие родичи Гудреда пришли ко мне и сказали, что я должна последовать в курган за своим супругом. Я сидела на почетном месте, а они стояли вокруг, рослые и самоуверенные, многие из них откровенно радовались, что глава рода погиб и они как бы поднялись ступенькой выше. Ко мне они испытывали неприязнь, и у них были для этого основания. Кто, как не я, послала слугу на это убийство, кому, как не мне, следует искупить свою вину и самой с перерезанным горлом быть положенной на корабль, плывущий в страну мертвых? Я знала и другое: когда жена следует за своим мужем или рабыня за своей хозяйкой, мужчины имеют право по очереди одарить ее своей страстью, прежде чем помощник смерти занесет нож. Я сидела на месте, а родичи Гудреда стояли кругом. Я смотрела на них.
Они сомкнулись вокруг меня — серая стена мужчин, прорваться через их кольцо силой я не могла. Мне полагалось смириться, придать своему голосу естественную дрожь. Встать, поклониться и сказать, что я им повинуюсь. Что с наступлением дня я готова принять смерть и последовать за тем, кто повелевал мною и распоряжался каждой частичкой моего тела. Но я сказала:
— Это мой дом. Я бросаю три шарика, и, прежде чем упадет третий, вы должны покинуть мои покои.
Передо мной лежали три шарика, сделанные из неизвестного вещества. Кто-то привез их, вернувшись из викингского похода, они называли это вещество стеклом. Я любила эти шарики. Сквозь них можно было смотреть. Я подняла первый. Родичи Гудреда разом загалдели, они не находили подходящих слов и не знали, кто из них должен говорить от имени всех. Я бросила первый шарик.
Встала и наступила на него ногой, вдавив в земляной пол, взяла второй и, приказав слугам осветить гостей факелами, холодно переводила взгляд с одного лица на другое, но решающего слова я еще не сказала.
Тогда заговорил один из них:
— Долг жены повелевает тебе последовать за своим супругом, если этого требуют его родичи. И это будет тебе наказание за то, что ты лишила его жизни.
Я бросила второй шарик. Спокойно пошла и стала по другую сторону стола, они расступились передо мной: как могли они заставить меня последовать в курган за Гудредом, если ни у кого из них не хватило мужества преградить мне дорогу.
Я сказала:
— Я стою тут. Вы — там. Можете на руках отнести меня в курган, можете отрубить мне голову, можете заставить меня уступить вашей похоти, а потом всадить в меня нож, но я буду кричать. Не думайте, что я по доброй воле лягу в курган. Надо мной нет никого. Я сама себе госпожа. Один не примет вынужденную жертву. Когда-нибудь я, конечно, умру. Но не в этот раз. Я буду кричать. И меня будет слышно от Усеберга до Борре. И все люди поймут, что вы силой принуждаете меня последовать в курган за моим мужем. Хуже того, какой-нибудь могильный житель станет преследовать вас во тьме, он сядет на край вашей постели, когда вы ляжете спать, и скажет: вы поступили несправедливо, заставив ее последовать за мужем в курган.
Я подняла третий шарик.
Один из мужчин замер с открытым ртом. Я плюнула ему в лицо. Потом спокойно вернулась к своему почетному сиденью и сказала:
— Это третий шарик.
И бросила его.
Они покинули меня.
Через некоторое время они прислали ко мне раба.
— Родичи решили сжечь тебя в этом доме, — сказал он.
Случалось ли тебе когда-нибудь сидеть в запертом доме и знать, что недруги собираются тебя сжечь? Мой грудной сын был со мной. Он спал. Никого, кроме нас, в доме не было — мы находились как раз в этом покое, где мы с тобой сейчас разговариваем. Я слышала, как они заколачивали окна и двери, время шло.
Они сговорились заставить меня ждать. Поэтому я сидела и ждала, ребенок спал. Мне очень хотелось потрогать сына, но я боялась разбудить его — лучше ему так и умереть, не просыпаясь. Я решила: не умертвить ли ребенка самой в последний миг, когда станет ясно, что ждать спасения бесполезно? Когда жар сделается нестерпимым, полетят искры и запылают бревна? Может, лучше мне самой задушить ребенка до того, как его задушит дым? Представив себе это, я завыла от муки, вскочила с проклятиями, затопала ногами, подбежала к двери и стала колотить в нее кулаками, потом упала на пол и забилась в рыданиях. Но поднялась и заставила себя опомниться. Они наверняка стоят, прижавшись ухом к дверям, и слушают.
Время может тянуться очень долго. Тебе известно, как бесконечно может тянуться время? Ребенок проснулся. Ночная тьма сменилась предрассветными сумерками, предрассветные сумерки — утром, утро — днем. Снаружи до меня доносились всевозможные звуки: пели птицы, кукарекал петух, на выгоне мычали коровы, но человеческих голосов или шагов я не слышала. Должно быть, родичи Гудреда прогнали в лес всех женщин и рабов. И наслаждались ожиданием — это было частью моего наказания; может, они надеялись, что я подползу на коленях к двери и со слезами буду молить их: разрешить мне лечь в курган вместе с моим супругом…
Но я молчала.
Время может тянуться очень долго.
Ребенок проснулся, грудь у меня распирало от молока, я покормила ребенка, перепеленала его, и он снова уснул. Время может тянуться очень долго. Я нашла те три шарика, которые бросила, смотрела через них и радовалась, что они прозрачные. Мне было интересно, расплавится ли стекло от сильного жара, суждено ли шарикам погибнуть вместе со мной. Я этого не знала и не хотела, чтобы после моей смерти они кому-нибудь доставляли радость, а потому решила проглотить один за другим, когда жар сделается нестерпимым, — в моем животе никто не посмеет копаться, даже если я буду мертва.
Может, они сейчас разводят огонь?
Я услышала, как за дверью возятся люди, шаги то приближались, то удалялись. Стоял день. Время тянулось бесконечно.
Мне хотелось пить — воды у меня не было. Я не звала, но горло у меня горело, и я знала, что скоро запылает и все остальное. Ребенок проснулся, я покормила его. Ребенок уснул, и наступил вечер.
Время может тянуться очень долго.
Когда пришло утро, я подошла к двери и распахнула ее. Может, я спала? Может, они выдернули гвозди, пока я спала, или только делали вид, будто заколачивают дверь? Теперь я уже никогда этого не узнаю.
Я вышла из дому, потом вернулась и взяла на руки ребенка. Он спал. Я обошла двор, там никого не было, я медленно ходила от дома к дому. Никого. Неожиданно я встретила одного из людей моего мужа. Его не было в моих покоях, когда родичи Гудреда хотели принудить меня последовать за ним в курган. Теперь я уже не помню имени того человека. Я ударила его.
— Приведи людей и приготовь корабль! — приказала я.
Корабль качался на волнах фьорда, человек бросился исполнять мое приказание. Ко мне подошел другой. Я ударила его. Они сразу подчинились мне. Третьему я презрительно рассмеялась в лицо:
— Что, испугались? Кто вас заставил покориться? Мой сын, который пока что способен лишь сосать грудь своей матери, или моя воля, оказавшаяся сильней, чем ваша?
В то мгновение меня охватило чувство, похожее на радость, наверно, то же самое испытывал и он, мой супруг, когда ходил за море и заставлял людей покоряться ему. Парус был поднят. Мы вышли из фьорда.
Потом мне покорялись все люди, которых я встречала.
Мы уходили от Усеберга все дальше и дальше.
Но я знала, что еще вернусь сюда.
Взглянув на меня, королева сказала:
— Тот же корабль, который в тот день уносил меня прочь, теперь понесет меня еще дальше.
— Знаешь, сколько я плавала? — сказала она. — Мало кто из женщин бывал в тех местах, где побывала я. Дома, в Агдире, я не нашла радости: людей, которых я знала и любила в юности, там уже не было. Но, главное, туда могли нагрянуть могущественные родичи моего мужа. Сидеть, как в плену, в собственной усадьбе и ждать, пока недруг окружит ее, было не по мне. Я отправила сына на воспитание в Согн. И ушла в викингский поход, только не в Ирландию, нет, я пошла на восток. Я была на Готланде. Я опустошила Эйланд. Я ходила даже в Хольмград.
Я редко позволяла своим людям тешиться с женщинами, которых мы уводили в плен. Их продавали в рабство. Домой я их не привозила, они плакали на корабле, с ними была одна морока. Я предпочитала продать их на ближайшем рынке: молодых — по своему назначению, более старых — для работы. Мне не доставляло удовольствия бить рабов, которых мы брали в плен. Но иногда я заставляла их раздеваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26