Жан Поль Сартр.
Тошнота
Роман
Перевод Ю. Яхниной
Это человек, не имеющий
никакой значимости в коллективе,
это всего-навсего
индивид.
Л.-Ф. Селин. "Церковь"
Посвящается Бобру(_1)
От издателей
Эти тетради были обнаружены в бумагах Антуана Рокантена.
Мы публикуем их, ничего в них не меняя.
Первая страница не датирована, но у нас есть веские
основания полагать, что запись сделана за несколько недель до
того, как начат сам дневник. Стало быть, она, вероятно,
относится самое позднее к первым числам января 1932 года.
В эту пору Антуан Рокантен, объездивший Центральную
Европу, Северную Африку и Дальний Восток, уже три года как
обосновался в Бувиле, чтобы завершить свои исторические
разыскания, посвященные маркизу де Рольбону.
Листок без даты
Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести
дневник, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких
фактов, даже если кажется, что они несущественны, и, главное,
привести их в систему. Описывать, как я вижу этот стол, улицу,
людей, мой кисет, потому что ЭТО-ТО и изменилось. Надо точно
определить масштаб и характер этой перемены.
Взять хотя бы вот этот картонный футляр, в котором я держу
пузырек с чернилами. Надо попытаться определить, как я видел
его до и как я теперь(_2). Ну так вот, это прямоугольный
параллелепипед, который выделяется на фоне... Чепуха, тут не о
чем говорить. Вот этого как раз и надо остерегаться --
изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет.
Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все
преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду. С другой
стороны, совершенно очевидно, что у меня в любую минуту -- по
отношению хотя бы к этому футляру или к любому другому предмету
-- может снова возникнуть позавчерашнее ощущение. Я должен
всегда быть к нему готовым, иначе оно снова ускользнет у меня
между пальцев. Не надо ничего(_3), а просто тщательно и в
мельчайших подробностях записывать все, что происходит.
Само собой, теперь я уже не могу точно описать все то, что
случилось в субботу и позавчера, с тех пор прошло слишком много
времени. Могу сказать только, что ни в том, ни в другом случае
не было того, что обыкновенно называют "событием". В субботу
мальчишки бросали в море гальку -- "пекли блины", -- мне
захотелось тоже по их примеру бросить гальку в море. И вдруг я
замер, выронил камень и ушел. Вид у меня, наверно, был
странный, потому что мальчишки смеялись мне вслед.
Такова сторона внешняя. То, что произошло во мне самом,
четких следов не оставило. Я увидел нечто, от чего мне стало
противно, но теперь я уже не знаю, смотрел ли я на море или на
камень. Камень был гладкий, с одной стороны сухой, с другой --
влажный и грязный. Я держал его за края, растопырив пальцы,
чтобы не испачкаться.
Позавчерашнее было много сложнее. И к нему еще добавилась
цепочка совпадений и недоразумений, для меня необъяснимых. Но
не стану развлекаться их описанием. В общем-то ясно: я
почувствовал страх или что-то в этом роде. Если я пойму хотя
бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед.
Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с
ума, наоборот, я отчетливо сознаю, что я в полном рассудке:
перемены касаются окружающего мира. Но мне хотелось бы в этом
убедиться.
10 часов 30 минут(_4)
В конце концов, может, это и впрямь был легкий приступ
безумия. От него не осталось и следа. Сегодня странные ощущения
прошлой недели кажутся мне просто смешными, я не в состоянии их
понять. Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир,
не хуже любого добропорядочного буржуа. Вот мой номер в отеле,
окнами на северо-восток. Внизу -- улица Инвалидов Войны и
стройплощадка нового вокзала. Из окна мне видны красные и белые
рекламные огни кафе "Приют путейцев" на углу бульвара Виктора
Нуара. Только что прибыл парижский поезд. Из старого здания
вокзала выходят и разбредаются по улицам пассажиры. Я слышу
шаги и голоса. Многие ждут последнего трамвая. Должно быть, они
сбились унылой кучкой у газового фонаря под самым моим окном.
Придется им постоять еще несколько минут -- трамвай придет не
раньше чем в десять сорок пять. Лишь бы только этой ночью не
приехали коммивояжеры: мне так хочется спать, я уже так давно
недосыпаю. Одну бы спокойную ночь, одну-единственную, и все
снимет как рукой.
Одиннадцать сорок пять, бояться больше нечего --
коммивояжеры были бы уже здесь. Разве что появится господин из
Руана. Он является каждую неделю, ему оставляют второй номер на
втором этаже -- тот, в котором биде. Он еще может притащиться,
он частенько перед сном пропускает стаканчик в "Приюте
путейцев". Впрочем, он не из шумных. Маленький, опрятный, с
черными нафабренными усами и в парике. А вот и он.
Когда я услышал, как он поднимается по лестнице, меня даже
что-то кольнуло в сердце -- так успокоительно звучали его шаги:
чего бояться в мире, где все идет заведенным порядком?
По-моему, я выздоровел.
А вот и трамвай, семерка. Маршрут: Бойня -- Большие доки.
Он возвещает о своем прибытии громким лязгом железа. Потом
отходит. До отказа набитый чемоданами и спящими детьми, он
удаляется в сторону доков, к заводам, во мрак восточной части
города. Это предпоследний трамвай, последний пройдет через час.
Сейчас я лягу. Я выздоровел, не стану, как маленькая
девочка, изо дня в день записывать свои впечатления в красивую
новенькую тетрадь. Вести дневник стоит только в одном случае --
если(_5)
Дневник
Понедельник, 29 января 1932 года
Со мной что-то случилось, сомнений больше нет. Эта штука
выявилась как болезнь, а не так, как выявляется нечто
бесспорное, очевидное. Она проникла в меня исподтишка, капля по
капле: мне было как-то не по себе, как-то неуютно -- вот и все.
А угнездившись во мне, она затаилась, присмирела, и мне удалось
убедить себя, что ничего у меня нет, что тревога ложная. И вот
теперь это расцвело пышным цветом.
Не думаю, что ремесло историка располагает к
психологическому анализу. В нашей сфере мы имеем дело только с
нерасчлененными чувствами, им даются родовые наименования --
например, Честолюбие или Корысть. Между тем, если бы я хоть
немного знал самого себя, воспользоваться этим знанием мне
следовало бы именно теперь.
Например, что-то новое появилось в моих руках -- в том,
как я, скажем, беру трубку или держу вилку. А может, кто его
знает, сама вилка теперь как-то иначе дается в руки. Вот
недавно я собирался войти в свой номер и вдруг замер -- я
почувствовал в руке холодный предмет, он приковал мое внимание
какой-то своей необычностью, что ли. Я разжал руку, посмотрел
-- я держал всего-навсего дверную ручку. Или утром в
библиотеке, ко мне подошел поздороваться Самоучка(_6), а я не
сразу его узнал. Передо мной было незнакомое лицо и даже не в
полном смысле слова лицо. И потом, кисть его руки, словно белый
червяк в моей ладони. Я тотчас разжал пальцы, и его рука вяло
повисла вдоль тела.
То же самое на улицах -- там множество непрестанных
подозрительных звуков.
Стало быть, за последние недели произошла перемена. Но в
чем? Это некая абстрактная перемена, ни с чем конкретным не
связанная. Может, это изменился я? А если не я, то, стало быть,
эта комната, этот город, природа; надо выбирать.
Думаю, что изменился я, -- это самое простое решение. И
самое неприятное. Но все же я должен признать, что мне
свойственны такого рода внезапные превращения. Дело в том, что
размышляю я редко и во мне накапливается множество мелких
изменений, которых я не замечаю, а потом в один прекрасный день
совершается настоящая революция. Вот почему людям
представляется, что я веду себя в жизни непоследовательно и
противоречиво. К примеру, когда я уехал из Франции, многие
считали мой поступок блажью. С таким же успехом они могли бы
толковать о блажи, когда после шестилетних скитаний я внезапно
вернулся во Францию. Я, как сейчас, вижу себя вместе с Мерсье в
кабинете этого французского чиновника, который в прошлом году
вышел в отставку в связи с делом Петру. А тогда Мерсье
собирался в Бенгалию с какими-то археологическими планами. Мне
всегда хотелось побывать в Бенгалии, и он стал уговаривать меня
поехать с ним. С какой целью, я теперь и сам не пойму. Может,
он не доверял Порталю и надеялся, что я буду за ним
присматривать. У меня не было причин для отказа. Даже если бы в
ту пору я догадался об этой маленькой хитрости насчет Порталя,
тем больше оснований у меня было с восторгом принять
предложение. А меня точно разбил паралич, я не мог вымолвить ни
слова. Я впился взглядом в маленькую кхмерскую статуэтку на
зеленом коврике рядом с телефонным аппаратом. И мне казалось,
что я весь до краев налился то ли лимфой, то ли теплым молоком.
Мерсье с ангельским терпением, маскировавшим некоторое
раздражение, втолковывал мне:
-- Вы же понимаете, мне надо все официально оформить. Я
уверен, что в конце концов вы скажете "да", так лучше уж
соглашайтесь сразу.
У него была черная с рыжеватым отливом сильно надушенная
борода. При каждом движении его головы меня обдавало волной
духов. И я вдруг очнулся от шестилетней спячки.
Статуэтка показалась мне противной и глупой, я
почувствовал страшную скуку. Я никак не мог взять в толк, зачем
меня занесло в Индонезию. Что я тут делаю? Зачем говорю с этими
людьми? Почему я одет в этот дурацкий костюм? Страсть моя
умерла. Она заполняла и морочила меня много лет подряд --
теперь я был опустошен. Но это еще не самое худшее: передо
мной, раскинувшись с этакой небрежностью, маячила некая мысль
-- обширная и тусклая. Трудно сказать, в чем она заключалась,
но я не мог на нее глядеть: так она была мне омерзительна. И
все это слилось для меня с запахом, который шел от бороды
Мерсье.
Я встряхнулся, преисполненный злобы на Мерсье, и сухо
ответил:
-- Спасибо, но я уже слишком давно разъезжаю, пора
возвращаться во Францию.
И через два дня сел на пароход, идущий в Марсель. Если я
не ошибаюсь, если все накапливающиеся симптомы предвещают новый
переворот в моей жизни, скажу прямо -- я боюсь. И не потому,
что жизнь моя так уж богата, насыщена, драгоценна. Я боюсь
того, что готово народиться, что завладеет мной и увлечет меня
-- куда? Неужели мне опять придется уехать, бросить, не
закончив, все, что я начал -- исследования, книгу? И потом
через несколько месяцев, через несколько лет вновь очнуться
изнуренным, разочарованным среди новых руин? Я должен
разобраться в себе, пока не поздно.
Вторник, 30 января
Ничего нового.
С девяти до часа работал в библиотеке. Привел в порядок
XII главу и все, что касается пребывания Рольбона в России до
смерти Павла I. Эта часть работы закончена -- к ней нужно будет
вернуться только при переписке набело.
Сейчас половина второго. Сижу в кафе "Мабли", ем сандвич,
все почти в порядке. Впрочем, в любом кафе все всегда в
порядке, и в особенности в кафе "Мабли" благодаря хозяину мсье
Фаскелю, на лице которого с успокоительной определенностью
написано: "прохвост". Близится час, когда он уходит поспать,
глаза у него уже покраснели, но повадка все такая же живая и
решительная. Он прохаживается между столиками, доверительно
наклоняясь к клиентам:
-- Все хорошо, мсье?
Я с улыбкой наблюдаю его оживление -- в часы, когда его
заведение пусто, пустеет и его голова. С двух до четырех в кафе
никого не остается, тогда мсье Фаскель сонно делает несколько
шагов, официанты гасят свет, и сознание его выключается --
наедине с собой этот человек всегда спит.
Но пока в кафе еще остается десятка два клиентов -- это
холостяки, невысокого ранга инженеры, служащие. Обычно они
наспех обедают в семейных пансионах, которые зовут своей
столовкой, и поскольку всем им хочется позволить себе шикнуть,
они, пообедав, приходят сюда выпить по чашечке кофе и поиграть
в кости. Они шумят, негромко и нестройно, -- такой шум мне не
мешает. Им тоже, чтобы существовать, надо держаться кучно.
А я живу один, совершенно один. Не разговариваю ни с кем и
никогда; ничего не беру, ничего не даю. Самоучка не в счет.
Есть, конечно, Франсуаза, хозяйка "Приюта Путейцев". Но разве я
с ней разговариваю? Иногда после ужина, когда она подает мне
кружку пива, я спрашиваю:
-- У вас сегодня вечером найдется минутка?
Она никогда не говорит "нет", и я иду за ней следом в одну
из больших комнат на втором этаже, которые она сдает за
почасовую или поденную плату. Я ей не плачу -- мы занимаемся
любовью на равных. Она получает от этого удовольствие (мужчина
ей нужен каждый день, и кроме меня у нее есть еще много
других), а я освобождаюсь от приступов меланхолии, причины
которой мне слишком хорошо известны. Но мы почти не
разговариваем. Да и к чему? Каждый занят собой, впрочем, для
нее я прежде всего клиент ее кафе.
-- Скажите, -- говорит она, стягивая с себя платье, -- вы
пробовали аперитив "Брико"? На этой неделе его заказали двое
клиентов. Официантка не знала, пришла и спрашивает у меня. А
это коммивояжеры, они, наверно, пили его в Париже. Но я, когда
чего не знаю, покупать не люблю. Если вы не против, я останусь
в чулках.
В прежнее время, бывало, она уйдет, а я еще долго думаю об
Анни. Теперь я не думаю ни о ком; я даже не ищу слов. Это
перетекает во мне то быстрее, то медленнее, я не стараюсь
ничего закреплять, течет, ну и пусть себе.
1 2 3 4 5