Уже много часов они лениво кружат вокруг друг друга, как
смертельные враги, которым в тоже время никак не решиться на бой. Неплохая
компания меня под жгучим солнцем пустыни.
Но мне все же не следует насмехаться над своим нынешним
житьем-бытьем. Кто-то побеспокоился о том, чтобы затащить сюда
строительные материалы и соорудить будку, очевидно, призванную служить
приютом уставшим охотникам на этой негостеприимной земле. Кто-то сколотил
ее, проявив, без сомнения, не столько плотницкое искусство, сколько
человеческую любовь к своим собратьям, вынужденным пребывать под открытым
небом. Может быть, это неподходящий дом для сына септарха, но я достаточно
пожил во дворцах и мне больше уже не нужны каменные стены и сводчатые
потолки. А здесь очень спокойно. Меня не тревожат крики мастеровых,
разносчиков вина и торговцев, громко расхваливающих свой товар на улицах
больших городов. Здесь человек в состоянии думать. Он может заглянуть
внутрь себя, разобраться в тайниках собственной души и сделать необходимые
выводы.
Обычаи нашей планеты запрещают раскрывать душу перед незнакомцами, да
и перед друзьями тоже. Да, но почему никто до меня не заметил, что те же
обычаи непременно сдерживают познание нами самих себя? Почти всю свою
жизнь я воздвигал надлежащие социальные стены между собой и другими, и,
пока не пали эти стены, я не видел того, что и от самого себя я
замуровывался каменными кладками обычаев и условностей. Но здесь, в
Выжженных Низинах, у меня достаточно времени, чтобы поразмышлять обо всем
и прийти к пониманию собственной души. Это, разумеется, не то место,
которое я добровольно бы выбрал для себя, но несчастливым не могу себя
назвать.
И не думаю, что здесь меня слишком быстро обнаружат.
Сейчас слишком темно, чтобы писать. Встану у двери хижины и буду
смотреть, как ночь накатывается на землю. Возможно, вот-вот пролетит
птицерог, стремясь в сумерках к родному гнезду после неудачной охоты.
Будут сверкать звезды. Швейц как-то пытался показать мне солнце Земли с
одной из горных вершин на Шумаре и настойчиво просил проследить в
направлении его указательного пальца. Но я полагаю, что он разыгрывал
меня. Я думаю, что это солнце, солнце матушки-Земли, вообще нельзя увидеть
из нашего сектора Галактики. Швейц довольно часто разыгрывал меня, когда
мы вместе путешествовали. И, наверное, он не оставит это занятие, доведись
нам встретиться снова, если только он еще...

8
Прошлой ночью ко мне во сне пришла моя названая сестра Халум Хелалам.
Вот уж относительно нее и речи не может быть о розыгрыше, так как она
может проникнуть ко мне только сквозь скользкий туннель снов. Когда я
сплю, ее образ сверкает в моем сознании ярче любой из звезд пустыни. Но
пробуждение ввергает меня в печаль, наполняет стыдом, и приводит к
осознанию ее потери, которая для меня невосполнима.
Халум из моих снов одета в легкую прозрачную ткань, сквозь которую
видны ее маленькие розовые груди, стройные бедра и плоский живот - живот
нерожавшей женщины. Нельзя сказать, что в жизни она часто так одевалась,
тем более когда посещала своего названого брата. Но это была Халум моих
снов, порожденных взбудораженной душой, измученной одиночеством. Это была
искусительница с теплой, нежной улыбкой и темными сияющими глазами,
которые светились любовью.
В сновидениях сознание существует на многих уровнях. На одном из них
я - обособленный наблюдатель, плавающий в ореоле лунного света где-то
возле крыши моей хижины и глядящий сверху на свое собственное спящее тело.
На другом уровне я воспринимаю игру моего разгоряченного мозга как
реальность, зримо ощущая присутствие Халум, а в то же время разум мой
осознает, что все происходящее существует не наяву, а во сне. Но неизбежно
некоторое смешение этих уровней, и поэтому я не могу быть точно уверенным,
что сплю, а также не могу разобраться: является ли Халум, стоящая передо
мной в таком лучезарном обрамлении, порождением моего воображения или
живой Халум?
- Кинналл, - шепчет она, и мне грезится, что мой спящий разум
пробуждается, что я приподымаюсь на локтях, а Халум опускается на колени
рядом со мной. Она наклоняется вперед, пока ее упругие груди не
соприкасаются с заросшей волосами грудью мужчины, которым являюсь я, и
нежно притрагивается своими губами к моим.
- Ты выглядишь таким усталым, Кинналл.
- Тебе не следовало бы приходить сюда...
- Чувствовала, что нужна тебе, вот потому и здесь.
- Это неразумно. В одиночку отправиться в Выжженные Низины для того,
чтобы отыскать того, кто причинил тебе столько вреда...
- Связь, которая дарована нам, священна.
- Ты столько настрадалась из-за этой связи, Халум.
- Ну уж нет. Не приходится говорить о страданиях, - покачала она
головой и поцеловала мой потный лоб. - Как ты, должно быть, страдаешь,
скрываясь в этой мерзкой печке!
- Не более того, что заслужил, - ответил я.
Даже в своих снах я разговариваю с Халум, употребляя правильные
грамматические формы. Мне всегда было очень трудно говорить с нею от
первого лица. Разумеется, я не пользовался первым лицом глаголов и личного
местоимения ни до того, как наступили во мне перемены, ни впоследствии,
когда у меня не осталось причин быть столь целомудренным с нею. Моя душа и
мое сердце диктовали мне "я", но язык и губы были замкнуты
благопристойностью.
- Ты заслуживаешь гораздо большего, - сказала она. - Это место - не
для тебя. Ты должен вернуться из изгнания. Ты должен внушить нам, Кинналл,
новые заветы, заветы любви и доверия друг к другу.
- Существуют опасения потерпеть в качестве пророка полный провал.
Имеются сомнения в том, стоит ли продолжать подобные попытки.
- Это было все так незнакомо для тебя, так ново! - воскликнула она. -
Но ты оказался способным измениться, Кинналл, донести до сознания других
необходимость перемен.
- Принести печаль другим и себе...
- Нет, нет. То, что ты пытался сделать, было правильным. Как же ты
теперь можешь уступить?! Как же ты можешь отдать себя в руки смерти?! Ведь
тебя сейчас ждет целая планета, нуждающаяся в том, чтобы ее освободили,
Кинналл!
- В этом месте, как в западне. Поймают неизбежно.
- Пустыня огромна. Ты можешь ускользнуть от них.
- Пустыня огромна, но проходов очень мало и все они охраняются.
Убежать нельзя.
Она покачала головой, улыбнулась и, нежно прижав ладони к моим
бедрам, сказала:
- Я отведу тебя в безопасное место. Иди со мной, Кинналл.
Звук этих "я" и "мной", которые слетели с уст воображаемой Халум,
потряс мою спящую душу подобно неожиданному удару грома. Услышав эти
непристойности, сказанные ее нежным голосом, я от огорчения чуть не
проснулся. Говорю вам об этом, чтобы было ясно, как трудно приобщиться к
новому образу жизни, как глубоко гнездятся рефлексы воспитания в дальних
уголках души. В сновидениях мы раскрываем свою подлинную сущность. И моя
реакция оцепенелого отвращения к словам, которые я вложил (кто же другой
мог бы это сделать?) в уста Халум в своем собственном сне, поведала мне о
многом. Что случилось затем, было также откровением, хотя несколько
грубым. Для того чтобы поднять меня с койки, руки Халум прикоснулись к
моему телу. Тотчас же сердце мое исступленно забилось, казалось земля под
нами затряслась так, будто Низины разламывались, а Халум вскрикнула от
страха. Я потянулся к ней, но она уже стала нечеткой, нематериальной. Еще
одна конвульсия планеты - и я потерял ее из виду, она исчезла. А ведь я
так много хотел ей сказать, о стольком хотел ее расспросить. Проснувшись,
я быстро поднялся по ступеням уровней моего сознания и, разумеется,
обнаружил себя в одинокой жалкой хижине, сгорающим от стыда и
неосуществленного желания.
- Халум! - кричал я. - Халум, Халум!
Хижина тряслась от моего крика, но она не возвращалась. И постепенно
мой затуманенный сном мозг постиг правду, что Халум, которая посетила
меня, была нереальной.
Мы, уроженцы Борсена, не в состоянии легко переносить подобные
видения. Я встал, вышел из хибары в плотно окружившую меня густую тьму и
принялся бродить босиком по теплому песку, стремясь хоть перед самим собой
оправдаться в своих мыслях. Понемногу я стал успокаиваться. Постепенно
равновесие вернулось ко мне. И все же я еще несколько часов сидел у порога
хижины, пока первые зеленые щупальца зари не коснулись меня.
Вы, несомненно, согласитесь, что мужчина, отлученный от женского
общества, живущий под постоянным гнетом, который я испытываю с момента
своего бегства в Выжженные Низины, время от времени будет видеть во сне
женщин и испытывать влечение к ним. В этом нет ничего неестественного. Я
также уверен, хотя и не могу этого доказать, что многие мужчины Борсена во
сне желают своих названых сестер. А происходит это просто потому, что
наяву такие желания твердо и неукоснительно подавляются. И далее, хотя
Халум и я наслаждались родством наших душ в намного большей степени, чем
это характерно для названых братьев и сестер, я ни разу не искал с ней
физической близости. Примите это на веру, если можете. На этих страницах я
рассказываю вам о многом, что дискредитирует меня, не делая попыток утаить
что-либо, для меня постыдное. Так что если бы была нарушена душевная связь
с Халум, я рассказал бы вам и об этом. Вы должны верить мне и не судить за
грехи, совершенные во сне.
Тем не менее я считаю себя виновным в том, что всю ночь и все утро
был слаб духом и что камень лежал у меня на душе, когда я честно и
правдиво излагал на бумаге события той ночи. Думаю, на самом деле
тревожило меня не влечение к Халум во сне, которое, возможно, простят мне
даже мои враги, а уверенность в том, что я повинен в смерти Халум. А этого
я сам не в состоянии простить себе.

9
Возможно, следовало еще раньше сказать, что каждый мужчина Борсена,
так же как и каждая женщина, нарекаются вскоре после рождения назваными
братом или сестрой. Никто из членов такой триады не может быть
родственником друг другу. Все это является предметом особых забот
родителей, поскольку названые брат и сестра обычно более близки, чем члены
собственной семьи, связанные узами кровного родства.
Поскольку я был вторым сыном септарха, мое побратимство было делом
большой государственной важности. Было бы в высшей степени демократично,
но непрактично связать меня узами родства с ребенком крестьянина. Пользу
из этого старинного обряда можно извлечь, если все побратимы находятся на
одной и той же ступени социальной лестницы. Правда, меня не могли
побратать с детьми другого септарха, так как в один прекрасный день судьба
могла возвести меня на отцовский трон, а септарх не должен быть связан
узами родства с царственным домом другой провинции, дабы не ограничивать
его свободу решений и поступков. Поэтому необходимо было организовать узы
моего названого родства с детьми аристократов, но не родственников
правящей династии.
Все было устроено названым братом моего отца Улманом Котрилем.
Это было последней услугой, которую он оказал моему отцу, поскольку
сразу после моего рождения он был убит бандитами из Крелла. Для того,
чтобы найти мне названую сестру, Улман Котриль отправился на юг, в
Маннеран, и договорился о родстве с еще неродившимся ребенком Сегворда
Хелалама, верховного судьи морского порта. Было определено, что ребенок
Хелалама будет девочкой. Затем названый брат моего отца вернулся в Саллу и
дополнил триаду будущим сыном Луинна Кондорита, генерала, который ведал
охраной наших северных границ.
Ноим, Халум и я родились на одной и той же неделе, и мой отец лично
исполнил обряд побратимства. Церемония проводилась во дворце септарха,
причем рядом стояли доверенные лица Ноима и Халум. Позже, когда мы
подросли, наше побратимство было подтверждено в присутствии друг друга.
Для этого меня возили в Маннеран, где я впервые увидел Халум. И с тех пор
мы редко разлучались. Сегворд Хелалам не возражал против того, чтобы его
дочь воспитывалась в Салле, так как надеялся, что ей удастся сделать
блестящую партию, сочетавшись браком с кем-нибудь из выдающихся лиц при
дворе моего отца. В этом ему пришлось разочароваться, поскольку Халум так
и не вышла замуж и, насколько мне известно, до самой могилы оставалась
девственницей.
Такая схема братских уз давала возможность хоть какого-то бегства от
вынужденного одиночества, в котором положено жить нам - жителям Борсена.
Вам теперь не мешало бы узнать - даже если вы инопланетянин, - что
давным-давно был установлен обычай, который запрещал нам открывать свою
душу перед другими. Если позволить слишком много говорить о себе, то, как
полагали наши предки, это неизбежно приведет к потворству собственным
слабостям, к жалости к самому себе и к разрушению личности. Поэтому нас
приучали с детства держать все при себе и, дабы тирания такого обычая была
еще более жестокой, запрещалось даже пользоваться такими словами, как "я"
или "себе" во время обычных вежливых разговоров. Если у нас и возникают
проблемы, мы молча их улаживаем. Если нам присущи честолюбивые помыслы, мы
их реализуем, не выставляя свои надежды напоказ. Если нас обуревают
желания, мы стараемся удовлетворить их, самоотрекаясь, безлично. Из этих
жестких правил делаются только два исключения. Можно открыто говорить
только со своими исповедниками, являющимися церковными функционерами.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5