Ты пошел, потому что, как ты сказал, я выросла у твоего очага. Ну, а если я выросла у твоего очага, значит, ты вырос у моего, — разве не так?!
Оба замолчали и не слышали, что тишина наполнена гомоном людских голосов и шумом идущей вокруг стрижки. Дрэм все еще был в недоумении не столько от слов Блай, сколько от какого-то странного, непривычного ощущения. Он, казалось, впервые смотрит на Блай, впервые видит ее. Он заметил в ее темных кудрях букетик белых цветов бузины — девушки часто прикалывали цветы к поясу или вплетали в волосы, но он никогда не видел, чтобы это делала Блай, которая была всегда не такая, как другие девушки. А может быть, он просто не замечал? Где-то глубоко внутри проснулось чувство товарищества, поначалу слабое, но постепенно оно раскрывалось, как раскрываются лепестки у цветка. И вместе с этим новым чувством, вместе с неожиданным сознанием, что она, Блай, существует, впервые в жизни пришла робость.
— Блай, — начал он неуверенно, — ты знаешь, я хотел…
Радостное блеяние вернуло его к реальности — овца, которую он должен был отвести к стригалям, ушла совсем в другую сторону. Как он мог забыть?! Какой он дурак! Овца за это время успела пробежать порядочное расстояние и теперь паслась среди стриженых овец, которых отпустили стригали. Кто-то из пастухов окликнул его, указывая на овцу, как будто он сам не видел. Он бросился за ней со всех ног, но овца, завидев его, помчалась с громким блеянием прочь, как от мясника, — спутанная длинная шерсть взлетала на бегу над тонкими ногами. Он сразу же поймал ее, но, когда он попытался ухватить покрепче, она, издав дикий вопль, задергалась и проскочила у него между ног. Он не удержался и упал. У загонов раздался смех. Когда он встал и снова пустился вдогонку за овцой, он чувствовал себя всеобщим посмешищем, да к тому же еще с сухой рукой. Он стиснул зубы и схватил овцу, намотав на руку шерсть около загривка, затем злобно ударив ее коленкой в бок, повернул к себе с такой зверской яростью, что та едва устояла на ногах. На этот раз овца взвизгнула от боли и страха. Мимо пробегал Эрп с горшочком золы, которой посыпали ранки у овец после стрижки. Как всегда, избегая глядеть прямо в глаза, он бросил на ходу:
— Хорош пастух, у которого нет терпения. Помимо всего прочего, это просто глупость — овца тебе это попомнит, и ты не оберешься с ней хлопот…
Дрэм стерпел бы замечание, сделай его кто-нибудь постарше, но не Эрп, почти его ровесник Эрп даже не был стригалем, просто мальчишка на побегушках у стригалей, разносчик золы…
— Мне, конечно, было бы легче, родись я таким, как ты, только и годным на то, чтобы пасти овец. Гад ты ползучий, вот ты кто. Все бы тебе вынюхивать из-за кустов… — крикнул Дрэм в запальчивости, но, перехватив взгляд Долая, вдруг осекся. Старик стоял у нижнего загона, опершись на копье. Что-то в этом испещренном морщинами старческом лице заставило Дрэма умолкнуть, так и не докончив фразы. Он до боли стиснул зубы, так, что кровь прилила к вискам. Он погнал овцу вниз к стригалям, затем вернулся за второй. Долай все еще стоял у нижнего загона, опираясь на копье.
— Напрасно ты вышел из себя и набросился на Эрпа, будто он еще одна непослушная овца, — сказал старик. — Это неразумно.
Дрэм стоял перед ним, грудь его тяжело вздымалась.
— Я забыл, что Пастуший народ мне теперь ровня. Все никак не привыкну. Со временем, быть может, усвою.
Но Долай и не думал обижаться. Дрэма это всегда злило. Темноликих невозможно оскорбить, они как бы вне оскорбления.
— Дело здесь не в равенстве, — сказал Долай. — Но если уж ты пришел к нам, то судим ты будешь по нашим законам. Ханно, Флэн, я, все мы старше тебя и мудрее. И даже Эрп лучше тебя знает, как обращаться с овцами. Поэтому ты среди нас меньшой Ну, а теперь иди, отгони овцу вниз, не заставляй стригаля ждать.
Дрэм отвел овцу, за ней вторую, третью. Он работал без отдыха, злой и несчастный. И когда, наконец, остановился утереть пот с лица и убрать со лба прилипшую прядь густых рыжих волос, он снова обнаружил возле себя Блай с кувшином в руках. Он так грубо обрушился на нее, что она отпрянула, как от удара.
— Кто просит тебя ходить за мной с твоей пахтой, когда я не хочу пить? И нечего приходить ко мне на летнее пастбище. Обойдусь без вестей о доме, так даже лучше. Нет у меня дома! Ваш очаг теперь не мой дом!
Блай была белее полотна, маленькая мошка, серовато-белая, как и пахта в ее кувшине. Она стояла и смотрела на него в упор, он уже когда-то видел, как она так стояла и точно так смотрела, но на кого — он не мог вспомнить, не помнил, где это было, что, впрочем, сейчас не имело значения. С каким-то злым удовлетворением он отметил, что цветы бузины у нее в волосах обмякли и пожухли.
Вобрав голову в плечи, он поплелся за очередной овцой, оставив Блай стоять с ее пахтой.
Лето брало свое. Внизу у подножия холмов собрали цветы дикого чеснока и теперь их сушили повсюду на деревенских крышах. Затем настала пора убирать лен, а вскоре созрел и ячмень — он стоял золотистый и высокий и шуршал, когда ветер задувал в полях вокруг деревни и в крошечных, прячущихся среди овечьих загонов клочках земли на холмистых пастбищах, принадлежавших детям Тах-Ну, знавшим секрет, как выращивать ячмень, еще до прихода Золотоволосых. Но здесь, на Большой Меловой, время остановилось и трудно было представить, что внизу идет какая-то жизнь. Дерн высох и порыжел, и в полдень тени пастухов и овец становились короткими, а потом снова удлинялись — это были все перемены, не считая того, что бузина, посаженная по углам загородок специально для того, чтобы делать из нее целебные снадобья, сбросила свои кремовые лепестки и на их месте кое-где уже чернели гроздья ягод, которые так любят клевать птицы.
На душе Дрэма было по-прежнему безрадостно, но постепенно он начал свыкаться со своим положением, как свыкаются со старой раной и перестают замечать ее, хотя боль никуда не уходит, как никуда не уходит слабость, порожденная этой болью.
Пришел сбор урожая, и высоко в горах, на холмистых, поросших дерном кусочках земли, где стояло какое-то подобие деревни, темнолицые дети Тах-Ну устраивали свой колдовской праздник, не имеющий ничего общего с праздником урожая Золотого народа в деревне на нижних склонах. Колдовским был стук стоящих на земле барабанов из овечьей кожи, по которым били открытой ладонью, и каждый год кто-нибудь из молодых людей исполнял танец Ячменного Царя для того, чтобы испросить хороший урожай на следующий год. Он танцевал, пока не падал на землю, дергаясь, будто в конвульсиях.
— Когда-то мы убивали Ячменного Царя каждый год, чтобы был хороший урожай, но теперь у Темнолицего народа не хватает молодых людей и мы теперь убиваем только через каждые семь урожаев, — сказал Дрэму Долай, когда окончилась церемония. — И урожаи поэтому нынче не те, совсем не те.
Как-то вечером, вскоре после праздника, Дрэм пригнал часть стада на водопой к пруду. Теперь ему поручали и такую работу, ему и молодому псу Эйсалу, поскольку оба начали понимать повадки овец и научились обращаться С ними. Он сейчас привел только половину стада — если бы пришли все овцы, большая часть их так и не подошла бы к воде. Белошей, как всегда, вприпрыжку носился за Дрэмом, пока Эйсал обходил стадо то с одной, то с другой стороны. Как только остался позади последний подъем и они увидели перед собой воду, весь волнистый поток неожиданно устремился к пруду. Дрэм слышал, как постукивали о дерн острые овечьи копытца.
Пока стояло долгое знойное лето, пруд сильно обмелел и от него осталась лишь круглая сверкающая бляшка на большом неглубоком щите утрамбованной глины, почти белой сверху и розовато-бурой у кромки воды. Иногда эта вода была ярко-голубой, а иногда переменчивой, когда по ней ходили тени от облаков, или же мрачно-серой, когда поднимался туман. Сейчас она тихо нежилась в закате, переливаясь жемчугом и бледным золотом; сорока, сидевшая у самой воды, вспорхнула, сердито затрещав, как только стадо метнулось к пруду. Тут всегда были птицы: трясогузки, ястребы, сороки, постоянно ронявшие перья вокруг водоема; теплые красновато-коричневые перышки кроншнепа завивались, как цветочные лепестки, а у скворца на перьях были пятнышки; однажды Дрэм видел, как далеко от берега на воде плавало стрельчатое белое перо лебедя.
Овцы разбрелись вокруг пруда, осторожно пробираясь по твердой глине к воде. Дрэм стоял, опершись на копье, и следил за ними, а обе собаки сидели у его ног. Собакам хотелось пить, они тяжело дышали, высунув языки, но при этом знали — даже Белошей теперь знал, — что их черед наступит только после того, как напьются овцы. Овцы пили с жадностью, вода стекала с их морд, и капли, падая в пруд, расходились кругами, выхватывая искры заката. Удивительно, сколько мира и покоя было в этой картине!
Напившись, овцы сразу же утратили интерес к воде и повернули от пруда. Эйсал и Белошей теперь не отрываясь смотрели Дрэму в лицо — языки повисли, хвосты умоляюще подрагивали.
— Теперь идите! — сказал Дрэм, собаки понеслись прыжками к долгожданной воде и, погрузившись по брюхо в ее прохладу, принялись громко лакать.
Он свистом вызвал собак из воды — они отряхивались, и брызги фонтаном слетали с их грубой шерсти. Затем он послал Эйсала собрать стадо, хотя собирать его почти не пришлось — овцы, утолив жажду, сами двинулись к ночным загонам. И как раз в это время на одном из уступов Меловой показался маленький темнолицый Эрп. Он направлялся к хижине у пруда, на плече он нес куль с мукой.
Дрэм, идущий за стадом, замедлил шаг, выжидая, когда Эрп подойдет поближе. Эрп ходил в деревню за свежей ячменной мукой. Он редко возвращался из селения без новостей. Эрп — ушки на макушке. Дрэм истосковался по вестям из дома, но гордость мешала ему открыто расспросить Эрпа, и поэтому он притормозил, сделав вид, что поправляет ремень, которым была стянута овечья шкура на его тонкой талии. Эрп подошел к двери хижины и сбросил на землю мешок.
— Ты что-то сегодня долго пробыл в деревне, — сказал Дрэм, продолжая глазами следить за стадом.
Эрп подошел ближе, чуть боком, как подходят собаки.
— Мешок тяжелый. — Он потер плечо. — Дорога долгая, а куль чем дальше, тем тяжелее.
Наступила пауза. Дрэму не терпелось спросить: «Как там у меня дома? Что говорят в клане?» Но гордыня заморозила слова. Эрп исподтишка взглянул в его лицо, раздираемый, как всегда, между желанием сделать приятное сверстнику, такому высокому, золотоволосому, такому безрассудно смелому, и желанием отомстить ему именно за все эти качества. Наконец он сказал:
— У Тэлори в доме новый младенец, мальчик.
— Правда? — обрадовался Дрэм.
— А у Вождя в коровнике новый рыжий теленочек. И еще Юриан убил медведя, но, говорят, это всего лишь медвежонок. Карадик и Морвуд снова поссорились из-за границы между делянками. — Блестящие пытливые глаза украдкой из-под бровей обшарили лицо Дрэма. — А еще Драстик, брат Дрэма, просил Белу с переправы отдать за него третью дочь.
Дрэм задумался. Он вспомнил эту третью дочь Белу, ее, кажется, звали Корделла. Пухленькая, розовая девушка, от которой пахнет свежим хлебом. Она придет в дом, который прежде был его домом, и будет прясть у огня. Неожиданно ему захотелось, чтобы она не обижала Блай.
— Не только у Драстика невеста под плащом, — продолжал Эрп. — Говорят, Вортрикс тоже обзавелся девушкой.
— Что за девушка? — спросил, помолчав, Дрэм.
— Рун, дочь Гуитно Поющее Копье. Я ее видел — она молола зерно перед отцовским домом. Будет настоящая красавица. — Эрп ухмыльнулся. — Видишь, какие новости я тебе принес. Много новостей принес.
— Да, новостей много, Ушки-на-Макушке, — сказал Дрэм — Ну, а теперь мне пора идти за овцами, иначе они разбредутся кто куда.
В тот вечер ему казалось, что закат угасает слишком быстро. Когда он повернул от пруда, золото уже ушло. Старая рана вновь ожила, боль стала еще острее. У него вдруг возникло недоброе желание выместить эту боль на овцах, заставить Эйсала кусать их сзади и гнать, гнать, гнать… захотелось увидеть, как будет вздыматься дурацкая их шерсть над тощими ногами, когда они в страхе пустятся бежать. Но он усвоил урок, полученный среди прочих других уроков в последнее лето на Большой Меловой. Он шел неторопливо, опираясь на копье, как на папку, собаки бежали рядом по обе стороны, стадо плыло впереди, словно серое облако на фоне рыже-коричневого холмистого дерна. Одна из овец, отделившись от стада, затрусила в сторону. Он свистнул Эйсала, копьем указав ему на овцу, и собака тотчас же кинулась к ней.
— Не хватать! Полегче! — крикнул ему вдогонку Дрэм.
Эйсал, молодой, горячий пес, иногда был склонен чересчур ретиво выполнять приказания, что, впрочем, на сей раз совпадало с тайным желанием Дрэма. Несмотря на предупреждение, Эйсал явно изготовился хватить зубами беглянку. Дрэм еще раз свистнул, на этот раз громко и резко. Собака остановилась и поглядела в его сторону.
— Полегче, братец! Полегче! — крикнул Дрэм.
Эйсал успокоился и мирно погнал овцу обратно в стадо.
— Молодец, все сделал, как надо! — услышал он голос Долая и, обернувшись, увидел старика. Старик стоял, опершись на копье, и, как всегда, казался неотъемлемой частью холмов, такой же, как и бузина в углу овечьего загона. У Дрэма было ощущение, что старый пастух целый век стоит здесь, застыв в своей неподвижной позе.
— Все же я кое-чему научился, — сказал Дрэм. — Наверное, это не так уж и ничего. — В усталом голосе его была горечь.
Долай внимательно поглядел на него из-под седых бровей:
— Кто-кто, а Эрп уж ни одну новость не пропустит.
Теперь они шли рядом. Дрэм бросил испытующий взгляд на старика, понимая, что он успел повидать Эрпа после того, как тот вернулся с мешком муки, а значит, знает все новости о Золотоволосых. Маленький Ушки-на-Макушке слышит, что делается на сердце у человека, до которого отсюда день пути. Стоит ему только ухо приложить к земле.
Они подошли к входу в большой овечий загон со стенами из дерна, где их уже ждали Флэн и его брат. В руках у них были палки с зарубками для ежевечернего пересчета овец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26