Слава труду.
"Классной штукой был коммунизм, - думает Лева. - Все можно было списать на него. На партком, райком и лично товарища Брежнева. Вот избавимся, похерим абсолютное зло и заживем в абсолютной гармонии. С природой и людьми. Рай в шалаше".
- Ну и че примолк-то? Договорились? Вариант?
- Подумать надо.
- Подумать? День и ночь только и делаешь, что думаешь... - Карандаш ломается в руке Гусева. Он швыряет половинки в урну. Шумно встает.
- Слушай, а как фамилия твоей матери?
- Посохина, - механически отвечает Лева. - Наталья Львовна Посохина.
- Пейсохина... Так я и знал. - Гусев качает головой. - Так я и знал.
Он выходит шумно, хлопая дверью. Дзинь-бум.
А через час уже Левина очередь ломать замки и косяки. Но он выходит очень тихо. Бесшумно покидает кабинет Лапина. Звон только в ушах.
Хорошо же начинаете, Лев Петрович... Хроническое недофинансирование... Дисбаланс... Кто вас научил таким речам?... Ваш друг Кораблев? То-то рекомендовал... С себя надо начинать, позвольте вам заметить, а не искать виноватых там, где их по определению нет... И быть не может, Лев Петрович... Додумались... Отверток им недодали...
В приемной на ходу Вероника сует Васильеву в руку листок. Левина собственная служебная записка. Премии сотрудникам технического отдела по итогам года. Слева сверху резолюция Лапина: "Считаю процент завышенным, а список необоснованно раздутым, пересмотреть".
У себя в кабинете Лева сначала одевается, потом присаживается к столу, снимает шапку и быстро пишет. Генералиссимусу? Дуче? Почетному клиенту "Сибирь Форд Моторз"? Нет. Просто "Заявление..."
В приемной никого. Дверь в комнату отдыха открыта. Оттуда плывет запах ветчины и апельсинов. Лева кладет бумагу на стол Веронике и выходит.
"В принципе, вы, может быть, и правы, Мирра Моисеевна, - думает Левка. - Наверное. Разницы, может быть, и нет. Есть просто граница. Черта. С той стороны нужен, а с этой нет. Здесь больше не ждут, а там - с трех часов. Девочка. Которую одинаково не хотелось ни Лиле, ни Леве, ни Свете. Но она получилась, и это, наверное, не просто так".
Через две минуты он уже сидит в машине. Снежинки вечерней метелицы бьются в лобовое стекло. Мелкий зимний гнус. Бьются и разбегаются. Опрометью.
"Вот же глупые, - удивляется Васильев, - Чего испугались-то? Ничего страшного. Завтра сначала высплюсь, а потом позвоню Высоцкому в Южэнерго. Начну с хорошего".
В ухо ударяет Петр Ильич. Привычно вставленный наушник выпиливает "Крысиное озеро". Забыл включить автоответ.
- Лев Петрович, это Павел. Восстановили питание на двадцать второй. Поедем, переключимся?
- Давайте, конечно. Только Сибкредит предупредите.
- Обязательно. А еще хотел спросить. Мне можно... Можно сегодня уже не возвращаться?
- Можно.
"Надо бы самому предупредить Демина, - мелькает мысль. Приходит в голову: двухминутный перерыв связи, даже не заметите... Надо бы. Было бы правильно, конечно."
Но вместо этого Васильев включает первую скорость.
- Вы сами себя превзошли, - говорит ему Антонина Гавриловна, открывая дверь. - Я была уверена, что опоздаете. Какое приятное исключение. Даже раньше обещанного.
Между тем Лизка уже в колготках и кофточке. Через полчаса точно была бы в сапожках. С книжкой в руках на маленьком стульчике в прихожей.
- Вас подбросить?
- Нет, спасибо, тут же дворами два шага, да и в магазин надо зайти.
Тем лучше.
- До свидания. Спасибо, что посидели.
Поземка перебегает улицу Марковцева на красный свет. Белые суслики за белыми мышами. Полки. Орда.
Домой не хочется. Совсем.
Лиза, слушай, а давай поедем в Сосновый бор. Посмотрим белок.
- Они, наверное, уже все в домиках, - говорит ребенок. Отражается в зеркальце.
- А вот мы поедем и посмотрим.
Как можно дальше. Как можно дальше.
На часах без двадцати семь. Лева представляет себе кабинет Лапина. Буква Т стола и О двери. Как игра "виселица". Угадай пропавшую букву.
Бреславская, Чертков, Данилов, Гусев... Тоже мне проблема.
Чайковский настигает у въезда на заправку. За деревней Красной. Наушник вытащил, а вот прибор не обесточил. Сам виноват.
- Лев Петрович, - голос Лапина необычайно ласков, - ну и что это за детская выходка? Какую-то бумажку накатал, хорошенькое поздравление. Несерьезно. Рабочий разговор. Обмен мнениями. Надо привыкать. За вами же коллектив, целое направление. Ай-ай-ай. Я тут переговорил с нашим новым коммерческим, Олегом Анатольевичем. Посоветовались. Резервы есть, думаю, сможем скорректировать ваш план развития. А то действительно, все Гусеву или Данилову. Загордятся, особенно Алексей Витальевич. В общем, давайте, завтра ровно в десять жду. Готовьте предложения. Договорились?
"Вот же козел, хитрая бестия! - думает Лева. - Действительно два фокуса. С колесами и без. Чертяка".
- Договорились. Завтра в десять.
- Ну и молодцом.
- Вас с днем рождения, - говорит Васильев в уже оглохший, отбившийся пластик. И сам себе изумляется. И краснеет от стыда. А потом поднимает глаза и видит в зеркальце - ничего. Никто ничего не заметил. Обошлось. Как всегда. Ребенок дышит. Лизка спит. Он, Лева, тормознул. Остановился на повороте. Не вышло. Застрял. До следующего раза. А она едет. Летит к веселым белкам в расписных домиках. По небу. На облаке. И ничего ей не мешает.
Елизавета Львовна.
Васильева.
ТЕПЛО
Крестики и нолики.
Прутики кустов и мелкие полыньи. Полупрозрачность теплого воздуха над ними.
- Папа, а кто в реке курит?
- Русалки, наверное, - говорит Лева.
- Нет, русалки хорошие, - не хочет соглашаться Лизка, - про них мультфильм есть.
- Тогда водяной.
"Про него тоже мультфильм есть", - вспоминает Лева. Но ребенок молчит. Значит, еще пока не видел. Верит на слово.
А оно у Левы надежное. Когда-то дал сам себе. Пообещал не курить. И все. Уже шесть лет хороший. Золотой.
На середине реки, за заснеженным островом, рыбаки. Черные точки. Птичий помет. Про них точно мультфильма нет. Только про серого с хвостом.
- Папа, а почему мама звонила медленно-медленно?
Лева останавливается. Полозья санок перестают скрипеть.
- Это как медленно-медленно?
- Она ведь в Новосибирске?
- Конечно.
- Когда мама звонит из Новосибирска, то всегда бегом-бегом, а сегодня шагом. Медленно-медленно. Почему?
"Оказывается, ребенок различает город и межгород. Надо же!" - думает Лева.
- Смотри, - говорит он, - птица опять улетела!
Скульптура называется "Река-труженица". Кажется, так. Возлежит. Ковано-сварной каркас на высоком камне. В том месте, где набережная переламывается. Ухает вниз к воде и ивам. В Левином детстве это место звалось извозом. Только девка еще не протягивала руку к зениту. И медную птаху никто не отрывал от ее железной ладони. Удивительное постоянство.
- Правда. - Лизка привстает с санок. - У нее там птенчики, наверное.
- Где? - изумляется Левка.
- Ну там. - Дочь взмахивает рукавицей. - Там, куда она летает. На небушке.
Последний мартовский снег, как драгметалл. Отражает свет и луны, и солнца. Слепит. Скольжения не будет никакого, но, может быть, и к лучшему. Настоящая скорость пугает Лизку.
Крестики превращаются в кресты. А нолики - в нули. Устье Искитимки цепь перекатов. Вода сверкает внизу. В авоське стволов и веток. Журчит, впадая в Томь. Круглый год. Кто и где льет в нее кипяток? Какие эльфы и гномики?
- Папа, а почему никто сегодня не пришел? Даже собачки не гуляют.
Лева смотрит вверх. Туда, где тополя, дома и нимфа - мать полей. На белой девственной глади - три параллельных линии. След - "аргомака", санок с рулем. И больше ничего. Первопроходцы.
- А все уже настроились на оттепель. Переоделись. Только мы с тобой морозов не боимся.
- Собачки не переодеваются, - подумав, говорит Лизка. - Они всегда в шубке. Ты бы хотел стать собачкой? Понарошку?
День вопросов и ответов. У самого Левы был только один. Да и то позавчера, в четверг.
- Разве в субботу хоронят? - спросил он у Светки.
- Теперь делают все, - ответила жена и заплакала. Узнала от матери, как умирала тетя Калерия. Она просто сказала: "Скоро весна". Сказала и закрыла глаза.
Маленькая и очень терпеливая женщина, Калерия Гавриловна. Думала, еще чуть-чуть перенеможется - и будет свет. Но зима оказалась выносливее. Теперь вот черная студеная земля лежит на боковой аллейке Южного кладбища. Как раз, наверное, сейчас посыпалась. На красную крышку. Падает.
А Лева уже второй день с Лизкой. Ведь мама на курсах в Новосибирске. И вернется только завтра.
- Ну что? Катаемся? Кто первый забежит на горку?
- Лиза! Лиза!
Ага, сейчас истопчем снежный покров. Манную кашу без примеси варенья. Как всегда. Ложкой истычем, а есть не станем. Дети.
Смешного колобка в синем комбинезоне хватает ровно на полгоры. Возле пары старых карагачей она останавливается. И ждет сани. Экипаж.
Ладно, карета подана.
Закладывать виражи, заворачивать у последнего столбика чугунной ограды и съезжать к самой воде Лизка не очень любит. Ведь неизвестно, кто там прячется. Кто живет под ветками и наледью. Но после трех проходов по прямой, строго вперед, Лева уговаривает дочку скатиться. По белому, еще не тронутому. К живому перекату, незамерзающей воде.
Техника старинная, пионерская. Работает левая нога, пятка. Ныряет, зарывается. В лицо летят снежинки, а в ухо - ветер. Но получилось. Вписались. И санки скатываются. Только рулем довернуть немного. Летят вдоль берега. По кромке.
- Ну как? Здорово?
- Папа, - вместо ответа Лизка встает и быстро прячется за Левину спину, - там бабушка с палочкой. И собачка.
Впереди, метрах в тридцати от санок зеленое пятно. И рыжая стрелка. Семь ног. Одна деревянная. Местная старушка с клюкой. Из бывших, советских. Живут еще такие в доме наверху. Сталинском, желто-красном. С колоннами и эркерами. Ничего примечательного, тем более пугающего. Всем хочется глянуть на воду. Полюбоваться жизнью. Особенно в конце зимы.
Между тем болонья за спиной Левы деликатно шуршит.
- Папа, а можно мне залезть на коника?
Это значит - сесть на шею. Ножки свесить. Высоко подняться над землей. Много выше ушастого коккер-спаниеля. Симпатичная мордашка. И не из дешевых.
- Давай! - говорит Лева. Два раза Лизке повторять не надо. Есть.
Лева встает. Собака воюет с воробьем. Обыкновенным, вкусным. Не латунным. С ветки на ветку прыгает. А собака с кочки на кочку. Мимо летит. Не останавливается. Зато бабка любопытна. Живые серые глаза и лисья шапка.
- Здравствуйте. - Лева кивает головой и Лизкой. Ходока проще пропустить. Тропка узкая, и тащиться по колено в снегу не хочется. По щиколотку лучше. Гуськом, один за другим.
- Здравствуйте, - отвечает бабка и смотрит на Васильева. Долго и внимательно. Фотографирует. Без вспышки. А потом показывает остренькие вставные зубки.
- А ведь я вас знаю, молодой человек. Вы зять Калерии Гавриловны Росляковой? Правильно?
Левка не знает, кем он приходился покойной сестре своей тещи. Зять? Ну, пусть зять. Звучит получше деверя и шурина.
- Да. Именно так.
- То-то я смотрю на вас. Думаю, видела. Видела тогда в онкологии Калерию с каким-то молодым человеком. Мы с ней вместе работали. В Энергоснабе. Очень плохо она тогда выглядела. Очень плохо. Прямо никакая. Оклемалась? Нет?
"Ах, ты, старая, гнусная грымза! - думает Лева. - Вылезла погулять. По лестнице спустилась от площади Пушкина. Приковыляла. Ни раньше, ни позже. И ведь, действительно, могла видеть. Возил. И не один раз. Возил Калерию Гавриловну на химию. Было. Пока Светка сама не сдала на права".
- А у меня сынок - зав. отделеньем в онкологии. На капельницы к нему ходила, - не умолкает бабка, лопочет. - А Калерия у него-то и наблюдалась. Только, сказал, чудо поможет вашей подруге. Только чудо. Господи Исусе".
А рожа - такое солнышко. Лучики - морщинки. И губы накрашены. Слюна розовая и, кончики клыков. Словно сама воробья съела. Живьем. Только сейчас заметил. Плохой ты, Лева, физиономист. И вообще не наблюдателен. Учись у ребенка. Учись, пока не поздно.
- А вот чудо и случилось! - бухает Лева Васильев, говорит решительно и вдохновенно. - Произошло. Оно самое. Все нормально. Обливания помогли. Рассосалось. Вчера как раз уехала к подруге в Германию. На полгода.
- К Заре Михайловне? - темнеет бабка. Зеленеет. Под стать пальтишку становится. Драпу в рубчик. - Да вроде бы никогда особенно и не была близка с Вайнштоками? Ну надо же!
Лева разводит руками. Вернее, одной. Второй крепко держит Лизку за коленку. Уж извините.
- Чапа! - кричит бабка. - Чапа, немедленно вернись! В реку упадешь, глупая ты псина!
Палка орудует, как шило. Дырокол. Ходко пошла старушка. Обиженно сдавать страницу берега в архив.
- Чапа!
Лева с Лизкой на плечах тоже выходит на запорошенную тропинку. Санки сзади. Широкими полозьями зализывают дыры в снегу. Большие и маленькие.
Медленно, не торопясь. Пусть все исчезнет. И снова воздух станет прозрачным. Без цветных примесей. На все четыре стороны света.
А мартовское солнце старается вовсю. Желтые блики играют в мелкой воде Искитимки. Бесполезные золотые рыбки.
"Вот так и попрощался с Калерией, - думает Лева. - Вместе со всеми. Получилось. Само собою. Действительно, Господи, прости".
- Папа. - Лизка пригибает голову и шепчет прямо в ухо. - Папа, а почему ты обманул чужую бабушку?
- Разве обманул?
- Да. Баба Лера ведь никуда не уехала. Она же дома. Мы же ее не провожали. Не отвозили в аэропорт. И на вокзал не отвозили.
Лева молчит. Чужую бабушку - это цветочки. А вот собственную дочь - уже целое искусство. Но выбора нет.
- Знаешь, малыш, - говорит Левка, - это не обман. Это сказка. Ты думаешь, только детям рассказывают волшебные истории? Нет. Бабушкам и дедушкам тоже.
- Но они же не верят. Ни в Железного дровосека, ни в Буратино.
- Вот поэтому им и рассказывают сказки друг про друга.
За спиной тишина. Ребенок задумался. Лева чувствует холодок. Вокруг своей собственной шеи. Циркуляцию воздуха, а не крови.
Угловой дом на вершине крутого склона смотрит на Васильева всеми своими черными окнами. Можно подумать, тоже осуждает. Заодно с парой, что телепают там. Все еще тащатся вверх по извозу. Все меньше делаются и меньше. Но совсем исчезнуть не торопятся.
1 2 3 4