Вскоре к ним присоединилась едва живая Женя Корнецкая. Ноги у нее подкашивались, по бедрам струилась кровь. Лицо, разукрашенное разводами туши, окаменело, глаза были сухи и пусты — слезы кончились, с искусанных губ лишь изредка слетали стоны боли и унижения. Опыт с девушкой-милиционером не прошел даром: одна валькирия держала Женю за волосы, вторая — за локти, связанные сзади…
Беззвучно подъехал решетчатый, похожий на клетку на колесах электрокар. Забрав пленников и стражу, он юрко развернулся, нырнул в проход между трибунами и, надрывно гудя моторами, помчался по широкой, пробитой в каменном массиве галерее.
В лица пахнуло затхлым воздухом подземелий, побежали назад тускло горящие лампочки на стенах. Женя молча прижалась к Прохорову, она дрожала так, что стучали зубы, от нее пахло кровью, мочой и ржавым железом. Толя Громов незаметно, из-под опущенных ресниц, бросал косые взгляды на конвой, прикидывал расстояние, выбирал момент, чтобы наверняка… Выбрать не удавалось. Запоры были крепки, а автоматчики посматривали на пленников с уважением и недреманно держали указательные пальцы на спусковых крючках. Ярость, не до конца выплеснутая на арене, глухо и грозно тлела у Прохорова внутри, однако героических глупостей он не делал, повторяя про себя — хорошо смеется тот, кто смеется последним. Будет еще время показать себя. Обязательно будет…
Гудели моторы, стражи крепко сжимали оружие, прерывисто, словно загнанный зверек, дышала Женя. Электрическая клетка катилась в неизвестность…
В комнате уже вовсю разливались запахи поджаренного хлеба, полукопченой колбасы и расплавившегося, щедро сдобренного паприкой сыра. Наконец микроволновка отключилась и трижды пропищала, тоненько, по-мышиному. Кушать подано, хочешь не хочешь, пора устраивать обеденный перекус.
— Прошу. — Кончиками пальцев Пиновская достала блюдо с горячими бутербродами, уселась. Смешала в чашке растворимый кофе с сахаром, налила кипятку, брезгливо повела носом. — Да уж, не натуральный. Гадость, видать, вроде мочи молодого поросенка.
Есть она не стала, сегодня был разгрузочный день.
— Моча молодого поросенка? Ничего не могу сказать, никогда не пробовал. — Плещеев был рассеян, больше думал о прерванной работе, чем о еде. — Марина Викторовна, к сожалению вашу подборку так и не прочел, времени не было. Не могли бы вы, так сказать, в двух словах…
Плещеев только что вернулся от начальства. Наверху штормило. Полузатопленный чекистский броненосец мотало на демократических волнах, да так яростно, что в трюме появились течи, а крысы давно уже сбежали с корабля, — на мостике только и разговоров было что о девятом вале. До Толи Громова дела не было никому, спасение утопающих — дело рук самих утопающих.
— Можно и поподробней. — Долго борясь с искушением, Пиновская все же махнула рукой и откусила четвертушку от половинки «Баунти» — а, плевать на фигуру, райское наслаждение! — Тем более что некоторые факты из жизни Людвига фон Третноффа дают обильную пищу для размышлений. Нищий приват-доцент вдруг становится весьма богатым человеком, состоятельным настолько, чтобы купить графский титул и обширное поместье под Санкт-Петербургом. Все это очень напоминает историю Николы Фламеля, средневекового алхимика, который неожиданно из скромного переписчика превратился в сказочного креза, владельца множества домов и земельных участков. Только, в отличие от фон Третноффа, свои деньги он употреблял на благие дела.
Марина Викторовна утопила в кипятке пакетик «липтона», с чувством доела «Баунти» и продолжила:
— Впрочем, разбогатевший приват-доцент был не очень оригинален — шнапс, консервы, девочки. Цыгане, конечно, модные певички — этуали, автомобильные вояжи ночью на острова, на взморье, в Финляндию, в парк «Монрепо», буржуазное разложение, одним словом. Интересно другое. Шикарнейшие дамы теряли головы от в общем-то неказистого фон Третноффа, чуть ли не под поезд бросались, травились ядом. Играть с ним в карты желающих не находилось, в казино с ним предпочитали договариваться по-хорошему, нежели доводить дело до рулетки. Чертовское, прямо-таки адское везение во всем. — Вздохнув, Пиновская отпила глоток чаю, в голосе ее сквозила зависть. — В пятнадцатом году отставной приват-доцент женился, естественно блестяще, на известной красавице Эмме фон Штерн. Куча денег, роскошные формы, чуть ли не королевская кровь. А затем начинается череда непонятных совпадений. Родители новобрачной вскоре погибают в железнодорожной катастрофе, ее единственный брат, штаб-ротмистр Гуго фон Штерн, умирает от гангрены на Западном фронте, а она сама разрешается мертвым ребенком. Через год новое несчастье: Эмма умирает при родах, успев, правда, произвести на свет девочку, которую назвали Хильдой. Казалось бы, вот оно — рок, фатум, возмездие за чрезмерную, через край, удачу!
Пиновская допила чай, аккуратно промокнула губы платочком.
— После гибели жены фон Третнофф получил ее фантастическое состояние, а потом вдруг объявилась повитуха, утверждавшая, что первенец графа был задушен собственной матерью и якобы принесен в жертву темным силам, чтобы те оказали покровительство следующему, еще не зачатому ребенку. Подобными вещами частенько занималась мадам де Монтеспан, фаворитка Людовика Четырнадцатого, известная чернокнижница. Скандал, конечно, замяли, болтливая повитуха вскоре повесилась на чулке, а тем временем началась революция, и фон Третнофф удивительным образом завел дружбу с большевиками. Несомненно, в этом сыграло немаловажную роль его близкое знакомство с Гурджиевым, в будущем учителем и духовным наставником Сталина, человека, склонного к мистике и оккультизму, несмотря на весь его практицизм.
Дружба эта закончилась для фон Третноффа нехорошо, в тридцать восьмом, после расстрела Бокия и ликвидации Спецотдела, его вместе с другими «аномалами» заключили в спецтюрьму, этакую шарашку для экстрасенсов. Увы, история повторяется, гениальный русский прозорливец монах Авель провел в заточении двадцать один год — тоже убить не убили, но держали под замком, чтоб лишнего чего не сболтнул.
— Ясное дело, волхвы, не шутите с князьями! — Плещеев равнодушно скользнул глазами по «райскому наслаждению», закурил, отхлебнул кофе. — А что же с Хильдой-то, помогли ей черти?
Оказывается, он слушал внимательно, ничего не пропуская.
— Определенным образом ей, конечно, повезло. — Пиновская достала косметичку, критично осмотрела себя в зеркальце. — Будь она грудным ребенком, ее отдали бы в спецясли с почти стопроцентной смертностью, чуть постарше — отправили бы в особый приют, где тоже мало кто выживал. А так — самостоятельная девятнадцатилетняя девица, отделалась пятью годами высылки, как член семьи изменника родины. Подумаешь, почти курорт, климат только попрохладней, жизнь-то ведь не кончается. Если, конечно, это жизнь.
Марина Викторовна замолчала, настроение у нее испортилось. Она вспомнила своего деда, профессора медицины Красавина, которого никогда в жизни не видела. В середине тридцатых он тоже был выслан на Кольский полуостров, откуда уже не вернулся. О его существовании напоминала лишь фотография в альбоме, реанимированные Ури Геллером часы да массивная, старинной работы трость, на которой золотой вязью было выведено: «Многоуважаемому учителю от благодарных ординаторов в день ангела». Нет даже того, что не скрывалось никем и никогда — ни при средневековой инквизиции, ни при изуверах якобинцах, ни при палачах фашистах, — даты смерти. Слишком много чести для врагов советской власти, канули в Лету, и все.
— Да, север это не юга. — В свое время Плещеев служил под Амдермой и о холодах и метелях зная не понаслышке. — А что потом?
— С сорокового года следы Хильды фон Третнофф теряются. — Марина Викторовна сунула в рот подушечку «Дирола», поднялась. — Загадочная советско-финляндская война, достоверной информации ноль. Мастера у нас наводить тень на плетень.
Она снова вспомнила своего деда. Важный, с большими нафиксатуаренными усами, он степенно смотрел с пожелтевшей фотографии, внизу было вытиснено золотом: «Красавин Федор Ильич, профессор, действительный статский советник»
ГЛАВА 21

1941 год
— А вот еще был случай, мне дед рассказывал. — Старый одноглазый саам Иван Данилов хитровато прищурился, отхлебнул крепкого, заваренного на травах чаю. — Давным-давно на берегу Сейдозера жил знаменитый нойда по имени Ломпсало. У него был сеид, он его кормил жиром и кровью, и священный камень давал ему удачу в рыбной ловле, Однако спустя некоторое время на противоположном берегу поселился другой нойда, очень сильный, Если Ломпсало всегда везло в рыбной ловле, то пришельцу удачи не было. Догадавшись, в чем дело, он обратился к страшному Сайво-олмако, покровителю чародеев, и с его помощью посредством волшбы уничтожил сеид. В гневе Ломпсало вызвал пришельца на поединок и, чтобы застать его врасплох, обратился в оленя. Но более сильный нойда без труда разоблачил уловку. Он еще издали закричал: «Ты Ломпсало!» — и, вынужденный признать себя побежденным, тот навсегда покинул эти места.
Кроме старого саама, за столом было двое — ссыльнопоселенцы профессор Красавин, угодивший в Ловозеро за нежелание сотрудничать с органами НКВД, и недоучившаяся студентка Хильда Третнова, член семьи изменника родины. Сидели, пили чай с брусникой и морошкой, слушали сказки хозяина избы, потомственного шамана-нойды. А как еще коротать вечера в маленьком поселении, затерянном на просторах Кольского полуострова, за Северным полярным кругом? Летом здесь не заходит солнце, вдоль сапфирно-синих ручьев цветут хрупкие колокольчики и крохотный, ростом в ладонь, шиповник — трогательные полярные розы. Зимой властвует ночь, стоят трескучие морозы, бушуют ураганы и воют метели. Издалека над Сеид-озером на обрыве горы Куйвчорр видна огромная фигура черного человека. Это след ушедшего в скалу мрачного повелителя ветров и бурь Куйвы. Время от времени старец гор сходит с Куйвчорра и обрушивает лавины и ураганы, неся вечный покой тем, кого непогода застигла в пути. Только кто ж по своей воле забредет в этакую глушь? Разве что рыбаки и оленеводы, рожденные в Саамиедне — земле саамов, да оперуполномоченный НКВД, Появляясь раз в три недели, он привозит «Правду» двухмесячной давности, пьет всю ночь брусничный самогон с местным активистом — одноногим, страдающим падучей алкоголиком — и утром со спокойным сердцем отбывает, — все враги народа на месте, искупают. А куда бежать? На сотни верст ни души, лишь снег, вой ветра и холодные сполохи северного сияния.
— Дед, а каких нойд больше, добрых или злых? — Хильда улыбнулась, прихлопнула злющего болотного комара и нырнула ложкой в брусничное варенье. — Ты вот добрый…
Она уже больше полутора лет жила на севере, встречала свое второе полярное лето. Второе из пяти, если верить самому гуманному в мире советскому суду. Поначалу было плохо, слишком живы были воспоминания о месяце, проведенном в Бутырской тюрьме. Ее взяли в августе, сразу после ареста отца.
— Зачем вам пальто? — удивился тогда главный чекист. — Вы ведь вернетесь через час, это так, простая формальность.
Она была в туфельках и легком платье, в таком виде ее и бросили в холодную мрачную камеру на вонючие нары.
— Давай подписывай, девка. — На первом же допросе следователь, низкорослый, плохо говорящий по-русски татарин, сунул ей стандартный протокол об укрывательской деятельности. — Поживешь лет пять на природе. А не подпишешь, я тебе сейчас целку сковырну, потом взвод пехоты пропустим…
Хильда подписала, но это ее не спасло. Татарин, посмеиваясь, повалил ее животом на стол, разодрал белье и, зажимая рот ладонью, мучительно изнасиловал в задний проход.
— Скажи спасибо, сучка, что девкой оставил. Так она и явилась на суд — без трусиков, в мятом платье, в туфлях со сломанными каблуками. Потом был этап: переполненный «Столыпин», равнодушный конвой, озлобленные, похожие на фурий зечки-уголовницы. Жизнь казалась зловонной ямой, полной нечистот и роющихся в них двуногих тварей, хотелось быстро и без боли уйти. И вот наконец маленькое поселение в дремучей, непролазной глуши. Тут тихо и таинственно плескались воды древнего Сейдозера, замшелые вековые ели подпирали макушками хмурое небо, от мрачного вида отвесных скал захватывало дух и вспоминались строки из Ибсена:
Там мессы служит водопад,
Гремят лавины, льды звенят,
Там ветер проповедь поет,
Так что бросает в жар и в пот.
Все здесь было пронизано жизнью, Хильда ощущала ее биение и в пенящихся водопадах, и в черном базальте скал, и в подернутых дымкой таежных долинах, — и постепенно мысли о смерти стали казаться ей чужими, ненужными, лишенными смысла. Да и люди здесь были совсем другие — несуетные, добрые, не приемлющие ложь. Мир они воспринимали, как язычники, словно совокупность природных сил, представленных бесчисленным сонмом духов. Это и белокожая красавица Сациен, обитающая в прозрачных водах лапландских озер, и Мец-хозяин, черный, мохнатый, с хвостом, поджидающий в лесах заблудших путников, и владычица подземного мира Выгахке, у которой в подчинении множество карликов, добывающих золото, серебро и драгоценные камни. В райской стране Ябме-Абимо души праведников получают удовольствие и почет, трусов и предателей в ужасном аду Рото-Абимо ждут страшные мучения, а на небе бог-громовик Айеке-Тиермес гоняется за большим белым оленем по имени Мяндаш. Когда охота будет закончена, тогда с неба упадут звезды, потухнет, солнце и наступит конец мира.
Впрочем, кое-кто относился ко всему этому фольклору с изрядной долей иронии. Ссыльнопо-селенный Красавин, к примеру, не веривший ни в Бога, ни в черта, ни уж тем более в языческие сказки, незлобиво посмеивался в седые усы, . но с саамами держался уважительно: дети природы, что с них взять. В Ловозере он прозябал уже четвертый год, одичал, отпустил густую, окладистую бороду и был весьма рад появлению Хильды, нашел собеседника своей весовой категории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48