Название племени – вот что заставило меня подскочить на месте! Так именуется редкий таинственный микроб – возбудитель страшной африканской сонной болезни. Ее жертва погружается в тяжелый летаргический сон, похожий на смерть. Она лежит в таком состоянии неделями, месяцами, а родные в отчаянии умоляют ее открыть глаза – ну, хоть на минутку – и подарить им прощальный любящий и благословляющий взгляд! Но, увы! Пусть их сердца разорвутся от боли – для того и сотворена эта болезнь – жертва никогда больше не откроет глаза.
Какой, однако, странный и любопытный факт – то, что ни один микроб на густонаселенной планете Блитцовского не считает себя вредоносным существом! Услышав это, они бы очень удивились и почувствовали себя оскорбленными до глубины души. То, что знатные едят незнатных, в порядке вещей, так уж им судьбой предназначено, в этом нет ничего плохого, скажут они, ведь и простонародье, в свою очередь, кого-то ест, и это тоже не возбраняется; оба сословия питаются плотью и кровью Блитцовского, и это тоже справедливо, предназначено свыше и не считается за грех. Не ведая, что творят, микробы заражают Блитцовского болезнями, отравляют его и даже не догадываются об этом Микробы не знают, что Блитцовский – животное, они принимают его за планету; для них он – скалы, земля, ландшафт, они считают, что он создан для них, микробов, они искренне восхищаются Блитцовским, пользуются им, возносят за него хвалу богу. А как же иначе? В противном случае они были бы недостойны тех милостей и щедрот, которыми их так щедро осыпали Я не мог бы проникнуться этой мыслью так глубоко, если бы сам не был микробом, ведь раньше я и не задумывался над этой проблемой. Как мы похожи друг на друга! Все мы думаем только о себе, нам безразлично, счастливы другие или нет. В бытность свою человеком я всегда норовил захлопнуть дверь перед голодным микробом Теперь я понимаю, каким я был эгоистом, теперь я устыдился бы такого поступка. И любой человек, верующий в бога, должен испытывать такое же чувство Ну как не пожалеть микроба, он такой маленький, такой одинокий! И тем не менее в Америке ученые пытают их, выставляют на позор голыми перед женщинами на предметных стеклах микроскопов, выращивают микробов в питательной среде лишь затем, чтоб потом мучить, постоянно изыскивают новые способы их уничтожения, позабыв и про день субботний. Все это я видел своими глазами. Я видел, как этим занимался врач, человек вовсе не равнодушный к церкви. Это было убийство. Тогда я не понимал, что на моих глазах совершалось убийство, именно убийство. Врач и сам это признавал; полушутя, нимало не задумываясь над страшным смыслом своих слов, он именовал себя микробоубийцей. Когда-нибудь он с горечью убедится, что разницы между убийством микроба и убийством человека не существует. Он узнает, что и кровь микроба вопиет к небу. Ибо всему ведется строгий учет, и для Него не существует мелочей Екатерина рассказала мне, что брат Пьорский – член секты великодушия, и это очень хорошая секта, а Пьорский – лучший из лучших. Они с братом Пьорским всегда симпатизировали друг другу с той поры, когда Екатерина числилась в его секте, и, что приятно, взаимная симпатия сохранилась. А графиня посещает Государственную церковь: выйдя замуж, она стала знатной дамой, а аристократкам не подобает искать окольных путей в обитель спасенных; по натуре она добрая и хорошо относится к брату Пьорскому, а он – к ней.
– Она иностранка, графиня-то. Из Р. С. родом.
– Что такое Р. С.?
– Республика Скоробогатия, там она считалась настоящей леди, а здесь ей о своем происхождении (она вышла из Е. С. X.) надо помалкивать и помнить свое место.
– А что такое Е С. X?
– Едоки Соленого Хлеба.
– Почему «соленого»?
– Да потому, что он заработан тяжким трудом и соленый от пота.
– Значит, его солит труд?
Екатерина расхохоталась: вроде бы взрослый, а не знает прописных истин! Но я заметил, как в ее глазах вспыхнул всем хорошо знакомый радостный огонек. Я не огорчился: такой огонек зажигается у нас в глазах, когда мы, по нашему мнению, обнаружили нечто, неизвестное другому, и, обрушив на него информацию, можем заставить ошарашенного слушателя восхищаться нами. Екатерине нечасто выпадал случай сообщить мне новый факт, но зато ей нередко удавалось представить общеизвестный факт в новом свете, если я изображал полное неведение и делал вид, будто и сам факт – бесценный вклад в мою сокровищницу. Поэтому я обычно изображал полное неведение. Порой я извлекал пользу из этой политики, порой – нет, но в целом она себя оправдала.
Итак, Екатерина расхохоталась, услышав мой вопрос. Она повторила его, чтоб еще раз насладиться моим забавным невежеством.
– Его солит труд? Да разве вы не знаете… – начала было она, но смущенно осеклась.
– В чем дело? – поинтересовался я.
– Вы смеетесь надо мной.
– Смеюсь? Почему?
– Потому.
– Почему «потому»?
– Да вы сами прекрасно знаете.
– Ничего я не знаю. Честное слово.
Екатерина посмотрела мне прямо в глаза и сказала:
– Когда вы шутите, я это сразу чувствую. А теперь я вас серьезно спрашиваю и вы тоже отвечайте серьезно Вы когда-нибудь слышали про такую страну – большую страну, – где хлеб зарабатывают не в поте лица?
Теперь пришел мой черед смеяться! Я захохотал, но вдруг что-то заставило меня внезапно смолкнуть, что-то подсказало мне: а вопрос не так глуп, как кажется. Я задумался. Перед моим мысленным взором предстали великие народы, живущие на той и на другой планете, и вскоре я нашел ответ:
– Вопрос показался мне глупым, Екатерина, но, если поразмыслить хорошенько, он совсем не глуп. Мы нахватались идей, о которых знаем лишь понаслышке, не потрудившись проверить, подкрепляются они статистикой или нет. Есть одна страна – я беседовал с ее гражданами, – где слова «гордость труда» у всех на устах, где стало неоспоримой истиной, что труд достоин уважения, где все постоянно твердят, что заработанный хлеб – самый лучший хлеб и возвышает того, кто его заработал, до уровня самых почетных граждан страны, а дармоеды и тунеядцы покрывают себя позором. Аборигены произносят эти слова с большим чувством, полагают, что верят в то, что говорят, и гордятся своей страной, ибо она – единственная в мире, где труженики являются признанной аристократией. Но стоит присмотреться поближе и…
– Я знаю, о какой стране вы говорите. Это Р. С. Ну скажите прямо, это Скоробогатия?
– Да, это Республика Скоробогатия.
– Я сразу догадалась. Графиня все время про нее рассказывает. Когда она жила в Скоробогатии, она любила свою страну, а теперь презирает ее и говорит об этом без утайки. Но, конечно, она так рассуждает, чтоб никто вокруг не сомневался, что она переменилась и стала монархисткой, и знаете, графиня и вправду настоящая монархистка: послушаешь ее, так она скорей сойдет за уроженку Генриленда, чем сами генрилендцы. Говорит, что все эти проповеди о гордости труженика – сущее надувательство. Механика та же, что и везде. Тружеников на обед не приглашают – ни водопроводчика, ни плотника, ни дворецкого, ни кучера, ни матроса, ни солдата, ни портового грузчика, – так уж заведено в этой стране. Ни адвокат, ни врач, ни профессор, ни торговец, ни священник их в свой дом на обед не пригласят; а уж богачи-бездельники их на дух не выносят. Графиня говорит, на кой черт…
– Т-ш-ш… Екатерина, ты меня удивляешь!
– Но ведь графиня сама так сказала. Им, говорит, начхать…
– Да замолчи же! Оставь эту привычку подбирать и таскать домой все гадкие слова, которые…
– Но она так сказала, я своими ушами слышала! Стукнула кулаком по столу – вот так – и говорит: «На кой ляд…»
– Неважно, что она сказала. Я и слышать об этом не хочу! Ты простофиля, какой свет не видывал. Хватаешь все без разбору, что ни подвернись под руку, будто это бог знает какое сокровище. С тех пор как появился язык, не было еще такой любительницы покопаться в отбросах. Е общем, выкинь эти словечки из головы и снова начни с того места, где они сбили тебя с пути.
– Ладно, начну сначала, извините, если сболтнула лишнего, я вовсе не хотела вас обидеть. А сказала графиня вот что: если, к примеру, дочка банкира выходит замуж за водопроводчика, или дочка мультимиллионера берет в мужья редактора газеты, или же епископская дочка идет за ветеринара, или губернаторская дочка – за кучера, тут такая кутерьма начинается – сам черт ногу сломит.
– Ну вот, ты опять за старое!
– Так это же ее слова!
– Я знаю, но…
– А еще графиня говорила, что, мол, те, которые сидят наверху, – всякие шишки, стараются вообще не выдавать своих дочек за местных микробов. Держат их в девках, пока не пожалует какой-нибудь заграничный вирус, с титулом, вот тогда, если они сойдутся в цене, и заключают сделку. Правда, аукцион они не устраивают, во всяком случае – публичный. Графиня – просто прелесть, а говорит – заслушаешься. И доброты, и злости – всего в ней хватает, зато занудства нет и в помине. Она завела много друзей. У нее золотое сердце, вставные зубы, стеклянный глаз. По-моему, она совершенство.
– Да, это верные признаки.
– Очень мило с вашей стороны. Я была уверена, что вы так скажете. Графиня очень содержательная. На мой взгляд, она очень, очень интересная женщина. К тому же она родилась от морганатического брака Морганатический брак (от лат. matrimonium ad morganati-cum) – «брак с утренним подарком». Когда европейские монархи женились на женщинах не королевского рода, они подавали невесте левую руку во время обряда, что означало: брак не дает права престолонаследия ни жене, ни детям, а утром жена получала в компенсацию дорогой подарок.

.
– Морганатического?
– Да, именно морганатического.
– Откуда ты знаешь?
– Все так говорят. Не она сама, а другие. Соседи, к примеру. Так и говорят – от морганатического брака.
– Как это случилось?
– Видите ли, ее мать – червеобразный отросток.
– Вот те на!
– Во всяком случае, так говорят. Кто отец – неизвестно. Известно только про мать. Она – червеобразный отросток. Брак был морганатический.
– Тьфу, пропасть! При чем тут морганатический брак? J4
– При том, что он незаконный. Все говорят, что червеобразный отросток вообще не имеет права заводить семью, это небывалый случай; врачи не верили, что такое может произойти, пока это не произошло. Червеобразный отросток вступил в брак, да еще незаконный. Как это назовешь? Все говорят – морганатический брак. Кое-кто, правда, добавляет: более чем морганатический, но я думаю, что так далеко дело не зашло. А вы как считаете?
– Провалиться мне на этом месте, ничего тут нет морганатического, ничего похожего. Все это бред сумасшедшего, самый настоящий бред. И откуда у микробов столько злости, зачем попусту пятнать доброе имя графини?
– Да с чего вы взяли, что они пятнают ее доброе имя?
– А разве нет?
– Конечно, нет. Никто не посягает на ее доброе имя. Графиня не виновата. Она совершенно ни при чем. Графиня просто находилась там, когда это случилось. Еще минута – и было бы слишком поздно.
– Подумать только! Будь я проклят, Екатерина, если ты не мастер выделывать самые неожиданные виражи и выскакивать в самых неожиданных местах. Понять эту путаницу, эту сумятицу мыслей, эту словесную неразбериху совершенно невозможно; твои сумбурные речи любого собьют с толку и заморочат так, что он не отличит их от священных цитат из «Науки и богатства»: они удивительно схожи!
Я спохватился, что у меня сорвались с языка обидные слова. Но раскаивался я лишь полсекунды. Екатерина залучилась от благодарности и счастья. Ей мои слова не показались колкостью. Ядовитые стрелы не достигли цели. Екатерина приняла колкость за комплимент. Я поспешил вернуться к теме разговора.
– Рад, что репутация графини не пострадала, и вдвойне рад, что есть еще цивилизация, где не утратили стыда и не обливают презрением невинные жертвы. Значит, добрые и справедливые микробы уважают графиню?
– О да, во всяком случае, за то, о чем я вам рассказывала. Это очень важно для нее и выделяет ее среди прочих.
– Каким образом?
– Ну как же! Она здесь единственная возбудительница аппендицита. В аппендиксах у окружающих таких микробов много – у тех, кто лежит в больницах, у тех, кто пока не лежит, – но только она вырвалась наружу, родилась. От незаконного морганатического брака, но дело даже не в этом. Она – единственная за всю историю, а это – великая честь. Хотела бы я оказаться на ее месте.
– Ах, черт…

XV

Eкатерина продолжала трещать, не обращая внимания на мою попытку воззвать к помощи черта. Она вела рассказ в своей обычной небрежной манере – сделает сальто назад, отклонившись от темы на тридцать ярдов, потом вперед и приземляется чуть правее мысли, которую не успела закончить час тому назад. Подхватив эту мысль, Екатерина как ни в чем не бывало продирается с ней сквозь чащу слов, будто и не бросала ее без призора.
– Вот и получается, что нет ни одной большой нации, где заработанный хлеб не просолен потом, хоть вы и утверждали из упрямства, будто это вовсе не так (я не утверждал ничего подобного, но, чтоб не тратить попусту время и силы, не стал заводить спора). Графиня говорит, что там, в Скоробогатии, – сплошной обман и надувательство; да если бы и существовал великий народ, у которого разговоры про честно заработанный хлеб не были бы надувательством, где б ему и жить, как не в Скоробогатии? Там и республика, и самая великая на планете демократия, и общество равных возможностей – бог знает каких возможностей, как графиня говорит. Ее послушать, так обман начинается с самой верхушки и идет сверху вниз; в нем участвуют все без разбора, и ни один черт (Осторожно! – сказал я), и никто во всей стране его не замечает. Все, говорит, будто ослепли от фальшивого блеска этой лжи.
А рангов, званий и каст – миллион, говорит. Потому и мезальянсы, куда ни глянь. Где им и быть, как не в Скоробогатии, ведь там разной знати и аристократов побольше, чем в любой другой стране. Есть, говорит, в этой республике такие семейки, что для них и сам президент – неподходящий жених, во всяком случае, пока он не станет президентом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19