— Олежек! — умоляюще шепчет она. Я моментально остываю, сажусь в кресло.
— Прости, Катенька.
— Ничего, Олежек, это я виновата.
Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир — по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня — ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай... Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.
Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что-то непонятное, какая-то душа-мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.
Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек — не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!
Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами — сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.
Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в день похорон я изменился настолько, что стал другим человеком. А потом понял, что они тоже по-своему любили Надежду...
Катенька сидит грустная. Она жалеет, что затеяла этот разговор. Мне хочется ее утешить.
— Катенька! — зову я. — Хочешь, я покажу тебе Зазеркалье?
— Разве я похожа на маленькую девочку, — обиженно говорит она, — чтобы рассказывать мне сказки?
— А разве я похож на сказочника? А ну, вспомни, где я работаю?
Ее глаза мгновенно просыхают и вспыхивают чудесным светом. Она обожает, когда я рассказываю про свою работу. И не упускает случая притворно удивиться — как мог такой зануда, как я, попасть на загадочную и увлекательную службу в Ведомство.
Мы идем в прихожую и останавливаемся перед зеркалом.
— Что ты видишь в нем, Катенька?
— Себя. И тебя.
— Но ты не можешь видеть себя там, потому что ты здесь, рядом со мной.
— Ну, то есть свое отражение.
— Верно. А что такое отражение?
Она с беспомощной улыбкой заглядывает мне в глаза, пытаясь увидеть там, что за тайну я сейчас ей открою.
— Отражение — это просто картинка на поверхности зеркала, ты согласна?
— Ну... Да.
— А теперь — принеси фотоаппарат. Катенька улетает в комнату и быстренько возвращается с аппаратом.
— Итак, — говорю я с видом фокусника, — отражение — не более чем картинка на стеклянной плоскости. От нас до плоскости зеркала — примерно полтора метра. Наводим резкость...
Я кручу лимб объектива и через секунду вижу резкое изображение рамы зеркала и нескольких засохших пятнышек лака для волос, прилипших к стеклу.
— Поверхность зеркала — в резкости. Убедись сама, Катенька.
— Да, — она смотрит в глазок «Зенита». — И что?
— А теперь посмотри на свое отражение!
— Та-ак. Ой, нерезко! А почему?
— Да потому, что твое отражение не на поверхности! Оно в глубине зеркала, понимаешь? Оно — в Зазеркалье.
— Здорово! — восхищенно говорит Катенька. — Но почему?
— Не знаю. Мое дело — находить и описывать Явления. А объясняют их совсем другие люди.
— Здорово, — зачарованно повторяет она. — Надо будет Вовке показать.
Вовка — ее сын. Я его от всей души не люблю. Вернее, разлюбил. Раньше это было очаровательное игривое существо, которое постоянно баловалось и шкодило, а будучи застигнутым, с громким визгом и смехом убегало и пряталось под диван или за кресло. Теперь это маленький тиран и скандалист, который умеет только требовать, требовать и требовать... Он не виноват. Это безотцовщина.
...Я возвращаюсь от Катеньки в первом часу ночи. Вот и мой дом. Лера открывает мне дверь и слабо улыбается.
— Я волновалась... Ты на работе задержался?
— Да, — отвечаю я и валюсь спать. Господи, как же легко я научился ей врать...
ОТЪЕЗД
Меня разбудил кашель дворника, проникший через открытую форточку. Через несколько минут злорадно запищал будильник.
— Сейчас встану, приготовлю завтрак, — пробормотала сквозь сон Лера.
— Спи, я сам, — шепнул я, слезая с кровати.
Город был тихим, пустым и влажным от утреннего тумана. Дворник продолжал покашливать, скребя метлой по асфальту.
Я поставил чайник, умылся и по привычке полез в шкаф за своим серым двубортным пиджаком. Но потом вспомнил, что на сегодняшний день форма одежды другая. И повесил пиджак обратно, бережно стряхнув с него пару невидимых пылинок.
К костюмам я отношусь уважительно. Потому, что это не просто одежда. Это оболочка, дорогой футляр, надежная защита от косых взглядов. Он должен быть безукоризненным, ведь у нас и по сей день принято встречать по одежке. Если вдруг на моем пиджаке появится неаккуратная складка или пятно, то человека, с которым я общаюсь, это может навести на нечаянную мысль о невнимательной жене или плохо убранной кухне с каплями борща на столе, как это бывает у простых людей. Нет и еще раз нет. Сотрудник Ведомства не имеет права быть похожим на обычного человека. Глядя на меня, никто не должен догадаться или даже заподозрить, что у меня дома текут краны и отклеиваются обои. Ведомство выше земных неурядиц. Этой святой цели служат и наши строгие костюмы, и дорогая парфюмерия, и личные парикмахеры.
Но сегодня все иначе. Сегодня я — работяга-геодезист, а значит, нужно надеть линялые армейские штаны, тельняшку, ботинки с ржавыми заклепками. Бриться необязательно. Одеколон — вообще противопоказан.
Это дома или в гостях геодезисты могут быть щеголями. А на работе, в глухой деревне, где грязи по уши, запах «Кристиан Диор» может вызвать только дружеский совет окружающих: похмеляться дешевле «Тройным»...
Утренняя прохлада уже начала отступать с городских улиц, прячась в подвалах и щелях между домов. Все чаще сердитыми жуками проносились одинокие машины. Я чувствовал легкую обиду. Хотелось, чтобы подольше город принадлежал только мне и дворникам.
На вокзале не было никакого утра. Его никогда там не бывает из-за круглосуточного режима. Возле огромного стенда с расписанием прохаживался туда-сюда Петька с сумкой за плечом. Я издалека узнал его по выгоревшей добела панаме-"афганке", которую он брал с собой, как талисман, в любую загородную поездку — от пикника до спецоперации.
— Привет, Петя. Что такой хмурый?
— А-а... — Петька с досадой махнул рукой. — Полночи не спал — зуб разболелся.
— Мог бы вызвать дежурную машину, тебя отвезли бы в круглосуточную стоматологию. Все-таки в экспедицию выезжаем.
— Да ладно... Я его анальгином, а потом заснул.
— А где Гришаня?
— Пока не видно. Но, чувствую, уже рядом. Да, я тоже это чувствовал. И мог легко представить, как наш Гришаня сейчас нервничает, поминутно глядя на часы, мысленно подгоняет троллейбус и шепчет одними губами: «Я уже близко... Подождите, я сейчас буду...»
Самое интересное, что водители действительно поторапливаются, если у них в салоне опаздывающий Гришаня. Назвать это телепатией я не могу по профессиональным соображениям. Феномен Гришани, как и сотен других зарегистрированных аномалов, всесторонне изучен и описан в справках и отчетах экспертиз.
Но слова «телепатия» в его личном деле нет, это точно. Телепатия, полтергейст, телекинез — такие понятия не пользуются популярностью в Ведомстве. Слишком все сложно, чтобы называть многообразные и непостижимые Явления этими расхожими вульгарными словечками. Один знакомый военный, матерый оружейник, как-то жаловался мне, что его прямо-таки корежит когда люди, увидев любой укороченный автомат, спешат окрестить его «узи». Это то же самое. Нельзя называть «телепатией» высокоорганизованный психофизический феномен, обнаруженный у нашего Гришани.
Гришаня умеет многое. Не только подгонять троллейбусы. Какая из сторон его тайного таланта может понадобиться в сегодняшней поездке, не знают ни он, ни мы с Петей.
— Я не опоздал?
Вот и он сам. В тот момент внештатник сильно смахивал на запыхавшуюся дворнягу: волосы всклокоченные, дыхание тяжелое, разве что язык набок не свесил. Сразу видно, торопился человек.
Ждать больше некого. Петр открыл кошелек, убедился, что билеты на месте, и мы отправились к дизель-поезду, который пыхтящей зеленой змеей развалился вдоль перрона.
Потом мы тряслись на деревянных скамейках и слушали, как трое железнодорожных рабочих в оранжевых жилетах громко спорили, закрывать ли им на сверхурочные работы отдельный наряд или пустить все одной графой.
Вообще людей в вагоне было мало. Неподалеку от нас шуршал газетой пожилой полный господин. После прочтения каждой статьи он сокрушенно качал головой и вздыхал: «Да-а. Да...»
Еще был крепенький круглолицый солдатик, весь обвешанный, как полагается «дембелю», значками, аксельбантами и всякими неуставными декоративными деталями. Он заметно нервничал, энергично крутил головой по сторонам и поглядывал на часы.
— Эй, — позвала его серая старушка с двумя перевязанными сумками. — Ты не Сычевых сын?
— Да! — обрадовался паренек.
— Я и смотрю — знакомый, — с удовлетворением кивнула старушка. И уточнила: — Мать твою фотографию в совхозе показывала. Они тебя только завтра ждут.
— А я пораньше смог, — широко улыбнулся солдатик. — Домой скорее хочется.
— Конечно, — понимающе вздохнула бабуля. — Два года мать не видал.
— Побольше даже. А еще ехать часов пять. Скорей бы уж домой.
— Долго, — согласилась старушка.
— Гришаня, — тихо позвал я. — Сделал бы ты доброе дело.
Внештатник понимающе улыбнулся и перебрался к солдатику. Поговорил с ним немного, невзначай коснулся. Через минуту тот уснул, уронив фуражку на сиденье.
— Мамаша, не забудьте разбудить, когда выходить будете, — предупредил Гришаня старушку.
Та кивнула, ничуть не удивившись происходящему. Гришаня свое дело знает.
Нам уже скоро выходить, а спящий солдатик поедет дальше под присмотром старушки. Гришаня с умилением улыбнулся. Он любит делать людям приятное, но не решается на это без нашего благословения. Это наше воспитание. Иногда мне кажется, что аномалов специально делают нашими сотрудниками, чтоб отбивать охоту к несанкционированным фокусам.
Через полчаса скрипящий и громыхающий «пазик» повез нас из придорожного городка Чернореченска в село Ершово. На ухабах нас так бросало, что приходилось хвататься за сиденья, чтобы не врезаться головой в потолок. В пыльные окна были видны желто-зеленые поля, пересекающие их темные полосы березняков, иногда мелькали крыши ферм, моторных станций и еще каких-то строений, где неизвестные нам люди занимались бог знает чем. Попадающийся по дороге народ всякий раз при виде автобуса останавливался и подолгу смотрел нам вслед, словно видел некую редкость.
В автобусе оказалось шумно. Мы, трое горожан, удивлялись, отчего деревенские могут так громко свободно и весело переговариваться. Унылая и подозрительная полутишина городского общественного транспорта была нам более мила и привычна.
Потом разбитая бетонка кончилась, и автобус покатил по хорошо утоптанной колее, окруженной старым орешником. Мы наконец смогли перевести дух.
Петя вспомнил, что надо бы поработать с местным населением, и крикнул, высунувшись в проход:
— Из Ершова есть кто-нибудь?
Шум в салоне стих, все посмотрели на нас.
— А че? — спросил пожелтевший от табака старик с железными зубами.
— Нам в Ершово надо, — пояснил Петр. — Где выходить?
Тут же нашлось несколько желающих толкнуть нас в бок в нужный момент.
— Ершово после Грибова будет. Там мост, потом поворот, и сразу сходить. Я покажу.
— Там магазин сразу у дороги. Сами увидите. Только он не работает. Два года уж не работает. За что только люди деньги получают — непонятно.
— А потом через поле и через речку. Километров, может, семь идти. А может, кто-нибудь подвезет.
— Там еще канава, а в ней кабина от «Кировца» ржавая. Мы покажем.
Контакт был установлен с удивительной легкостью. Через минуту к нам подсела женщина в синем халате и резиновых сапогах. Она поставила у ног ведро, перевязанное белым платком, и внимательно осмотрела нас троих с ног до головы.
— Вы к кому в Ершово?
— Пока ни к кому, — развел руками Петя. — Мы командированные.
— Плотники, что ли?
— Нет, землемеры.
— Что ж там мерить? Вы, наверно, опять насчет плотины?
— Это нам неизвестно, гражданка. Наше дело — произвести замер, а там — хоть плотина, хоть запруда, хоть ДнепроГЭС...
Женщина оглянулась на своих попутчиков и тихо произнесла:
— Можно вас кое-что попросить? Когда в Ершове будете, зайдите к Кузнецовым. Только не к тем, что за огородами живут, а к другим, из крайнего дома. Вы спросите, вам покажут. Там еще третьи Кузнецовы есть, но они дачники, и сейчас их, наверно, нет. А может, и есть. Вы зайдите к другим, они в таком синем доме с самого краю. Там спросите Витю Ряженого и скажите ему, чтоб домой, подлец, ехал. Ведь третий день у них пропадает, — она всплеснула руками, — опять пьянствует, ирод.
Я навострил уши.
— И часто он так загуливает? Женщина с сомнением посмотрела на меня, словно не знала, отвечать ли на такой личный вопрос.
— Да бывает... — нехотя ответила она. — Но чтоб сразу три дня — такое в первый раз. Обнаглел...
— Так что же вы ругаетесь? А если случилось что?
— Да куда там! Его люди видели. Топает через лес, глаза в куче, никого не узнает... Мы с Петром переглянулись. .
— Передадим, гражданочка, все, как просите, — заверил женщину Петя. — Вы сами давно там не были?
— Где, в Ершове?
1 2 3 4 5 6 7 8