— Пуатра лучший кардиолог на побережье.
— В понедельник утром Эмилии делают операцию аппендицита.
Андре не очень-то хотел вдаваться в подробности, но ему показалось, что отец в обмен на проявленное доверие имеет право на несколько фраз.
— Франсина — замечательная девушка.
Любезность за любезность. В общем, они остались довольны друг другом: такой близости между ними еще не возникало.
— К ужину вернешься?
— Наверняка. Она уезжает шестичасовым.
— Передай привет ее родителям.
Отец помедлил, не зная, пойти ли попрощаться с женой; в конце концов взял с вешалки шляпу и вышел за дверь на крыльцо и залитую солнцем аллею. — Ты часто ходишь сюда?
— Довольно часто, в основном по утрам, если есть свободное время.
На улицах города он тоже предпочитал первые утренние часы, когда наводят чистоту в магазинах и кафе, и нередко перед лицеем заходил на рынок Гамбетты.
Раньше, когда они жили на Эльзасском бульваре, рынок находился напротив их дома, сразу через мостик, и стоило раскрыть окна, как квартиру наполнял запах овощей и рыбы.
Не спеша, словно на воскресной прогулке, они шли вдоль мола, не сговариваясь, останавливались перед каждым судном, долго смотрели на него.
Ему вдруг захотелось подшутить над собой.
— Когда я один, мне случается забывать о времени и, словно передо мной разыгрывается необычный спектакль, я, застыв, смотрю на матроса в шлюпке, который драит белую яхту щеткой и мылом.
— Ты любишь корабли?
— Я без ума от них и знаю их все до одного. Я с первого взгляда вижу, какой ушел, а какой прибыл.
Большинство из них редко выходят в море. Черный кеч, вон там, дальше, принадлежит американскому писателю; его можно увидеть за пишущей машинкой. Он, кажется, знаменит у себя на родине.
Несколько дольше они задержались у огромной, размерами с теплоход, яхты, экипаж которой, без метрдотелей и горничных, насчитывал больше тридцати человек. Каждый год яхта пересекала Атлантику и бросала якорь на Бермудах.
— Завидуешь? Андре задумался.
— Нет! В сущности, я не хочу быть богатым: деньги внушают мне страх.
Но не хочу быть и бедным, хотя…
— Продолжай.
— Трудно объяснить. Временами меня охватывает тоска: отказаться от всего, не иметь никаких обязательств, ничем не быть связанным, ни за что не Держаться…
— Тебе не кажется, что в этом есть что-то от литературщины?
— Разумеется. А твои родители богаты?
— Я сказала бы, что отец зарабатывает достаточно, чтобы мы жили безбедно.
— Вот-вот, это и есть предел моих желаний, при условии, что я не стану рабом комфорта и смогу заниматься любимым делом.
— Отец увлечен своей работой. Если бы еще не куча бумаг, которые приходится заполнять!
— Главное, на мой взгляд, свобода. Как сейчас: можно остановиться здесь или чуть дальше и ни перед кем не отчитываться. А вот и мой рыбачок.
— Ты его знаешь?
— Мы никогда не разговаривали. Сколько лет ты ему дашь?
— Сорок-пятьдесят.
— Пожалуй. Во всяком случае, еще не пенсионер. Он не инвалид, не калека. И на вид вполне здоров.
— Почему ты о нем говоришь?
— Потому что, когда бы я ни пришел сюда, утром или вечером, я почти уверен, что найду его на этом самом месте, между Кормораном и смешным маленьким суденышком с двумя шверцами под нидерландским флагом.
Не знаю, почему он облюбовал именно это место, а не какое-нибудь другое. Ведь здесь столько якорей, что забросить удочку не так-то просто.
Андре поискал глазами поплавок.
— Видишь маленькую красную пробку? Представь себе, что ты часами смотришь на нее в надежде, что она дрогнет и разом уйдет под воду.
— И он что-нибудь ловит?
— Никогда не видел, чтобы он хоть что-то поймал.
Но странно: его увлечение заразительно. Бывает, я минут пятнадцать стою рядом с ним и тоже волнуюсь, когда пробка начинает подрагивать.
И не я один. Иной раз нас собирается трое или четверо. На краю мола есть еще один рыбак, но тот человек серьезный: он ловит на спиннинг и вытаскивает довольно крупную рыбу.
— Ты и за ним наблюдаешь?
Неужели она мило подсмеивается над ним? Он не пытался скрыть от нее свои недостатки, причуды, ребячество. Действительно, порой он вел себя по-детски, несмотря на атлетическое сложение и серьезность в учебе. С ней он чувствовал себя счастливым, но ему в голову не приходило ухаживать — он не видел в ней женщину.
— Странный ты парень, Андре!
— В чем?
— Во всем. Иногда тебе можно дать все двадцать, а порой ты ведешь себя, как один из моих братьев. Хотелось бы мне, чтобы братья были похожи на тебя!
— Потому что они забавляли бы тебя?
— Да нет же, не придирайся. Просто я чувствовала бы себя уверенней.
— Ты и так чувствуешь себя уверенно — с родителями.
Он вспомнил о телефонном звонке накануне вечером, о Буадье в своем кабинете, о матери, вернувшейся из кухни в гостиную и усаживающейся рядом с Франсиной.
— Кому звонишь?
— Андре, мама.
Он вдруг помрачнел, и, как сказал отец, в его глазах сверкнула молния.
— Ты им рассказала?
— Что?
— Сама знаешь что. О встрече в четверг.
— Ты хочешь услышать правду?
— А для чего же я тогда спрашивал?
— Ты не рассердишься на меня?
— Нет, обещаю.
— Да, рассказала.
— Когда?
— Вчера, сразу после нашего разговора по телефону.
— Зачем?
— Я тебя предупреждала: я рассказываю им все.
— Даже если тебя это не касается?
— Но это меня тоже касается.
Он становился все агрессивнее и, продолжая смотреть на корабли, вряд ли действительно видел их.
— Как это?
— Во-первых, ты мой друг. По крайней мере так мне кажется.
— Что же теперь, рассказывать все твоим родителям?
— А во-вторых, здесь и моя вина. Если бы я, заметив твою мать, не вскрикнула, ты и не увидел бы ее.
— Думаешь, так было бы лучше?
— Возможно. Для тебя.
— Но разве это не наша тайна?
— Об этом я как-то не подумала.
— И что сказали твои родители?
— Отец закрыл дверь — мы мешали ему работать.
— Тебе не кажется, что он закрыл ее из скромности?
— Возможно.
— Когда-то они дружили с моим отцом, и, если не ошибаюсь, отец до сих пор высоко ценит его. Я почувствовал это, особенно у вас, глядя, как они сидят друг против друга. А что думает твоя мать?
Франсина молчала, и он продолжал:
— Боишься обидеть меня? Поверь, что бы ты сейчас ни сказала, ничего не изменится. Она знала, да?
— Кажется, да.
— Ты лишь убедила ее?
— Она знала.
— И другие тоже? Многие, да?
— В отличие от того, что ты можешь подумать, мама стала ее защищать.
— То есть?
— Она заметила, что люди почти всегда с удовольствием говорят о других, особенно-плохое.
— А остальное? Дом на улице Вольтера?
— Я сказала маме, что после того, как мы с тобой расстались, ты туда возвращался. Верно?
— Да. И еще раз на следующий день.
Она испугалась.
— Чтобы расспросить?
— Нет. Чтобы посмотреть.
Его вдруг охватило жгучее желание бросить ей вызов. А ведь он поклялся себе никому, и уж тем более ей, не говорить об увиденном.
Он ухмыльнулся:
— Она пригласила меня.
— Кто?
— Мадам Жанна, та, что сдает меблированные комнаты. Она чем-то похожа на мою бабушку, разве что ростом поменьше и помоложе. Так вот, она пригласила меня прийти к ней с хорошенькой девушкой и даже дала адреса нескольких баров, где их можно найти столько, сколько душе угодно.
На ходу, словно невзначай, она слегка коснулась его руки, и он уже более возбужденно продолжал:
— Там довольно мило, чисто, полно вышивок и безделушек, как у бабушки, с одной лишь разницей: из конспирации ставни весь день закрыты. Он не хотел плакать и сжал кулаки.
— Частенько, — сказала она, — мужчины выходят раньше своих подружек, опасаясь, что на улице их увидят вместе. По другой причине, которая мне ив голову не пришла бы, женщины одеваются дольше мужчин.
— Прекрати, Андре.
— Ты же сама спросила, возвращался ли я туда. Выйди мы из бара пораньше, возможно, нам повезло бы увидеть и мужчину.
— Как ты можешь!
— А что? Что я такого сказал? Почему я должен делать из этого трагедию? Ты уверена, что у твоего отца никогда не было похождений? Я лично очень хотел бы, чтобы мой оказался любовником своей ассистентки. Она милая, веселая, без комплексов. По крайней мере развлекся бы.
— Ты ужасен, Андре.
— А ты говоришь не то, что думаешь. Признайся, твоя мать презирает мою.
— Она не осуждает ее.
— Понтий Пилат! Тем не менее на ужин она нас больше не позовет. А к нам пришла лишь потому, что наши отцы случайно встретились через двадцать лет и решили увидеться еще раз. Потом же, побывав у нас, следовало из вежливости пригласить к себе. Теперь, когда твоя мать выполнила свой долг, мы — квиты.
— Ошибаешься.
— В чем?
— В том, что моя мама чувствует себя неловко в присутствии твоей. Она не скрывала, что твоя мать слишком беспокойная, нервная, говорит всегда возбужденно, и мама…
— Думаешь, я не понял?
— Почему ты разговариваешь со мной таким тоном, Андре?
Он опустил голову, пальцы его побелели — так крепко он их стиснул. Но снова взглянув на нее, опять был уже спокоен и задумчив.
— Прости. Я дал себе слово никогда больше не говорить с тобой о случившемся и даже не думать об этом. Не знаю, почему я вдруг вспылил.
— Потому что непроизвольно думаешь об этом?
— Потому что не такой, каким мне хочется быть.
— Надеешься стать лучше? Он улыбнулся ей сквозь свою печаль.
— Не знаю. Это прошло.
— Ты на меня больше не сердишься?
— Прости, пожалуйста. Да, я ведь обещал тебе шоколадный коктейль.
— С двумя шариками мороженого.
— Конечно.
В горле у него все еще что-то сжималось, голое был хриплый.
— Идем.
Он взял ее за руку, повернул, и они быстро пошли к морскому вокзалу и скверу Мериме.
— Есть хочешь?
— Не очень.
— Здесь лучшие в Канне рогалики, свежие целый день. Непонятно, как их удается сохранить.
— Шоколадный коктейль, господин Андре?
— Два, Бернар. И оба с двумя шариками.
Франсина наблюдала за ним, сбитая с толку быстрой сменой его настроения. Он чем-то напоминал ей младшего брата, который через пять минут после бурных рыданий мог громко смеяться.
— О чем ты думаешь?
— Учусь понимать тебя и каждый раз открываю что-то новое.
— Что, например?
— Трудно объяснить. Попытаюсь, когда узнаю тебя получше.
— Мы будем встречаться? Несмотря на родителей? Несмотря на матерей?
Не забудь, ты сама сказала, что я твой друг.
— А я и не забываю.
— Меня настораживает только одно, — сказал он полушутя-полусерьезно, протягивая ей запотевший стакан, — что всякий раз, возвращаясь домой, тебе придется все повторять.
— В этом нет необходимости.
— Ты же ничего не скрываешь от родителей!
— Если они спросят, я отвечу. А так как они почти никогда не спрашивают…
— Ты свободна в четверг около пяти?
— Занятия у меня заканчиваются как позавчера.
— Я буду ждать тебя на улице.
И, помолчав, добавил:
— Без мопеда.
Он отвел взгляд, но не потому, что в его глазах была гроза, нет, они светились радостью. Он решился. Он назначил ей настоящее свидание. Все произошло так неожиданно, что до самой последней минуты на вокзале он почти не разговаривал с ней. Слова могли выдать его. К тому же он был слишком счастлив, чтобы еще что-то говорить.
Ему хотелось смеяться, петь, прыгать.
— До четверга.
— До четверга, Андре.
Он посмотрел ей вслед, и она вернулась.
— Обещай мне оставаться до четверга таким, как сейчас, — шепнула она.
Он покраснел: она наклонилась к нему и, казалось, вот-вот поцелует.
— Обещаю.
— До четверга!
— До четверга!
Когда он шел к скверу Мериме за мопедом, оставленным у фонтана, он, сам того не замечая, не извиняясь, наталкивался на прохожих, и ему захотелось выпить второй стакан молока с шоколадным мороженым.
На чай Бернару он дал в два раза больше, чем обычно.
Глава 5
Уже за воротами, в саду, огибая на мопеде виллу, он увидел мать: та, в бикини, принимала в кресле-качалке солнечную ванну. Он сразу понял, что мать поджидает его, но, надеясь ускользнуть, заспешил к крыльцу, словно не заметил ее.
— Андре!
— Ты здесь, мама?
Она не позволила провести себя и смотрела на него строго, не ласково, но и не враждебно.
— Спешишь?
— Ты же знаешь, сколько у меня сейчас работы.
— У тебя впереди еще целый вечер и все воскресенье.
Говорила она четко, решительно.
— Ты до сих пор был в лицее?
— Нет. Встречался с Франсиной.
— Опять?
Даже тоном голоса она подчеркивала, что относится с одинаковой антипатией ко всем Буадье.
— Вы теперь назначаете друг другу свидания?
— Вчера она позвонила и сказала, что приедет в Канн повидаться с подругой. Вот мы и воспользовались ее приездом.
За последние два-три года мать сильно похудела. Ключицы выпирали, руки и ноги — одни кости, бюстгальтер почти пустой.
Солнечные ванны в саду тоже начались с Наташи, которая, совершенно голая, часами просиживала на террасе на крыше дома.
— Ты не мог бы, хоть изредка, уделять мне немного внимания? Уже несколько дней ты словно избегаешь меня.
— Да нет, мама. Экзамены…
— И что, экзамены мешают тебе смотреть мне в глаза? Возьми кресло.
Вокруг стояли плетеные кресла, но он сел на траву, обхватив руками колени. Он подозревал, что мать умышленно выбрала это место.
Она знала, как он не любит, когда заходят к нему в мансарду, — у него портилось настроение. А позови она его к себе в спальню или в будуар, беседа примет слишком торжественный характер.
Его смущал почти обнаженный вид матери, смущал ее голый живот. Кресло обтянуто грубым красным холстом; на красном, но более темном, цвета смородины, бикини желтый рисунок: нерасчесанные волосы стянуты шарфиком.
Лицо блестит от крема.
— Вы с Франсиной говорили обо мне?
— Не помню. Нет, не думаю.
Она всегда знала, когда он лжет.
— Полагаю, Ноэми не забыла тебе сказать, что утром я болела.
— Да.
— А отец уточнил, что я пила?
— Мне он этого не говорил.
— Удивительно. Он ищет любую возможность остаться с тобой наедине.
Надеюсь, ты не будешь отрицать, что иногда вы с ним говорите обо мне?
До чего же утомительны эти беседы с матерью! Каждое слово приобретает у нее значение не только своим прямым смыслом, но даже недосказанностью.
Она говорит как бы в двух, а то и в трех разных планах, так ловко перепрыгивая с одного на другое, что уследить за ней ох как непросто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13