Жорж Сименон
«Исповедальня»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
— Ты что возьмешь?
— А ты?
Недолгое колебание. В конце концов, зачем притворяться, почему не быть самим собой, со своими пристрастиями?
— Шоколадный коктейль.
Он не удивился, заметив в ее глазах лукавый огонек, который уже видел в момент их встречи; впрочем, та же насмешливая радость блестела и в его глазах.
Человек за стойкой, в рубашке с закатанными рукавами, ждал. Кто-то из посетителей назвал его Раулем. Молодой, лет тридцати. Все вокруг казалось молодым, легким. И все белое — стены бара, столы, стулья, высокие табуреты, на которые взобрались новоприбывшие. — Большой стакан молока с двумя шариками шоколадного мороженого.
Он указал пальцем на миксер возле полок с бутылками.
— Это вкусно? — спросила она.
— На любителя. Мне нравится.
— Тогда и мне то же самое.
Что здесь такого? Ничего особенного. Хотя, возможно, когда-нибудь станет главным. Кто знает? Ведь как в жизни: один день похож на другой, и вдруг, много лет спустя, порой уже в старости, понимаешь, что вся твоя жизнь зависела от одного-единственного мгновения, которому в свое время ты не придал никакого значения.
— Стакан не очень большой? — Рауль взял чуть ли не полулитровый стакан.
— В самый раз. Молоко холодное?
Молоко достали из холодильника. Музыкальный автомат гремел так, что дрожали стены маленького зала с немногочисленными посетителями — четыре-пять завсегдатаев, две девушки в облегающих брюках да несколько парней, чьи мотоциклы стояли на улице.
Андре Бар впервые оказался на этой улочке, названия которой даже не знал. Да и в названии ли дело? Главное-блеск их глаз, легкое лукавое выражение, словно они подсмеивались друг над другом или же подсознательно чувствовали, что переживают минуты за пределами реальности.
— Для мадмуазель тоже два шарика?
Оба как завороженные следили за приготовлением напитка. Жужжал миксер; шарики мороженого в молоке поднимались и опускались, таяли, теряли форму, смешивались с жидкостью, постепенно окрашивая ее в сиреневый цвет.
— На вид не очень-то аппетитно, — заметила она.
— Зато вкусно! Она рассмеялась.
— Почему ты смеешься?
— Ты сказал так проникновенно! Любой парень на твоем месте, чтобы поразить меня, заказал бы аперитив, а то и виски.
— Я не люблю спиртного.
— Даже вина?
— Ни вина, ни пива. Я и к десерту не притронусь, если в нем вишневая наливка или ликер. Он возвышался над ней на целую голову. При росте метр семьдесят восемь — а врач утверждал, что через четыре-пять лет в нем будет метр восемьдесят пять — он был широкоплеч и мускулист.
Мускулистость возобладала совсем недавно над детской полнотой, от которой он страдал много лет, оставаясь самым толстым в классе. Теперь он был самым сильным.
— Ты пьешь через соломинку?
— Привычка.
— Ты уже был здесь?
— Нет, впервые.
— Тебе нравится?
— Что? Коктейль?
— Нет. Электрогитара.
Пластинку с записью электрогитары слушала девушка, черные, почти прямые волосы которой падали ей на лицо. Очарованная, она пристально смотрела на автомат, прижимаясь к нему так, словно голова ее покоилась на груди мужчины.
— Когда как. Мне больше нравится простая гитара. А тебе?
— Тоже когда как.
Она потягивала через соломинку холодное молоко, и, несмотря на ее старания, бульканье все-таки слышалось. Между обоими как бы возникло сообщничество. До этого он видел ее всего два раза: первый, когда она с родителями приезжала к ним в Канн на ужин; второй, когда Буадье, отдавая долг вежливости, пригласили их к себе в Ниццу. Теперь похоже было, что две семьи не увидятся несколько месяцев, а то и лет.
И тогда Андре Бар схитрил. В четверг он сам приехал в Ниццу на мопеде. Он знал, что по четвергам у Франсины занятия, а свободный день-суббота. Он знал также, что учится она в школе Дантона, частном учебном заведении, где преподавали бухгалтерию, стенографию и языки, что школа занимает два этажа над итальянским рестораном в доме на улице Паради, возле Бельгийской набережной.
Франсина выходила в пять, и уже за четверть часа до окончания занятий он, придерживая рукой мопед, ждал на тротуаре, метрах в пятидесяти от здания.
Стоял май. Солнце было теплое, почти жаркое, и женщины надели светлые платья. Проезжая по Английскому бульвару, он видел стариков, дремавших под зонтами, и кое-где, в белых барашках волн, цветные купальники. — О чем ты думаешь?
— Ни о чем. А ты?
— И я ни о чем.
Почти так оно и было. Возможно, он думал, что она непохожа на других, не носит брюки в обтяжку и явно не из тех, кого возят сзади на мотоцикле.
Она умела играть. Они оба играли. Когда из школы Дантона начали выходить девушки — среди них были и двадцатилетние, — он тронулся с места, притворяясь, что оказался на этой улице случайно.
— Франсина! — воскликнул он, когда она поравнялась с ним.
А вдруг она уже видела его, когда он заводил мотор?
— Ты здесь учишься? Будто он не знал!
— Что ты делаешь в Ницце?
— Да приехал взглянуть на лицей, где через месяц буду сдавать экзамены на бакалавра.
Она сделала вид, что поверила, и они непринужденно смешались с толпой и пошли рядом — он, придерживая рукой мопед, она с книгами и тетрадями под мышкой.
— Я и не подозревала, что ты такой высокий.
Их лица уже светились той самой улыбкой, которую Андре Бар до сих пор с любопытством подмечал у иных парочек, так и не понимая ее значения.
Он не казался себе смешным. Она тоже не казалась смешной. Не мешай ему мопед, а ей книги, они наверняка пошли бы рука об руку.
Позади остался цветочный магазин, но еще какое-то время в воздухе пахло свежесрезанными гвоздиками. Чуть дальше, словно путь до бульвара Виктора Гюго, где она жила, был слишком коротким, он спросил:
— Спешишь?
— Не очень.
— Пить хочешь?
— С удовольствием выпила бы чего-нибудь.
Она не возражала, ни когда он направился через авеню Победы, уводя ее все дальше и дальше от дома, ни когда они побрели по незнакомым улочкам.
Они шли просто так. Шли, чтобы идти вместе. Андре Бар искал уголок поуютнее, где можно посидеть, и в конце концов нашел.
— У тебя тоже экзамены?
— Еще нескоро — в июле.
— А потом?
— Последний год в школе.
— Не трудно?
— Да нет. Не так, как в лицее. В лицее я быстро поняла: на бакалавра мне никогда не сдать! Я не очень способная. Не то что ты. А ты решил, что делать дальше?
Она уже задавала этот вопрос у него в мансарде, — он предпочитал ее своей комнате, — которая стала его убежищем. Пока в гостиной родители вспоминали старых знакомых, он показывал ей свои владения, где она с удивлением обнаружила рядом с книгами и пластинками вереницу электрических машинок.
— Хочешь попробовать? Выбирай.
Маленькая машинка легла на ее ладонь.
— Нажимаешь кнопку-скорость увеличивается, отпускаешь — уменьшается.
Главное, будь внимательна на виражах. Это не так просто, как кажется.
Иногда он наклонялся, чтобы не удариться головой о балки. Время они провели весело. Раз десять она опрокинула свою голубенькую машинку, а он взял на себя роль любезного покровителя.
— Ты быстро освоишься. Главное, избегай резко увеличивать скорость.
Ему было шестнадцать с половиной, ей — семнадцать.
— С кем ты обычно играешь?
— Ни с кем. Один. Иногда, правда очень редко, с отцом.
— У тебя нет друзей?
— Только приятели.
— Ты с ними часто встречаешься?
— В лицее.
— А после уроков?
— Почти никогда.
— Почему?
— Не знаю. Не хочу.
Уже в тот, первый вечер глаза их были полны иронии, словно они подсмеивались друг над другом.
— А ты?
— Иногда выбираюсь в кино с мамой.
— По вечерам ходишь куда-нибудь одна?
— Отцу это не понравилось бы. Да и маме тоже. У нас старомодная семья. А твои родители строгие?
— Нет.
— И позволяют тебе делать все, что ты хочешь?
— Пожалуй. Они не особенно следят, когда я прихожу или ухожу.
— Ты поздно возвращаешься?
— У меня ключ.
Ни тот, ни другой не спрашивали, почему им так хорошо вместе: оба приняли это как должное, не задумываясь.
— Ну, мне пора.
— Еще коктейль?
— О нет! Не хочу заливать в себя литр молока.
— А мне случается. Однажды я выпил пять таких коктейлей, в том числе один апельсиновый и один ананасовый.
Эта встреча, ни назначенная, ни случайная, явилась, скорее, маленьким чудом, и оба радостно старались, чтобы оно произошло. И тут, когда они вновь шли по залитому солнцем тротуару, Франсина вдруг положила ладонь на руку спутника.
— Не твоя ли мать вон там?
— Где?
— Напротив, на другой стороне тротуара. Выходит из дома, выкрашенного желтым.
Он и сам уже заметил ее: светлые волосы, решительная походка, цветной, с преобладанием розового костюм от Шанель.
— Думаешь, она видела нас? — спросил он с досадой.
— Нет. Выйдя из подъезда, она сразу, не оглядываясь по сторонам, повернула направо, словно торопилась. Ты не хочешь, чтобы она видела нас вместе?
— Мне безразлично.
— Что с тобой?
— Ничего.
Все сомнения отпали. Чуть дальше на улице стояла красная машина с откидным верхом, к которой направлялась мать. Она села за руль, натянула перчатки, хлопнула дверцей. Между ними было метров двадцать, и в тот момент, когда она заводила мотор, ему показалось, что взгляды их встретились в зеркале заднего обзора. Машина тронулась, завернула за угол и исчезла в потоке автомобилей.
Они все еще шли рядом — он, придерживая свой мопед, она с книгами под мышкой, но что-то уже изменилось. Франсина украдкой бросала на него взгляды. Ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Они подошли к дому на бульваре Виктора Гюго, огромному каменному зданию со светлой дубовой дверью и медной табличкой справа:
Доктор Е. Буадъе невропатолог бывший зав. отделением в парижских больницах.
— До свидания, Андре. Спасибо за коктейль.
— До свидания, Франсина.
Он улыбнулся ей с грустью в глазах, понимая, что им уже никогда не вернуть легкость сегодняшнего дня.
Он лежал, как обычно, на животе, на полу мансарды, раскрыв перед собой учебник химии, когда услышал голос Ноэми:
— Господин Андре, ужин подан! Вопреки требованиям хозяйки, она всегда кричала снизу, из-под лестницы.
— Не могли бы вы пойти к нему и сказать, как всем, что стол накрыт?
— Нет, мадам. Вы не заставите меня, с моими-то венами, три раза в день подниматься наверх и напоминать молодому человеку, что пора есть.
Он и сам прекрасно это знает.
Ужинали дома в половине девятого, поскольку отец редко заканчивал консультации раньше восьми. Сегодня мать промолчала и не сделала Андре замечания за то, что он снова вышел к столу без галстука.
Эта маленькая война тянулась между ними уже давно. Раз и навсегда он выбрал для себя ту одежду, в которой ему было удобно и в лицее, и на улице, и дома: бежевые бумажные брюки, полинявшие от стирки, сандалии с ремешками и цветные, часто в клеточку, рубашки с открытым воротом.
Пиджак он надевал только в торжественных случаях, обычно же носил полотняную куртку, а зимой надевал свитер.
— У нас в классе никто не носит галстуков.
— Сочувствую родителям.
Отец не вмешивался в их споры. Говорил он мало, ел медленно, с лицом скорее спокойным, чем озабоченным, и даже если все замечал, вид у него оставался отсутствующий.
Узкоплечий, с тонкой шеей и впалой грудью, он казался намного меньше, чем был на самом деле, хотя при росте метр семьдесят лишь на восемь сантиметров был ниже сына и на три — жены, которая выглядела довольно крупной.
Суп съели в полном молчании, но Андре чувствовал, что мать еле-еле удерживается от вопроса, который вертелся у нее на языке. И все-таки, глядя куда-то в сторону, она задала его в тот момент, когда Ноэми подавала рыбу.
— Чем ты занимался днем?
— Я?
Он чуть было не солгал — не ради себя, ради нее. Но, боясь покраснеть или запутаться в объяснениях, сказал правду:
— Ездил на мопеде в Ниццу. Хотел посмотреть лицей, где буду сдавать экзамены на бакалавра. Большой сарай. В Канне лицей намного лучше.
Он смолк в нерешительности. О чем еще она могла спросить? Видел ли он ее, узнал ли на той улочке-улице Вольтера, как он потом выяснил?
Отец поочередно посмотрел на них, словно чувствуя возникшее напряжение, но не сказал ни слова и вновь принялся за еду.
Несколькими часами раньше, в конце завтрака, она задала вопрос почти ритуальный:
— Тебе не понадобится машина, Люсьен?
Здесь была, скорее, традиция, мания, поскольку на неделе отец редко пользовался машиной. Они жили на Английском бульваре, в двух шагах от бульвара Карно, так близко от лицея, что слышали гомон перемен, и, когда Андре был поменьше, он, случалось, забегал домой выпить стакан молока.
Люсьен Бар держал зубоврачебный кабинет на Круазетт, за отелем «Карлтон», на углу Канадской улицы. Он любил ходьбу и даже если спешил, четверть часа до работы старался пройтись пешком.
Жена, хотя у нее ничего не спрашивали, добавила:
— Мне надо к портнихе.
Андре уже замечал такое, но сегодня это особенно поразило его: мать плохо переносила тишину, и если за столом молчали, говорила о чем попало — что делала, что собирается делать, что ей сказали подруга или торговец, но всегда о себе или о чем-то, связанным с нею.
Во всяком случае, Андре был уверен, что, уходя из столовой, она бросила:
— Мне надо к портнихе.
К г-же Жаме. Раньше ему иногда случалось ходить к ней с матерью: прислуга в доме еще не появилась, и его не с кем было оставить.
Портниха жила по дороге в Грас, между Рошвилем и Муженом, на втором этаже маленького, серого, унылого домика, запах которого был мальчику нестерпимо противен.
Швейная машинка в углу, манекен у окна, кресло с неизменной бело-рыжей кошкой, зеркальный шкаф, перед которым клиентки придирчиво осматривали себя во время примерок.
Он, еще ребенок, удивлялся, глядя на лицо матери в зеркале — совсем не такое, какое он знал: чуть искривленный нос, косящий взгляд. Он огорчался. Поездки к г-же Жаме, длившиеся порой по два часа и больше, угнетали его.
Уже внизу, на первом этаже, он приходил в ужас от встречи с хозяином-пенсионером, который денно и нощно сидел на стуле возле дверей и никогда ни с кем не здоровался, считая посетительниц чужачками, отнимающими у него жизненное пространство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13