Не сел бы на пол. Не встал бы на колени, не начал шарить ручками. С места на место перекладывать белье и ношеные шмотки.
А ведь так, именно так поступил Жаба. Толкнул дверь. Фомкой, шоферским ломиком, испорченное дерево. Переступил в прихожей через мины ненужных корочек и старый желтый пыльник. Павший при исполнении. Отпнул рваный сапог и сразу в спальню. А там, у гнутой ножки чешского лежбища тряпица. Беленькая, неподрубленная. И возле другого острого угла, рядом с матрасами и одеялами, бесцеремонно сброшенными на паркет, — коробка из-под светкиных туфлей. Пустая.
Забрали суки. Гады, говнюки.
Специально с работы уволок, где под расписку ключ. У входа пост, у выхода проверка. Из кабинета вынес. Такие были дни, что и не скажешь. Узнает следующим утром ворошиловский стрелок, служивый в пиджаке. Вохр. Гнида. Или погашено. Ваш пропуск недействителен. Кривая рожа не соответствует красивой фотографии.
Унес. Можно сказать, от них же спрятал. И все равно нашли. Теперь захочешь и не замочишь. Душу не отведешь, как иногда бывало. Случалось. Когда не кровь в сосудах, пластилин. Желе по семь копеек. От злобы жить не хочется, вставать, идти, в очередной раз торговать хлебалом. Тогда достанешь трофей из тайничка за флагами и вымпелами. Тряпицу развернешь. Замочком барабана щелкнешь, курок взведешь и бережно положишь малыша во внутренний карман. Как авторучку. Паркер.
И все. Порядок. Снова жив. Стальные шарики по венам носятся и наполняют песней весь организм. Сидишь в президиуме, и хорошо. Затылок изучаешь. Неспешно выбираешь точку на черепе оратора, ложбинку, бугорок. Чтобы наверняка. Одним коротким выстрелом. Не разбазаривая боеприпасы.
А теперь что? Сизый обрат. Кисломолочная смесь и днем, и ночью в жилах. Хоть Мечникову на анализы неси. Пробирки только нет отлить.
Зато у Швец-Царева чифирок. Три больших пачки со слоном на восемь литров артериальной. Пропеллер сам собой крутится.
Теперь ему и белка, и свисток. Кайф. Счастье. Воображаемую горизонталь прицельной планки совмещать с реальной, осязаемой и обоняемой, вершиной мушки. За этот миг без кислорода. Секунду сладкой асфиксии. Мгновение, когда словно в чудесном забытьи плавно и нежно палец ведет спусковой крючок к защитной скобке. Цок. За этот звук из детских снов чуть было не отдал болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев, честь рода, репутацию и будущее самое. Йес! Загорелся. Задрожал. Мозги вскипели, едва лишь показали дурачку пустую безделушку без патронов. Машинку из Коннектикута. И он, убогий, согласился. Тряхнул башкой. Горячим, медным чайником. И взялся не только спрятать у себя, но и пообещал продать неправильное, меченое барахло. Неверную покупку.
Яркий момент в боевой летописи рабочего движенья индустриального края. Игорь Цуркан, народный мститель, Жаба мог колесо истории притормозить. Мог раскассировать буквально всю династию, от бабки до внучка. Ум, честь и совесть снять вместе со шкурой. Но субпродукты не заинтересовали земноводное. Зверюга на двух лапах, большеголовый тугодум, не выставил добровольного помощника милиции. Не взял тимуровца за шкирку, не вывел из-под розового абажура своей передней и не отправил сильным толчком руки в муть лестничной клетки. Лететь, картонную коробку догонять. Хозяин пригласил гостя пройти в зал, комнату, где телевизор «Изумруд», и с ним имел там долгую и тихую беседу.
После чего проводил до двери, руку пожал и начал ждать. Надеяться. Поверил на слово, за чистую монету принял клятву, пустое обещание бродяги узнать, через свои каналы выяснить, куда ушла хлопушка. Не упомянутая в заявлениях и в протоколах не фигурировавшая. Дивная штучка-дрючка из легкого металла с дырявым барабанном, свободно вращающимся в оконце неразъемной рамы.
Удивил. По-настоящему. Задал загадку серьезным людям в разных кабинетах. Заставил недоумевать, смотреть в окно и барабанить по столу десятки пальцев всех типоразмеров. Марш Елкина-Палкина без труб и барабанов. Объединяющая дробь. Не дал сойтись стенка на стенку. Только глаза разрешил пялить. К неудовольствию готовых брать за горло и вящей радости искавших пятый угол. Осталось все, как было. Рот-Фронт с конфетой в кулаке. Но пасаран же в вольном переводе — Сакко и Ванцетти.
А дура валялась в бардачке. В пыльном отсеке для презервативов и солнечных очков. Коротким обрубком ствола тыкалась в вазовский пластик и щечкой рукоятки елозила по замусоленным страницам "За рулем". Последних крупиц разума лишала Симака. Лапшу мозгов закручивала бантиком. И он уже довольно регулярно делал хенде-хох. Нисколько не таясь, совал в бочину полузнакомым людям револьвер, а Шурке Быкову и вовсе как-то раз ко лбу приставил. По-дружески. Хотел перехватить немного бабок до субботы.
— Ты че, сомлел? Он не заряжен, гы-гы-гы.
А это значит, вовремя. Как и положено старшему брату, Вадим навел порядок на подведомственной территории. Изъял у идиота пушку. Себе оставил неснаряженную пуколку.
— Крючок, что надо… Ладно, забираю… Уговорил…
Посидели родственники на передних сиденьях лихой копейки. Плечом к плечу. Полюбовались на пляски света за кабацкими шторами. Потолковали о своем, семейном. Пришли к согласию, «Жига» завелась, дверь хлопнула.
Вадька вернулся в ресторан. К компании, картишкам, хлебному вину. И ровно через час, не выходя из малого банкетного, продул сокровище в ази. Пришли валет, десятка и бубуха. Поставил на кон пистолет. А у Олега Сыроватко туз и дама. Ни одной красной за весь вечер. Везло так, будто завтра ему вышка.
А Симе Швец-Цареву светило максимум от трех до семи. Не срок, и потому удача не летела за ним птичкой. Не вилась пчелкой, стрекозой над темечком. Наследник боевых традиций, как простодырый, никудышный фуфел, колесил по городу. Носом сопел, ногтями скреб затылок. Сшибал куски, бумагу занимал, чтоб завтра притартать брату Вадюхе обещанные полторы штуки.
Сколько напрасно сожжено литров и калорий. В то время, как цена вопроса — всего ничего. Штука «Агдама» и пара оплеух. Ирка Малюта ждала звонкого справа. Смачного в рог. Последний способ протрезветь, очнуться. Попросту резкость навести.
Водка, во всяком случае, не помогала. Как-то неверно с самого начала одно ложилось на другое. Три звездочки на три семерки. Тьма только лишь сгущалась. Густела и шевелилась, словно каша из тараканов и мокриц. Вот если бы явился милый. Ворвался, устроил тарарам. Все смел, поставил на попа, и солнышко бы встало само собой. Но Сима не спешил на помощь. И потому во вторник Ирка снова нажралась. Нахрюкалась, надралась. Проснулась в среду ясным днем, а жидкости кончились. Стопроцентная утилизация. Наплакала чая. Два стакана растворила в организме, оделась без посторонней помощи и поехала в институт. Попала на лекцию профессора Кулешова о внутреннем строении человеческого тела.
Только знания о физике того, что с ней творится, не принесли Ирине Афанасьевне Малюте облегчения. Ей нужна была лирика. Рассказ о запахах черемухи и ночных светлячках. За пару дней девица настолько радикально промыла клетки головного и спинного мозга, что к третьей, чистой заре уже нуждалась в очевидцах. Свидетелях ее акробатических этюдов с бесцеремонными Вадюхой и Юрцом. Соглядатаях, фиксировавших ее ночной поход за правдой, заплыв без компаса, бинокля и трусов.
Приснились ей, или полынь в це-два-о-аш навеяла лица патрульных:
— Найдите его, мальчики!
В кино или же наяву являлись сиротской, синей краской крашенные стены мусарской дежурки? Стол гладкий, белый лист бумаги?
— Он, Сима… Дима Швец-Царев!
Шарада, ребус, тайна. Зеленая хреновина попала в глаз. А в результате мокрое место по обе стороны от переносицы. Нулевая видимость.
Вот если бы любимый возник и просветил. Простого пендаля наладил. Все стало бы немедленно на место. Да, было. Заложила милого, сдала для его же собственной пользы. С учетом суммы общественных интересов. Пусть знает, пес.
Но красавец не спешил нарисоваться. Отчего последние извилины мхом зарастали у Ирки в котелке, осокой и чертополохом колосился чернозем. Силос стремительно и густо покрывал дорожки полушарий, точь-в-точь как молодой жирок. Топил в себе ключицу, ребра и тазобедренные кости глупой девки. Она бы замычала, но буква «м» отсутствовала в последней паре слов, засевших в черепушке. Зацепившихся.
"Сёдня вторник или четверг?"
А Вадька Швец-Царев и его закадычный друг, старлей центрального отдела УВД, Андрей Дементьев не секли, не бычили, не разбирались в ботанике. Не изучали жизнь растений. Ромашек, лопухов. Ясное понимание нелинейности пространственно-временных соотношений в полеводстве не упрощало гнусных планов. Мерзавцев шустрили. Вот ведь бараны. Раз пара суток выпала, элементарно стерлась из памяти Малюты, значит, конец войне. Всем вольно, разойтись.
Но врач и офицер не представляли, не догадывались, что уже у кассы. Дурацкую бумажку Симке можно продать сейчас. Сегодня. Листочек в клетку с распавшимся на буквы, разжижившимся заголовком. Заявление. Незарегистрированное. Не породившее, вопреки закону, записи в журнале. Лишь только звонок. Отдежуривший Андрей поднял с постели еще веселого Вадима и предложил.
— Ну, чо, лепила, не хочешь стрясти с сыночка Симы тысчонку на поправку подорванного здоровья? Мне половину!
Ровно. И можно было уже делить навар. Махаться. Хватать друг друга за грудки. Но понимания момента не было. И старший лейтенант Дементьев не тыкал пальцем в ресторанное меню, перебивая друга Вадьку, братуху, врача команды первой лиги. Андрюха химичил. Соображал. Прикидывал, как нейтрализовать шлюху.
— Ты понял, голая сидит и с таким форсом спрашивает: а чем это у вас воняет тут? Проверяющая, блин!
Булки и бублик. Когда мурашки бегают по голубой шкуре, высоким не интересуешься. Красивого не хочешь. А когда наружный эпителий розового цвета и скрыт под теплым, уютным слоем ткани, уже волнуешься. По-другому дышишь. О крепости любви, о силе чувства думаешь. Размышляешь размышлялкой. По крайней мере, так было у Ирки. В среду Малюта хотела только одного. Встретить. В глаза родного заглянуть и высмотреть ответ. Голубчик, милый на аркане, в сетях? Или она сама сварилась. Кончилась. В бреду, в белой горячке. Готовьте клизму и пинцет.
Но не получилось. Не вышло. Собиралась заглянуть в «Льдину», но начала с «Солдатского», запуталась в стаканах и снова день закончила в горячей ванне с бутылкой рублевой синьки. Яичным шампунем сводила с этикетки фиолетовый штамп "Ресторан Волна".
И только светлый день четверг обещал встречу. Мгновенье истины. Рыбная аура дня благоприятствовала. Счастливое стеченье обстоятельств лишило кралю шанса. Не позволило нахрюкаться, набраться, нализаться раньше времени. Марина Воропаева, медичка-одногруппница зазвала в гости. Заманила Малюту взглянуть на камешки. Потрогать. Примерить. То да се. Отвлечься. Не мучить провода. Не бросать телефонную трубку раз в час только потому, что на дальнем конце все время не тем голосом не тот человек отвечает. Послеполуденный кризис переждать, и в «Льдинку». Трезвой. Чистой и быстрой, как огурец.
— Сережки, два колечка, цепка… — Маринка тараторила уверенно и руку Малюты держала в своей руке. Шершавой и сухой.
— Длинная? — Ирка не сопротивлялась. Шла. Интерес к жизни в ней не угас. Хотелось быть нарядной и счастливой.
— Ага… досюда, — Маринка показала. Поскребла пальчиком то место, где полагалось быть водоразделу между цельномолочными правой и левой.
— Ты бы поролон, что ли, себе туда набила, — с неожиданной сердечностью посоветовала ей запойная дура. Продрала глазки. Икнула дружески.
— Ой, ну ты скажешь, — Воропаиха и не подумала обидеться. — А правда, мне локоны идут?
Подруга жила рядом с институтом. За березовой рощей. За ворохом зеленых кружев Кировского района. Само бальное платье кто-то унес, упер. А красота, резная и воздушная, осталась.
Еще сережки, два колечка, цепка… На той стороне, в одной из полдесятка пятиэтажек, что обводили штрих-пунктиром кромку зеленых насаждений. Улица Лазо, 11. Зачем туда ходила безголовая Малюта? Могла же без проблем на Красноармейскую, 130. В красивом центре города приятнее прибарахлиться. Повертеться перед зеркалом. Здесь чеки выдают и бархатом обшитые коробочки. Здесь мент со штатной кобурой и в шкафчике — прецизионные весы. А у Маринки Воропаевой золото темное, цацки сомнительного происхождения. Но дешево. Совсем недорого. Как правило, в кредит. В этот же раз и вовсе даром. Сначала поносить, а деньги равными частями позже.
— Да ну, неважно, мне бы только знать, что ты возьмешь. А рассчитаешься потом, ну, хоть когда. На той неделе половину, если сможешь. До конца мая главное, и остальное можно даже в июне.
— Лишь бы тебе понравилось, — повторяла Воропаиха и вдаль глядела. Сквозь хлорофилл и целлюлозу. Туда, где серые хрущевки в ряд. Вагончики без паровозика.
Удобно. Всегда есть куда свалить. Где перекантоваться между двумя обязательными лентами. Маркса и Энгельса пересидеть. Но вот гульнуть, толпою закатить после уроков и оторваться всласть — это никак. Строго по расписанию приходит мать. Закончит смену, повесит на гвоздик респиратор, помоется казенным мылом, и разбегайтесь, насекомые. Мастер режимного завода «Авангард» шутить не будет.
Дочка Марина тоже. Две очень серьезные особи.
— Дяде Косте полтинник. Юбилей. Взяла отгулов до конца недели, поехала в Прокопьевск. Курей щипать да картоху чистить.
Такая версия. С деньгами можно не спешить, бутылочка «Ркацители» в наличии, и мать уехала. Все чисто и красиво. Только у Ирки вечный анекдот. Ей мало просто так попасться. Несчастной надо непременно вляпаться. Споткнуться и упасть. Двумя коленями воткнуться в грязь и даже локоть замарать. Действительно. Какой с кефира опохмел? Запаха нет, а ноги сами по себе. Не держат.
— Ой, — вскрикивает Маринка Воропаева. Хватает подругу за вторую ладошку. И поет, ликует, буквально на себе несет, затаскивает на третий этаж.
— Сейчас отмоем. Отстираем мигом. Погладим. Даже пятнышка не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28