https://wodolei.ru/catalog/mebel/Opadiris/
Шутка ли, двадцатилетняя девчонка декламировала Байрона на английском, Бодлера на французском, читала в подлинниках Гомера и Тацита, а оригинальностью своих суждений поражала даже умудренного жизнью профессора. Они подолгу беседовали, неторопливо прогуливаясь по берегам Ловозера, осматривали гигантские расщелины в отвесных скалах, делились впечатлениями о проложенной к Сейдозеру странной дороге, теряясь в догадках, взахлеб строили гипотезы о следе огромного черного Куйвы. В общем, с пользой убивали время, — чего-чего, а этого у них было в избытке. Правда, последние полгода Хильда стала бывать в обществе профессора все меньше и меньше, на то у нее имелись веские причины…
— Чтобы стать настоящим, сильным нойдой, нельзя быть ни добрым, ни злым, нужно все убить в душе. — Старый саам задумчиво покачал головой, поставил кружку на чисто выскобленный сосновый стол. — А потом, ведь злой нойда после смерти может и равком стать. Когда умер страшный Риз с Нотозера, люди боялись хоронить его. Вызвался лишь другой нойда. Он запряг оленей в кережу, положил покойника в домовину и повез на кладбище. По дороге ровно в полночь мертвец сел в гробу, но после окрика нойды вновь улегся. Про-, шло немного времени, и он поднялся снова. Тогда нойда сделал непростительную ошибку: пригрозил мертвецу ножом, а надо было замахнуться палкой. Покойник снова улегся в гроб, но в лунном свете стало видно, что зубы у него сделались стальными. Нойда понял наконец, как необдуманно приступил к делу, которое оказалось ему не под силу, и попытался спастись, забравшись на высокую ель. Равк встал из гроба, подошел к дереву и, скрестив на груди руки, стал грызть ствол. Только приход зари спас нойду от лютой смерти — при первых лучах. солнца упырь улегся в гроб. Нойда, очевидно будучи слабым шаманом, захоронил равка на боку, хотя известно, что упыря нужно класть лицом вниз, чтобы он не мог найти выход из могилы. С тех пор вурдалак и выходит ночами из-под земли, когти у него во, побольше этих. — Иван Данилов без тени улыбки указал на шкуру медведя, висевшую на стене. — А правильный нойда после смерти превращается в сеид. Недалеко от Печенги жил когда-то сильный нойда по имени Сырнец. Перед смертью он сказал своим родичам, что пойдет на гору Угойв и там превратится в камень. Так и случилось. Когда люди просили хорошей погоды, сеид исполнял их желание. Если же кто шел в гору, чтобы уничтожить камень, поднималась такая буря, что этому человеку трудно было надеяться невредимым спуститься вниз. Однако ты смотри, десять часов уже. — Рассказчик посмотрел на ходики, мерно постукивающие маятником, поднялся. — Завтра приходите, печенку оленью пожарю, с брусникой.
Он проводил гостей до крыльца, пожал им руки:
— Приходите, вкусно будет.
Соплеменники давно уже не считали его сильным нойдой, даже просто нойдой не считали его саамы. Давно пылился в кладовке родовой шаманский бубен семьи Даниловых. Наследников не дали сайво куэлле — духи-помощники, а как самому камлать без руки? По локоть пришлось отсечь: красный комиссар прострелил, давно, в девятнадцатом. Повезло еще, — нойду Репт-Кедги утопили в Сейдозере, хороший был шаман, сразу камнем пошел на дно. Ох, скоро, видно, скоро могучий Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож прямо в сердце оленю Мяндашу…
Тихий вечер был похож на летний полдень. Незаходящее арктическое солнце изливалось медленным, сонным сиянием, не было ни ветерка, казалось, что поверхность озера стала стеклянной, превратилась в огромное, отражающее небесную синь зеркало.
— Помните, Хильда, белые ночи в Питере? — Профессор ловко соорудил собачью ногу, глубоко затянувшись, далеко выпустил дым, в воздухе повисла вонь удушливой махры-самогонки. — Силуэт Петропавловки, факел на Ростральной, купол Исаакия в закатных отсветах… Знаете, я часто это вижу во сне, придется ли наяву… — Он замолчал, незаметно вытер неожиданно увлажнившиеся глаза. — Становлюсь стар и сентиментален. Ну-с, барышня, разрешите откланяться.
Спокойной ночи желать не стал — прозвучало бы неловко, как-то двусмысленно.
— До свидания, Федор Ильич. — Оценив его тактичность, Хильда улыбнулась и почти бегом припустила по тропинке мимо погруженных в оцепенение вековых елей. С их ветвей и стволов свисали зеленовато-серые бороды лишайников, меж могучих корней то и дело попадались глубокие норы, служащие, если верить саамам, воротами в подземный мир, где живут карлики. Говорят, существует верный, но жестокий способ отобрать у них серебро, которым они набивают свои животы. В весенний морозный день надо оставить на свободном от снега месте котелок с кашей. Карлики, наевшись до отвала, замерзнут на морозе, животы у них лопнут, и пожалуйста — наполняй карманы серебром!
«Какое варварство». Усмехнувшись, Хильда поднялась на крылечко дома, который занимала вместе с четырьмя поселенками, через общую горницу прошла на свою половину.
— Приятного аппетита, тетя Аля!
— Садись, дочка, краснорыбицей самоеды уважили. — Ее соседка по комнате, смоленская колдунья Алевтина Пряхина, в одиночку сидела перед бутылкой брусничного самогона. Янтарем сочилась малосольная, нарезанная крупными кусками семга" благоухал ольховым дымом копченый олений бок, стояли плошки с капустой, огурцами, аппетитными мочеными яблоками. — Давай-ка выпьем, глядишь, и полегчает на душе.
Опытная знахарка, она лечила наговорами, занималась костоправством, пользовала по женской части, местный нойда терпел ее молча, соблюдал нейтралитет: шибко сильная ведьма, однако, ругаться не надо, болящих на всех хватит.
— Спасибо, тетя Аля, я уже поела. — Хильда присела перед тумбочкой, принялась рыться в своих вещах. — Душно, пойду сполоснусь.
Ее вдруг и впрямь кинуло в жар, огненным румянцем зажгло щеки, по телу прошла горячая волна, пьянящая, истомная, заставившая сладко замереть сердце.
— Эка, милая, нет тебе покою, опять к немцу своему намыливаешься? Смотри, принесешь в подоле. — Колдунья усмехнулась, опрокинула стопочку и, похрустывая огурцом, вдруг недобро прищурилась. — Да ты никак, девка, в залете уже! Когда последний раз кровя были?
На мясистом, раскрасневшемся лице ее отразилось сожаление: как есть дите неразумное, даром что с мужиком живет. Нет бы на луну посмотрела, спросилась бы — ведь травки есть особые, заговоры…
— Месяца два. — Низко наклонив голову, Хильда собрала белье, поднялась с корточек. Уже в дверях остановилась, оглянулась на колдунью. — Спасибо, тетя Аля, только не беспокойтесь. Ребенка я оставлю.
Вздохнув, она пошла к маленькой баньке, притулившейся на берегу озера, — ее протопили сегодня утром, вода в баке еще не успела остыть. Хильда вымылась душистым, пахнущим фиалкой мылом, радуясь телесной чистоте и прикосновению шелка, натянула кружевное, в розочках, белье — все подарки Юргена, специально для нее заказанные и сброшенные с самолета в контейнере. От превкушения счастья, от ощущения своей неотразимости у нее сделалось хорошо на душе, быстро накинув цветастое ситцевое платье, она захлопнула тугую дверь баньки и направилась на южный берег озера. Там на зеленом, далеко выдающемся в воду мыске был разбит летний лагерь — ровными рядами стояли палатки, буравил небо железный хлыст антенны, слышались громкий смех, чужая речь и фальшивые наигрыши на губной гармошке. Время от времени на дощатый, на сваях, причал выбегали почти голые — в одних только узких, завязанных на боку плавках — купальщики, с уханьем бросались в прозрачную воду, вопили восторженно:
— Himmeldonnerwetter! Der Teufel soil den Keri byserieren! Lecken Sie mir Arsoh!
Часовой косился на них с завистью. Плечистый здоровяк, при нагане, винтовке-трехлинейке, в защитной гимнастерочке хабэ, он курил исподтишка дареную сигаретку, сплевывал едко и тягуче, — везет же этой немчуре, катаются как сыр в масле.
— Стой, кто идет? — Издалека заметив Хильду, он высунулся из караульной будки, сурово сдвинул кустистые брови. — Пароль, стрелять буду.
Спросил так, не выпуская папироски изо рта, — эх, скука, тоска, словом перекинуться и то не с кем.
— Тайфун, иду к господину Химмелю. — Хильда гордо вскинула голову и, даже не удостоив часового взглядом, направилась к большой офицерской палатке, стоявшей несколько обособленно, с краю. Господи, как же она ненавидела после Бутырки всех этих «цириков» с красными треугольниками на петлицах!
«Вот сука. — Сержант с жадностью посмотрел ей вслед, его ноздри, поросшие густым рыжим волосом, раздувались, как у жеребца. — Эка ведь устроился главный немец, почти каждую ночь шастает к нему эта блядь белобрысая. Не положено, конечно, не по уставу, но товарищ Кустов разрешил: ради дружбы с немецким пролетариатом никаких шкур не жалко, пускай шастают. Ох, сколько же все-таки власти у товарища Кустова, даром что всего-то старший лейтенант. Правда, старший лейтенант госбезопасности. В петлицах две шпалы, как у армейского майора, а денег — куда там полковнику, спецторг опять-таки. Да, полномочий у него побольше, чем у иного генерала, тоже, гад, как сыр в масле катается. А все ж какие буфера у этой белобрысой! И в койке как пить дать подмахивает, бревном не лежит, может, ее вообще того, в позе прачки? Немцы все-таки, Европа. А тут, еттить твою налево, никакой личной жизни, только и знаешь гонять дуньку Кулакову. Ну вот, опять сухостой от всех этих мыслей…»
— Юрген, ты дома? — Хильда нетерпеливо откинула полог палатки, и голова ее сразу же сладко закружилась от хорошо знакомых запахов табака, цветочного одеколона и особой волнующей свежести, исходящей от здорового мужского тела. — Как же я соскучилась, любимый!
— Солнышко мое! — Юрген фон Химмель, крупный блондин с бледно-голубыми, почти прозрачными глазами, порывисто поднялся и, нервно улыбаясь, положил ей руки на талию. — Ну иди же ко мне!
Голос его дрожал от еле сдерживаемого желания, пальцы были ласковыми и требовательными.
— Мой повелитель… — Почувствовав губы Юр гена на своей груди, Хильда закрыла глаза и, уже не владея собой, крепко обхватила его за шею. — Скорее, скорее…
В ее сознании с бешеной силой зазвучала музыка Вагнера, себя она представляла Изольдой, обнимающей Тристана; время остановилось, мир оказался на грани Рагнарока — Сумерек Богов. Упали на пол ненужные одежды, ритмично сотрясая ложе, неистово сплелись разгоряченные тела, двое, исходя блаженным потом, на время стали единой плотью. Потом Хильда застонала, исступленно, сквозь сцепленные зубы, Юрген захрипел, судорожно сжал ее в объятиях, бессильно вытянулся, и наступила тишина, лишь негромко играла переносная радиола да прерывисто дышали счастливые любовники. Аида и Радамес, Ромео и Джульетта, Руслан и Людмила…
Они познакомились прошлым летом, когда в Ловозере появилась немецкая этнографическая экспедиция, сопровождаемая взводом красноармейцев под командованием сержанта ГБ и какого-то человека в штатском. Местный уполномоченный, сунувшийся было с проверкой документов, мигом успокоился и пришельцам больше не докучал, аборигены были нелюбопытны, а ссыльнопоселенцы ничему уже не удивлялись — фройндшафт! Наши чекисты натаскивают гестапо, немецкие вертухаи стажируются в ГУЛАГе, асы Люфтваффе набираются ума у «сталинских соколов», так чего уж там какая-то экспедиция!
Как-то вечером Хильда сидела на своем любимом месте на берегу Ловозера у одинокой, обезображенной глубокими расколами сосны. Задумчиво плескалась о камни прозрачная вода, теплый воздух был наполнен светящейся тишиной, по телу медленно разливалась истома. Мысли были неторопливы, ни о чем, сердце замирало в предвкушении чего-то небывало хорошего, несбыточного, казалось, стоит открыть глаза — и вот оно счастье, пьянящее, похожее на искристую, тающую на ладони снежинку…
— Черт меня побери, Ганс, смотри, какая русалка. Как только она подмоет свою задницу, я готов познакомиться с ней поближе.
Немецкая речь, перемежаемая громким, похотливым смехом, прозвучала совсем рядом. Вспыхнув, Хильда вскочила на ноги, — на нее бесцеремонно глазели двое мужчин в защитных куртках, сальные улыбки расплывались на их румяных, холеных физиономиях. Третий, высокий и белокурый, стоял чуть поодаль, его мужественное, с правильными чертами лицо застыло, голубые, словно небесная лазурь, глаза смотрели на Хильду с восхищением.
— Господа! Я, кажется, не давала вам повода для грубости! Так ведут себя перепившиеся солдафоны в борделе! Извольте извиниться. — Содрогаясь от гнева, Хильда гордо повела подбородком, в ней проснулась старинная тевтонская кровь. — Или вы уже засунули языки в свои чисто подмытые задницы?
Говорила она на изысканном саксонском диалекте.
Повисла тишина, лица весельчаков сделались растерянными, взгляд высокого блондина, напротив, стал суровым, в голубых глазах появился властный начальственный блеск. Он подошел ближе:
— Вы что, не слышали, что сказала фрейлейн? Извинитесь! Сейчас же!
Видно, здесь он был старший.
— Простите, фрейлейн, — переминаясь с ноги на ногу, выдавили грубияны и, заискивающе оглядываясь на начальника, отошли к воде, ноги их, обутые в крепкие альпийские ботинки, неслышно ступали по тысячелетним базальтам.
— Еще раз прошу прощения, фрейлейн! Люди устали, одичали в лесах. — Блондин вдруг обезоруживающе улыбнулся и, вытянувшись, резко кивнул: — Разрешите представиться, Юрген фон Химмель.
Подобная церемонность посреди заболоченной тайги показалась Хильде несколько комичной, она улыбнулась и протянула загрубелую от пилки дров и работ на огороде руку:
— Хильда фон Трети офф, баронесса Штерн. Ладонь у Юргена была большая и теплая, кожа напоминала шелк. В то лето они много гуляли вдвоем. Исходили все окрестности загадочного Сеид-озера, подолгу стояли у таинственных менгиров, ощущая, как начинает кружиться голова и сердце наполняется безотчетным страхом, пекли оленину на углях, пили из одной фляжки обжигающий, золотистый, словно расплавленный янтарь, коньяк. Юрген оказался великолепным рассказчиком, особенно он блистал, когда речь заходила о теме его исследований — наследии лопарских шаманов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Чтобы стать настоящим, сильным нойдой, нельзя быть ни добрым, ни злым, нужно все убить в душе. — Старый саам задумчиво покачал головой, поставил кружку на чисто выскобленный сосновый стол. — А потом, ведь злой нойда после смерти может и равком стать. Когда умер страшный Риз с Нотозера, люди боялись хоронить его. Вызвался лишь другой нойда. Он запряг оленей в кережу, положил покойника в домовину и повез на кладбище. По дороге ровно в полночь мертвец сел в гробу, но после окрика нойды вновь улегся. Про-, шло немного времени, и он поднялся снова. Тогда нойда сделал непростительную ошибку: пригрозил мертвецу ножом, а надо было замахнуться палкой. Покойник снова улегся в гроб, но в лунном свете стало видно, что зубы у него сделались стальными. Нойда понял наконец, как необдуманно приступил к делу, которое оказалось ему не под силу, и попытался спастись, забравшись на высокую ель. Равк встал из гроба, подошел к дереву и, скрестив на груди руки, стал грызть ствол. Только приход зари спас нойду от лютой смерти — при первых лучах. солнца упырь улегся в гроб. Нойда, очевидно будучи слабым шаманом, захоронил равка на боку, хотя известно, что упыря нужно класть лицом вниз, чтобы он не мог найти выход из могилы. С тех пор вурдалак и выходит ночами из-под земли, когти у него во, побольше этих. — Иван Данилов без тени улыбки указал на шкуру медведя, висевшую на стене. — А правильный нойда после смерти превращается в сеид. Недалеко от Печенги жил когда-то сильный нойда по имени Сырнец. Перед смертью он сказал своим родичам, что пойдет на гору Угойв и там превратится в камень. Так и случилось. Когда люди просили хорошей погоды, сеид исполнял их желание. Если же кто шел в гору, чтобы уничтожить камень, поднималась такая буря, что этому человеку трудно было надеяться невредимым спуститься вниз. Однако ты смотри, десять часов уже. — Рассказчик посмотрел на ходики, мерно постукивающие маятником, поднялся. — Завтра приходите, печенку оленью пожарю, с брусникой.
Он проводил гостей до крыльца, пожал им руки:
— Приходите, вкусно будет.
Соплеменники давно уже не считали его сильным нойдой, даже просто нойдой не считали его саамы. Давно пылился в кладовке родовой шаманский бубен семьи Даниловых. Наследников не дали сайво куэлле — духи-помощники, а как самому камлать без руки? По локоть пришлось отсечь: красный комиссар прострелил, давно, в девятнадцатом. Повезло еще, — нойду Репт-Кедги утопили в Сейдозере, хороший был шаман, сразу камнем пошел на дно. Ох, скоро, видно, скоро могучий Айеке-Тиермес вонзит свой охотничий нож прямо в сердце оленю Мяндашу…
Тихий вечер был похож на летний полдень. Незаходящее арктическое солнце изливалось медленным, сонным сиянием, не было ни ветерка, казалось, что поверхность озера стала стеклянной, превратилась в огромное, отражающее небесную синь зеркало.
— Помните, Хильда, белые ночи в Питере? — Профессор ловко соорудил собачью ногу, глубоко затянувшись, далеко выпустил дым, в воздухе повисла вонь удушливой махры-самогонки. — Силуэт Петропавловки, факел на Ростральной, купол Исаакия в закатных отсветах… Знаете, я часто это вижу во сне, придется ли наяву… — Он замолчал, незаметно вытер неожиданно увлажнившиеся глаза. — Становлюсь стар и сентиментален. Ну-с, барышня, разрешите откланяться.
Спокойной ночи желать не стал — прозвучало бы неловко, как-то двусмысленно.
— До свидания, Федор Ильич. — Оценив его тактичность, Хильда улыбнулась и почти бегом припустила по тропинке мимо погруженных в оцепенение вековых елей. С их ветвей и стволов свисали зеленовато-серые бороды лишайников, меж могучих корней то и дело попадались глубокие норы, служащие, если верить саамам, воротами в подземный мир, где живут карлики. Говорят, существует верный, но жестокий способ отобрать у них серебро, которым они набивают свои животы. В весенний морозный день надо оставить на свободном от снега месте котелок с кашей. Карлики, наевшись до отвала, замерзнут на морозе, животы у них лопнут, и пожалуйста — наполняй карманы серебром!
«Какое варварство». Усмехнувшись, Хильда поднялась на крылечко дома, который занимала вместе с четырьмя поселенками, через общую горницу прошла на свою половину.
— Приятного аппетита, тетя Аля!
— Садись, дочка, краснорыбицей самоеды уважили. — Ее соседка по комнате, смоленская колдунья Алевтина Пряхина, в одиночку сидела перед бутылкой брусничного самогона. Янтарем сочилась малосольная, нарезанная крупными кусками семга" благоухал ольховым дымом копченый олений бок, стояли плошки с капустой, огурцами, аппетитными мочеными яблоками. — Давай-ка выпьем, глядишь, и полегчает на душе.
Опытная знахарка, она лечила наговорами, занималась костоправством, пользовала по женской части, местный нойда терпел ее молча, соблюдал нейтралитет: шибко сильная ведьма, однако, ругаться не надо, болящих на всех хватит.
— Спасибо, тетя Аля, я уже поела. — Хильда присела перед тумбочкой, принялась рыться в своих вещах. — Душно, пойду сполоснусь.
Ее вдруг и впрямь кинуло в жар, огненным румянцем зажгло щеки, по телу прошла горячая волна, пьянящая, истомная, заставившая сладко замереть сердце.
— Эка, милая, нет тебе покою, опять к немцу своему намыливаешься? Смотри, принесешь в подоле. — Колдунья усмехнулась, опрокинула стопочку и, похрустывая огурцом, вдруг недобро прищурилась. — Да ты никак, девка, в залете уже! Когда последний раз кровя были?
На мясистом, раскрасневшемся лице ее отразилось сожаление: как есть дите неразумное, даром что с мужиком живет. Нет бы на луну посмотрела, спросилась бы — ведь травки есть особые, заговоры…
— Месяца два. — Низко наклонив голову, Хильда собрала белье, поднялась с корточек. Уже в дверях остановилась, оглянулась на колдунью. — Спасибо, тетя Аля, только не беспокойтесь. Ребенка я оставлю.
Вздохнув, она пошла к маленькой баньке, притулившейся на берегу озера, — ее протопили сегодня утром, вода в баке еще не успела остыть. Хильда вымылась душистым, пахнущим фиалкой мылом, радуясь телесной чистоте и прикосновению шелка, натянула кружевное, в розочках, белье — все подарки Юргена, специально для нее заказанные и сброшенные с самолета в контейнере. От превкушения счастья, от ощущения своей неотразимости у нее сделалось хорошо на душе, быстро накинув цветастое ситцевое платье, она захлопнула тугую дверь баньки и направилась на южный берег озера. Там на зеленом, далеко выдающемся в воду мыске был разбит летний лагерь — ровными рядами стояли палатки, буравил небо железный хлыст антенны, слышались громкий смех, чужая речь и фальшивые наигрыши на губной гармошке. Время от времени на дощатый, на сваях, причал выбегали почти голые — в одних только узких, завязанных на боку плавках — купальщики, с уханьем бросались в прозрачную воду, вопили восторженно:
— Himmeldonnerwetter! Der Teufel soil den Keri byserieren! Lecken Sie mir Arsoh!
Часовой косился на них с завистью. Плечистый здоровяк, при нагане, винтовке-трехлинейке, в защитной гимнастерочке хабэ, он курил исподтишка дареную сигаретку, сплевывал едко и тягуче, — везет же этой немчуре, катаются как сыр в масле.
— Стой, кто идет? — Издалека заметив Хильду, он высунулся из караульной будки, сурово сдвинул кустистые брови. — Пароль, стрелять буду.
Спросил так, не выпуская папироски изо рта, — эх, скука, тоска, словом перекинуться и то не с кем.
— Тайфун, иду к господину Химмелю. — Хильда гордо вскинула голову и, даже не удостоив часового взглядом, направилась к большой офицерской палатке, стоявшей несколько обособленно, с краю. Господи, как же она ненавидела после Бутырки всех этих «цириков» с красными треугольниками на петлицах!
«Вот сука. — Сержант с жадностью посмотрел ей вслед, его ноздри, поросшие густым рыжим волосом, раздувались, как у жеребца. — Эка ведь устроился главный немец, почти каждую ночь шастает к нему эта блядь белобрысая. Не положено, конечно, не по уставу, но товарищ Кустов разрешил: ради дружбы с немецким пролетариатом никаких шкур не жалко, пускай шастают. Ох, сколько же все-таки власти у товарища Кустова, даром что всего-то старший лейтенант. Правда, старший лейтенант госбезопасности. В петлицах две шпалы, как у армейского майора, а денег — куда там полковнику, спецторг опять-таки. Да, полномочий у него побольше, чем у иного генерала, тоже, гад, как сыр в масле катается. А все ж какие буфера у этой белобрысой! И в койке как пить дать подмахивает, бревном не лежит, может, ее вообще того, в позе прачки? Немцы все-таки, Европа. А тут, еттить твою налево, никакой личной жизни, только и знаешь гонять дуньку Кулакову. Ну вот, опять сухостой от всех этих мыслей…»
— Юрген, ты дома? — Хильда нетерпеливо откинула полог палатки, и голова ее сразу же сладко закружилась от хорошо знакомых запахов табака, цветочного одеколона и особой волнующей свежести, исходящей от здорового мужского тела. — Как же я соскучилась, любимый!
— Солнышко мое! — Юрген фон Химмель, крупный блондин с бледно-голубыми, почти прозрачными глазами, порывисто поднялся и, нервно улыбаясь, положил ей руки на талию. — Ну иди же ко мне!
Голос его дрожал от еле сдерживаемого желания, пальцы были ласковыми и требовательными.
— Мой повелитель… — Почувствовав губы Юр гена на своей груди, Хильда закрыла глаза и, уже не владея собой, крепко обхватила его за шею. — Скорее, скорее…
В ее сознании с бешеной силой зазвучала музыка Вагнера, себя она представляла Изольдой, обнимающей Тристана; время остановилось, мир оказался на грани Рагнарока — Сумерек Богов. Упали на пол ненужные одежды, ритмично сотрясая ложе, неистово сплелись разгоряченные тела, двое, исходя блаженным потом, на время стали единой плотью. Потом Хильда застонала, исступленно, сквозь сцепленные зубы, Юрген захрипел, судорожно сжал ее в объятиях, бессильно вытянулся, и наступила тишина, лишь негромко играла переносная радиола да прерывисто дышали счастливые любовники. Аида и Радамес, Ромео и Джульетта, Руслан и Людмила…
Они познакомились прошлым летом, когда в Ловозере появилась немецкая этнографическая экспедиция, сопровождаемая взводом красноармейцев под командованием сержанта ГБ и какого-то человека в штатском. Местный уполномоченный, сунувшийся было с проверкой документов, мигом успокоился и пришельцам больше не докучал, аборигены были нелюбопытны, а ссыльнопоселенцы ничему уже не удивлялись — фройндшафт! Наши чекисты натаскивают гестапо, немецкие вертухаи стажируются в ГУЛАГе, асы Люфтваффе набираются ума у «сталинских соколов», так чего уж там какая-то экспедиция!
Как-то вечером Хильда сидела на своем любимом месте на берегу Ловозера у одинокой, обезображенной глубокими расколами сосны. Задумчиво плескалась о камни прозрачная вода, теплый воздух был наполнен светящейся тишиной, по телу медленно разливалась истома. Мысли были неторопливы, ни о чем, сердце замирало в предвкушении чего-то небывало хорошего, несбыточного, казалось, стоит открыть глаза — и вот оно счастье, пьянящее, похожее на искристую, тающую на ладони снежинку…
— Черт меня побери, Ганс, смотри, какая русалка. Как только она подмоет свою задницу, я готов познакомиться с ней поближе.
Немецкая речь, перемежаемая громким, похотливым смехом, прозвучала совсем рядом. Вспыхнув, Хильда вскочила на ноги, — на нее бесцеремонно глазели двое мужчин в защитных куртках, сальные улыбки расплывались на их румяных, холеных физиономиях. Третий, высокий и белокурый, стоял чуть поодаль, его мужественное, с правильными чертами лицо застыло, голубые, словно небесная лазурь, глаза смотрели на Хильду с восхищением.
— Господа! Я, кажется, не давала вам повода для грубости! Так ведут себя перепившиеся солдафоны в борделе! Извольте извиниться. — Содрогаясь от гнева, Хильда гордо повела подбородком, в ней проснулась старинная тевтонская кровь. — Или вы уже засунули языки в свои чисто подмытые задницы?
Говорила она на изысканном саксонском диалекте.
Повисла тишина, лица весельчаков сделались растерянными, взгляд высокого блондина, напротив, стал суровым, в голубых глазах появился властный начальственный блеск. Он подошел ближе:
— Вы что, не слышали, что сказала фрейлейн? Извинитесь! Сейчас же!
Видно, здесь он был старший.
— Простите, фрейлейн, — переминаясь с ноги на ногу, выдавили грубияны и, заискивающе оглядываясь на начальника, отошли к воде, ноги их, обутые в крепкие альпийские ботинки, неслышно ступали по тысячелетним базальтам.
— Еще раз прошу прощения, фрейлейн! Люди устали, одичали в лесах. — Блондин вдруг обезоруживающе улыбнулся и, вытянувшись, резко кивнул: — Разрешите представиться, Юрген фон Химмель.
Подобная церемонность посреди заболоченной тайги показалась Хильде несколько комичной, она улыбнулась и протянула загрубелую от пилки дров и работ на огороде руку:
— Хильда фон Трети офф, баронесса Штерн. Ладонь у Юргена была большая и теплая, кожа напоминала шелк. В то лето они много гуляли вдвоем. Исходили все окрестности загадочного Сеид-озера, подолгу стояли у таинственных менгиров, ощущая, как начинает кружиться голова и сердце наполняется безотчетным страхом, пекли оленину на углях, пили из одной фляжки обжигающий, золотистый, словно расплавленный янтарь, коньяк. Юрген оказался великолепным рассказчиком, особенно он блистал, когда речь заходила о теме его исследований — наследии лопарских шаманов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48