Ванечку
почему-то не одобрил.
Вася по кличке Вася. Тоже милый и тоже печальный, но Гусь агрессивно
печальный, а Вася печальный ненавязчиво. Одобрил Ванечку - потому что
мне, миляга, хотел угодить. Ах, Вася.
Кен, он же Кенарь (реже), он же Кенарский Александр Василич, лидер
наш, тоже милый, тоже печальный, но не по природе, а по убеждению. Буд-
дист. Вранье, конечно. Истерически хочет славы, известности - и чтоб ба-
бы, бабы, бабы. Презирает славу и снисходителен к женщинам и девушкам. К
бабам то есть. Они ж, дуры, никак его превосходства не хочут заметить, а
замечают лишь то, что юноша волосы по месяцу не моет. К Ванечке отнесся
философски, то есть не поймешь как.
Злая я, наверно.
Ванечка долго ломался, бледнел и краснел, но согласился попеть свои
песни. Милые и печальные Гусь-Хрустальный и Вася в восторг пришли - Гусь
в восторг буйный, а Вася в восторг нежный. Кен же сказал: вообще-то, ни-
чего. Можно даже попробовать аранжировать, чтобы музыка была приличная.
Для него музыка - это звук. Кто понимает - понимает, кто не понимает
- долго объяснять. Короче, мелодия еще не музыка, а музыка - когда звук.
Ванечка загорелся.
И мы начали работать. Кен любит это слово - работать. Серьезное сло-
во. И название у нашей команды серьезное - "Пятый угол". Глубокое. Фило-
софское. Царство четырех углов, кто весел - тот здоров, отыскал себя,
собой укутал, и хватало всем местов, но средь чужих пиров я искал упорно
пятый угол. И все навалом, но с интервалом - длиною в угол. Слова народ-
ные, то есть мои, музыка народная, то есть Кена. Гимн группы. Визитная
карточка. Ну, как у старого "Наутилуса" "Разлука".
Мы сделали с десяток Ванечкиных песен.
Мы решили показать их народу.
У нас есть своя публика, и милый Вася опасался, что привыкшие к стилю
"Пятого угла" Ванечкиных песен не примут.
Опасался, конечно, и Кен.
Лишь почему-то Гусь уверен был в полной победе. От полного неприятия
Ванечки он пришел к полному обожанию.
Тем не менее мы отыграли почти час, прежде чем решились вывести Ва-
нечку вперед, показывая этим, что начинается как бы второе отделение, -
до этого пел, как обычно, Кен, ну и я две штуки. Ванечка ужасно волно-
вался. Да и звук был так себе. Народ среагировал просто и незатейливо:
начал хлопать в ладошки, вежливо прося кончить эту самодеятельность.
Песня же длинная была, Ванечка держал характер, пел, народ, возмущенный
его непонятливостью, от аплодисментов перешел к ору и стучанию ногами, к
свисту и бросанию на сцену мелких предметов. Ванечка резко ударил по
струнам, подозвал Кена, что-то ему сказал. Кен пожал плечами и махнул
нам рукой, чтоб мы очистили сцену.
Мы отошли за кулисы. Ванечка запел один. Без ансамбля. Самбля. Один,
блин.
У него даже и микрофон был один - и на гитару, и на голос.
Он пел. Он пел стоя, и это ему было трудно, он не привык, он отставил
одну ногу, раскорячился весь как-то нелепо, нагнулся к микрофону, обхва-
тив гитару и коротко ударяя по струнам.
Нет, не было криков восторга. Но и рева возмущенья не было. Народ у
нас хамоватый и часто выпивший, но иногда парадоксально вежливый. Похло-
пали. А кто-то и свистел - то ли одобрял, то ли гнал со сцены. Кто-то
крикнул: "Угол" давай, Кенаря давай!" А кто-то: "Вали дальше давай, на-
валивай давай!"
Ванечка закончил.
Он ушел со сцены, не прощаясь со зрителями, прямо ко мне и сказал:
- Больше со сцены я никогда петь не буду. И завтра еду домой.
В ту ночь мы пили портвейн у Гуся-Хрустального, в его деревянном ок-
раинном домике, где, как он поет в своей песенке (все творцы, блин), нет
ни родителей, ни крыс, ни тараканов, ни жены, замки на двери не нужны -
здесь нет дверей.
Двери-то есть, и комнатушек целых три, в которой побольше - круглый
стол; влипая в клеенку локтями, мы толковали о разном, Хрустальный бес-
тактно кричал, что у "Пятого угла" начинается новый этап, что все наши
безделушки ничего не стоят, милый Вася склонен был согласиться, Кен за-
думчиво пил портвейн, соревнуясь с Ванечкой, который, как я поняла, пос-
тавил себе цель напиться.
Я не мешала: хочется человеку, значит, нужно ему.
Потом он сказал, что муж желает спать со своей женой, схватил меня за
руку и поволок в одну из комнатушек.
- Ты полегче, - сказал Кен.
- Не твое собачье дело, Кенарь, - ответил Ванечка. - Пой свои песен-
ки. Пой их в детском садике. Бездарь.
Кен, высокий, не вставая, урезал Ванечке любимым своим ударом - лок-
тем в подбородок, снизу. Ванечка упал и заснул на полу. Я села рядом у
стены и тоже уснула.
Утром его не было.
Ребята мучились с похмелья. Ни денег, ни вещей, чтоб продать, да и
кому по нынешним временам старье нужно?
Хрустальный кряхтел и вздыхал, потом достал розовый красивый пакетик
и дал Кену:
- Струны. Фирменные. Хотел тебе на день рожденья подарить.
Кен понял. Взяв струны, мы поехали к Филип Филипычу, он же Филя, он
же Хвост - не знаю почему - из группы "Суп Марины". Филя богатый и может
музыкой заниматься в собственное удовольствие, у Фили папа знатный бан-
дит, Филя не дает взаймы, но что-нибудь хорошенькое для звука обязатель-
но купит - и купил, сволочь, струны, стоящие не меньше ста тысяч, за со-
рок, нам хватило на три дня. Мы непьющие. Но время от времени вот так
оттягиваемся. И, в общем, без труда выходим, кроме Хрустального. Тот,
как правило, продолжает еще дня три-четыре. Он уже запойный. Алкоголик
уже в свои двадцать восемь мальчишеских лет. Ему уже лечиться надо. Пом-
решь, дурак, говорю я ему. Это мое сугубо личное дело, отвечает Хрус-
тальный Гусь.
9
и я поеду в Киев я поеду в Тель-Авив
но сойду по дороге чей-то голос уловив
жизнь длинна как лесополоса
к каждой ветке примерзли голоса
Не думал, что так можно ждать писем. Иногда от нетерпения хочется
позвонить, но не желаю, чтобы мне потом тыкали в нос телефонным счетом,
- не хочу быть отцу ничем обязанным. Да и не идет мне звонить из дома,
развалясь в кресле. Не мой стиль. Мне идет звонить с телеграфа, с пере-
говорного пункта, где много кабинок, но все равно очереди, потому что
большинство кабинок не работает. А номер набирается плохо, а в трубке
шум и треск, и все орут, а над залом: "Ярославль в семнадцатую кабину!..
Бугульма! Бугульма! Кто заказывал Бугульму? Бугульма!.. Пенза не отвеча-
ет... Нет никого! Не подходит никто! Гражданин, я вам... я вам... я вам
объясняю... Что значит, не может быть? Параличные они, что ли, у вас, из
дома выйти не могут? Параличные?.. Сейчас..."
И у меня даже деньги есть, чтоб позвонить, - я опять начал зарабаты-
вать своим более чем странным трудом, как выражается отец. И он прав,
труд этот мне ужасно не идет, но так уж получилось. Это отдельная исто-
рия: одноклассник Валера соблазнил, которого нет уже... Но я не звоню, я
не хочу наткнуться на ее мужа, я жду писем. И Таня пишет.
"Пацан, пришли, что ли, фотографию. Я, кроме твоего голоса, ничего не
помню. Ты какого цвета? Ну, глаза, волосы? Ничего не помню. Ты высокий
или маленький, пацан? Ты не обижайся, что я тебя пацаном. Матвей тогда
назвал - и как-то запомнилось. Я шутя. Любя. Или пришли вместо фотогра-
фии сам себя, пацан. А не можешь, так пришли фотографию. И голос. Ноябрь
на исходе, твой голос очень хорошо звучит в ноябре. У тебя осенний го-
лос. Как ты выражаешься, осень твоему голосу идет. Эй, кстати! У меня
прошла бессонница. Хочешь, скажу, почему она прошла? Я на ночь о тебе
думаю - и засыпаю. Ты мое снотворное. До встречи, пацан. Жду ответа, как
соловей лета. Люби меня, как я тебя, то есть на ночь перед сном. Я ведь
только за полночь тебя люблю, а днем и не помню вовсе. А утром даже
смешно. А за полночь - опять. Пацан, я впервые почувствовала себя старой
- и мне на это наплевать. Голос и фотографию, договорились?"
Фотографию я послал, а голос решил, выбрав специально для нее песни,
записать на своем бытовом простеньком магнитофоне.
Но в тот же день, когда хотел этим заняться, услышал свой голос на
улице. Есть в Саратове местечко, где продают не ширпотреб, а редкое или
новое, не растиражированное еще. Ребята, продающие кассеты, сами, види-
мо, этим увлекаются, я не общался с ними. Продают, конечно, записи и для
всех, но вот - и такие. Я услышал свой голос. И увидел самопальную кас-
сету с надписью, напечатанной на машинке на листочке-вкладыше: "Пятый
угол". Я купил и дома прослушал. Из двадцати песен четыре моих. Мы запи-
сали их в домашней студии у некоего Фили, зажиточного любителя музыки
лет тридцати так пяти-шести, две со звуком, две - под мой собственный
аккомпанемент.
Вот она, слава.
Я послал и эту кассету, и которую напел.
Таня написала письмо с множеством хороших слов.
А перед самым Новым годом вдруг:
"Ладно, пацан, уговорил, сознаюсь - влюбилась. Влюбилась, хочу тебя,
маленького. Приезжай. Приезжай двадцать восьмого, жду тебя в двенадцать
дня - у Пушкина, конечно. Ты читал Пушкина? Почитай на досуге, у него
есть неплохие стишки. Не хуже твоих".
Я собрался ехать.
Я каждый день выходил из дома - в тягость было сидеть дома - с таким
чувством, что именно сегодня отправляюсь в дорогу, хотя в дорогу отправ-
ляться надо было двадцать седьмого. А сегодня двадцать второе, двадцать
третье, двадцать четвертое... Двадцать пятого приехала Нюра-Лена.
- Ну, муж, - сказала она, - скучал без жены? Не изменял тут мне?
Здравствуйте, папа и мама моего мужа, - поприветствовала она моих роди-
телей.
- Здравствуйте, - ответил отец. - А я надеялся, что вас, к примеру,
поездом задавило.
- Машинист успел затормозить, - ангельски ответила Нюра.
- Шутки у вас, - испуганно сказала мать. - Ужинать давайте.
Природа спасает человека, давая ему потребности питаться, спать и оп-
равляться. И вообще заниматься бытом. Это отнимает достаточное количест-
во времени, иначе все сожрали б друг друга, имея много досуга.
В эту ночь родители спали спокойно - не было стонов и криков, Нюра
лишь закусывала губы и надолго замирала, исходя молчаливым криком, выг-
нувшись, закрыв глаза, а потом открывала, смотрела на меня - и все начи-
налось снова...
- Ты, сволочь, все знал заранее, - говорила она.
- Ничего я не знал.
- Когда через пять лет у твоих дверей выстроится очередь лохушек, ну,
поклонниц, ты по блату пропустишь меня хотя бы десятой?
- И третьей даже. Если уж по блату.
- Ты гад.
- Если я умру, ты опять захочешь под поезд?
- Ты гад. Ты знаешь себе цену. И правильно.
- Мне послезавтра в Москву надо по делам. Буквально на два дня.
- Я с тобой.
- Нет. Я туда и обратно.
- Какие у тебя могут быть дела?
- Я не похож на человека, у которого могут быть дела?
- Например?
- Кастальский мной заинтересовался.
- Сено за лошадью не ходит, пусть едет сюда. И - врешь.
- Ну, вру. Я вру, а ты верь. Веришь?
- Верю.
- Умница. Где твоя повязка, где твой синяк?
- Ты думал, он у меня три года будет держаться?
- Нет. Тебе повязка идет очень.
- Как ты красиво выражаешься. Скажи проще: люблю безумно, жить без
тебя не могу.
- Люблю безумно, жить без тебя не могу.
- Спой что-нибудь.
- Ночь.
- Ты шепотом.
Я пел шепотом. Она слушала, она смотрела на меня так, как никто ни-
когда на меня не смотрел. Я даже не верил. Она сама песни сочиняет, она,
наверное, все это сочинила. А может, и нет.
- Ладно, - сказала она. - Езжай в Москву к своей Таньке.
- С чего ты взяла?
- Я конверт видела. Обратный адрес - Москва, Таньке.
- И письмо читала?
- Не оставляй конверты на виду.
- Мне скрывать нечего.
- Но ты же не говоришь, что к Таньке едешь.
- Это мое дело.
- А я против? Вали на здоровье. А я - домой.
- Слушай, это смешно. Нам идет быть вместе, мы должны быть вместе
сколько Бог даст. К Таньке или не к Таньке, слушай то, что тебе говорят.
Тебе говорят: я вернусь через два дня - к тебе.
- Ты вернешься домой. Я не смогу с твоими родителями оставаться.
- Ерунда.
- А с собой не хочешь меня взять? Я не жадная, я и третьей даже буду,
не привыкать.
- Помолчи.
- Молчу. Ты козел. Я люблю тебя.
Я не знал, что делать. Нюра до моего отъезда была веселой, легкой,
меня это почему-то пугало, я почему-то думал о том, что я уеду, а она -
под поезд. Благо поезда под рукой. Смешно, быть этого не может. А почему
не может? Все может быть. Лучше б она куксилась, как ревнючая жена, луч-
ше б выговаривала, бранилась, ворчала, бухтела, поедом ела...
- Поехали со мной, если хочешь, - сказал я.
- Нет, я домой. Теперь ты приедешь ко мне.
- Конечно. Но - потом. А пока живи у нас. Мы поживем у нас. Ты хо-
чешь?
- Допустим.
- Тогда дождись меня. Через два дня я дома.
- Ладно. Я даже твоим родителям понравлюсь. На спор?
- Я верю.
- Они в меня влюбятся.
10
мое время идет поперек а не вдоль
здравствуй ближняя быль и далекая боль
что это за эхо пугает ворон
ведь я молчал но голос мой со всех шести сторон
Двенадцать часов - у Пушкина.
К ощущению беззаконности, допустим, не привыкать, но раньше было и
ощущение общего заговора, и общего братства. И сестринства. Мы все тут
ждем кого-то. Она Его, он Ее. ( Или - Он Его. Свобода! ) Все равны в
ожидании своем. Он смотрит на других женского пола, чтоб убедиться, что
Она, ожидаемая, будет лучше всех. Она смотрит на других мужского пола,
чтобы убедиться, что Он, ожидаемый, будет лучше всех. И тем не менее нет
соперничества, а все же больше братства и сестринства.
Теперь же, сегодня, дурацкое чувство, что у тебя не так, как у дру-
гих, и ты другая, и все по-другому; тот, кого ты ждешь, неровня тебе,
ну, например, вон сидит специфически московская старушка, белая кость,
что-то даже дворянское в ней проглядывает, и вдруг подходит к ней моло-
дой и изящный. Все глазеют, втайне усмехаясь, а она, бедная, не видит
ничего, вся рада счастью своему: дождалась! Старушке, впрочем, и шести-
десяти даже нет.
Вот и я такая же.
1 2 3 4 5 6 7